Сергей Воронин - Две жизни
Охранники подхватили бежавшего за руки и за ноги и понесли в лес. Они скрылись во тьме.
Наступившая тишина вдруг огласилась криками. Кричали из Мишкиного вагона, из соседних, из других.
— Не имеешь права! — надрывался Бацилла. — Это тебе не беломорские пеньки.
— Мослы! — вопил Ленечка.
Начальник конвоя погасил фонарь и пошел к лесу. «Неужели расстреляют?» — испуганно думал Мишка. Он вздрогнул, словно это по нему ударили, когда гулко, по-лесному звонко, прогремел выстрел. «Убили!» — в ужасе прошептал Мишка и показался себе таким беззащитным, что начал тоненько скулить, представив, что вот так же и его могут пристрелить и никто не вступится, как будто так и надо.
А из лесу волнами шел смешанный густой запах хвои и берез. Из туч показалась луна и свободно, легко покатилась над землей. Ей не было никакого дела до того, что произошло на глухом перегоне.
С хвоста эшелона подошли еще конвойные.
— Ну что? — раздался из темноты голос начальника.
— Ушел, — ответил один из конвойных. — Далеко успел.
— Кто ж это подорвал-то? — и с завистью и с восхищением спросил Бацилла. И, не вытерпев, крикнул. — Князь, кто подорвал?
— Гришка Семафор, — донеслось из соседнего вагона.
— Ну, погуляет теперь Семафор. Ух, погуляет теперь! — хохотнул Бацилла и оскалил зубы. Они влажно блеснули, освещенные луной. — Э, кусок мяса, не успел я с ним вместе рвануть... — И с досады изо всей силы ударился головой о железную решетку.
Паровоз протяжно и часто ревел, напоминая конвою: пора в путь. Рядом стучали молотки — заколачивали дыру, в которую пролезли Семафор и конокрад Моргунов.
Мишка Пугачев лежал, свернувшись в комок. Он ни о чем не думал, ни о чем не мечтал. Ему было страшно».
На этом я закончил рассказ о Мишке Пугачеве. Лег спать и сразу же уснул.
Первая мысль, как только я проснулся, была о написанном ночью рассказе. «Неужели мог быть такой произвол? Неужели убили Моргунова?» — думал я.
2 июляЛодки тихо покачивались на волне, выстраиваясь гуськом. И все было спокойно и не вызывало тревоги. Но стоило «Комиссару» тронуться в путь, как стало ясно: лодкам несдобровать. От кормы парохода шла большая волна. Она натыкалась на лодки. Ей нужен простор, а тут преграда. И тогда она врывалась в промежутки меж лодок и, как фонтан, поднявшись, падала, заливая плоскодонки. Борта постепенно сравнивались с Элгунью. А канат тащил и тащил их. Они зарывались в реку, всплывали, снова уходили под воду. Самая последняя лодка сорвалась с буксира. Вслед за нею отцепилась двойка, и, как два неразлучных приятеля, обнявшись, они пошли вниз.
Элгунь извилиста. На каждом повороте флотилия разворачивалась, бортовая волна захлестывала лодки, и добрая половина их скрывалась в воде. Неожиданно одна из лодок последней тройки отошла в сторону. Волна ударила ей в нос. Вздыбила ее так, что стало видно ободранное днище. Пройдя несколько метров стоя, лодка свалилась набок и пошла бортом. Элгунь то топила ее, то отпускала словно для того, чтобы она смогла отдышаться. Но вот, подкинув и перевернув лодку, волна бросила ее на соседнюю. Та накренилась, стала захватывать носом веду и захлебнулась. И тут началось; лодки, словно поплавки, стали подпрыгивать и скрываться. Отваливались борта, раздирались носы. Соснин скрипел зубами. Мы с Колей Николаевичем молча глядели на гибель флотилии. Очень нехорошо нам было в эту минуту. Не из-за этих ли лодок мы двадцать дней добирались по Элгуни, чтобы доставить их в Герби, тащили волоком, тащили канатом? И все, выходит, напрасно.
— Капитан, нельзя так, — страдая, говорит наконец Соснин.
— Сейчас ничего не могу сделать. Перекат, — отвечает капитан. Вот пройдем...
Когда мы прошли перекат, от лодок ничего не осталось. Только болтался за кормой длинный конец каната. Так погибла паша лодочная флотилия.
— Я тебе этого не прощу! — кричит на капитана Соснин. — Ты мне ответишь!
— Откуда ж я знал, что так обернется, — расстроенно отвечает капитан. — Хорошая лодка должна идти по воде...
— Ты мне не крути траекторию. Ты не только вернешь деньги за транспортировку, а и стоимость лодок оплатишь.
— Откуда ж я такие деньги возьму?
— Возьмешь.
— И на черта я связался с вами! — стонет капитан...
Взволнованный, я ходил по палубе. В таком состоянии встретил Пугачева. Мишка, увидев меня, обрадовался. Он сидел на том самом месте, где мы разговаривали с ним вчера.
— Значит, так Моргунова и расстреляли? — спросил я, отвлекаясь от горьких дум.
— А зачем это вы спрашиваете? — настороженно спросил Пугачев.
— Да так, вспомнил сегодня... — почему-то остерегаясь сказать правду, ответил я.
— Нет, его тогда не убили. Все это сделали, чтобы попугать нас, чтобы мы забоялись бежать... А Моргунова я видел потом в Иркутске, когда нас в баню водили... — Он оглянулся. — Что скажу вам — не берите Бациллу. Честно говорю...
Я и без него знаю, что Бациллу брать не следует. Но Соснин заупрямился, вбил себе что-то в голову и не хочет отказываться от Бациллы.
4 июля«Комиссар» шел очень хорошо. Шел с такой скоростью, с какой, наверно, не ходил со дня своего рождения.
— К черту, поскорей выбросить вас с вашими заключенными, да подальше, подальше от вас, — говорил капитан. Китель и плащ ему вернули, но зато пропали вещи у команды, у пассажиров. Ларек ограблен начисто. — Это ж головорезы, а не пассажиры, — говорит он про заключенных. — И откуда такая шантрапа набралась? Озолоти меня, не стал бы и дня работать...
Не доезжая шести километров до Герби, уже можно хорошо видеть этот последний населенный пункт с деревянными русскими домами, с почтой, с улицами, с пристанью. Видя все это, думаешь, что вот уже и приехали, но пароход резко сворачивает в сторону, и Герби скрывается. «Комиссар» проходит шесть километров узким рукавом. По вот кончился и рукав, пароход идет мимо палаток, белеющих на обрывистом берегу. Я вижу Костомарова, он смотрит на нас в бинокль. Рядом с ним Мозгалевский в своей форменной железнодорожной фуражке, с трубочкой, маленький, всего по плечо Кириллу Владимировичу. Вот из палатки выбежала Ирина. Она в белом платье, с оголенными руками, смеется, что-то кричит нам, машет платком. Рядом с ней Тася. Они бегут к пристани.
— О-но-но! — кричит им Коля Николаевич.
— О-сё-сё! — отвечают они.
— О-но-но! — кричу я.
— О-сё-сё! — доносится голос Таси.
Все ближе, ближе пристань. И вот наконец «Комиссар» остановился. Я бегу с рюкзаком на берег:
— Здравствуйте, Ирина!
Удивительные у нее глаза, Всем даны, чтобы видеть, но мало кому для украшения. Ей и для украшения: чистые, очень ясные. Мне кажется, она и видит-то своими глазами иначе, чем мы. Я смотрю ей в глаза и смеюсь.
— Это и есть Алеша Коренков? — спрашивает Ирина у Таси.
— Да. Здравствуйте, Алеша, — говорит Тася. — Как долго вы ехали...
— Да. Очень... Я вас видел, когда вы плыли на пароходе, — говорю я Ирине.
— Мы тоже вас видели, — смеется Тася, — ну, теперь будем вместе.
— Это хорошо! — радуюсь я.
— А, вьюнош приехал, — к нам подошел Лыков. Накомарник у него подвернут и посажен набок, и получается не накомарник, а белая шляпа с широкими полями. На нем длинные золотоискательские шаровары. Хотя я его и недолюбливаю, но, надо честно сказать, он красив и напоминает собой героев из брет-гартовского романа. — Кого-нибудь встречаешь, Ирина?
— Да нет, так просто... Зырянов приехал...
— Тогда пойдем.
И они ушли.
— Хотите, я вас провожу, Алеша? — говорит Тася.
— Пойдемте... — Но мы не успели и шагу шагнуть, как остановились, потрясенные тем, что разыгралось в течение нескольких минут на наших глазах.
По трапу с ножом в руке сбежал на берег коренастый, с распахнутой рубахой, наголо обритый человек. Это был Колька Колхоз. И в ту же минуту, как только он показался, другой человек, как позднее выяснилось — Коломиец, выхватил нож из кармана и бросился ему навстречу. На мгновение они замерли и тут же кинулись друг к другу. И вот уже Коломиец бежит, лицо его белое, как солнце. На него страшно смотреть. Из спины струей бьет кровь. Он бежит по кругу и падает. Мертв.
К Кольке Колхозу подходит уполномоченный.
— На́, на́, — спокойно отдавая ему нож, говорит Колька Колхоз. Оказывается, у него были давние счеты с Коломийцем, да все как-то пути не пересекались. А тут сошлись.
— Какой ужас, — говорит Тася. Она крепко держится за мою руку. — Идемте, идемте скорее отсюда...
В этот день только и разговоров было о смертоубийстве. Костомаров сам лично проверил по формулярам всех заключенных, вызывал каждого к себе и отправил назад с уполномоченным восемь человек. Отправил бы и Бациллу с Нинкой, но Соснин упросил его оставить.
