Сергей Воронин - Две жизни
— Давай еще поиграем, — попросил Мишка.
Васька закурил толстую папиросу и не угостил Мишку:
— Молись. Я буду считать.
Мишка начал молиться. Он отбил двадцать поклонов и понял, что пяти тысяч ему никогда не одолеть.
— Вот видишь, заигрался, — жмуря глаза, сказал Васька. — Пожалеть если мне тебя?
— Пожалей, — чуть не плача, попросил Мишка.
— Ладно. Играй на свои ботинки. Сто моляшек за них даю.
— На ботинки нельзя. Дома ругаться будут.
— А ты, может, выиграешь...
И Мишка сел играть на ботинки. Он их проиграл быстро. Потом проиграл пиджачишко, решив, что дома скажет, будто его обокрали, пока он купался у Петропавловской крепости. Потом проиграл перочинный нож. После этого Васька перестал играть. Он сложил карты и убрал их в карман:
— Давай барахлишко.
Мишка представил, как он вернется домой разутым и раздетым, и ему стало страшно.
— Вася, прости, а?
— Давай, давай, — поторопил его Васька. — Время-то вон уже сколько. — Он вынул часы, да не какие-нибудь, а золотые (богат был Васька) и показал: начало шестого. — А у меня еще дел до черта.
— Мы же понарошку играли... Прости.
— Ну что мне с тобой делать? — Васька о чем-то подумал и сказал: — Ладно. Пойдем.
— Куда? — встрепенулся Мишка.
— Идем, идем...
Тетрадь шестая
И Мишка, словно привязанный, пошел за ним. Они постояли на остановке, дожидаясь трамвая. Мишка хотел было ехать на колбасе, но Васька не позволил. Он купил билеты. И Мишка ехал как порядочный. На Обводном они вышли. Васька угостил Мишку толстой папиросой. Но Мишке не хотелось курить. Он смотрел сбоку на Ваську и думал: «А что, если убежать?» Он мог бы легко убежать, Васька ни за что бы не догнал на своих кривых, коротких ногах. Но бежать почему-то было некуда.
На Обводном они вошли во двор старого дома. Поднялись поземной лестнице на третий этаж. Васька зачем-то посмотрел вниз и только после этого негромко стукнул три раза костяшками пальцев в дверь.
— Кто? — послышался из-за двери сиплый голос.
— Красненький.
— Зачем?
— Озяб.
Дверь открылась, и на пороге встал высокий небритый дядька с подпухшими глазами.
— Чего тебе? — сердито спросил он Ваську.
— Дело есть.
— Давай.
Они прошли но узкому коридору в маленькую комнату. В ней было грязно и тесно. На столе стояли бутылки из-под водки и пива, валялись объедки, окурки.
— Вот рассудите, Павел Семенович, заигрался парнишка. Что теперь делать? — спросил Васька, держа в руках шапку. И рассказал, как было дело.
— Заигрался, говоришь? — спросил Павел Семенович и внимательно посмотрел на Мишку. Увидел его встревоженные глаза и мягко сказал: — Зачем же ты пугаешь паренька? Пугать не надо. Он по глупости заигрался. Конечно, того, кто заигрывается, бьют. Бывает, даже до смерти. Потому что это нечестно — садиться играть и не отдавать долг. Но Мишу не надо обижать. Ботинки и пиджачок пусть останутся ему. И ножичек отдай... Отдай ножичек! — крикнул Павел Семенович.
Васька нехотя отдал.
— Ну вот... Хорошо я посоветовал? — спросил Павел Семенович Мишку.
Мишка улыбнулся.
— Но надо сделать так, чтобы и Ваське не было обидно. А то ведь тоже нехорошо. Он выиграл, а ему ничего не отдают. Не годится. Давай сделаем так: ты у него будешь в долгу. Пусть будешь ты ему должен. Ладно?
Мишка кивнул головой.
— Ну вот и славно. Ребятки вы хорошие. Ссориться не надо. И если Васька тебя уж что попросит, ты должен сделать. А не сделаешь, тогда будем бить. Я тоже буду бить. Потому что ты заигранный. Понял? Заигранных бьют, случается — даже убивают. А теперь бегите домой, ребятки...
И ребятки побежали. Мишка был очень доволен, что так все хорошо окончилось. Только одно ему было невдомек: о чем его может попросить Васька?
— Ну мало ли о чем, — ответил Васька, угощая его толстой папиросой.
А через неделю Мишка уже сидел в тюрьме. К нему никого не пускали, потому что он был под следствием. Следователь, полный, добродушный дядька, жалел Мишку.
— Вот видишь, дурачок, — говорил он ему, — к чему может привести неразборчивость. Друзей надо выбирать.
— Какой он мне друг...
— Как же не друг, если он тебя три раза просил стоять на стреме?
— Откуда три раза? Врет он! Всего один раз и постоял...
— Ну что ж, если один — так один. Я тебе больше верю, чем ему. Так и запишем, стоял один раз. И достоялся. Теперь судимость получишь. Эх, Пугачев, Пугачев, не сберег ты честь смолоду. И сколько же ты разиков так стоял?
— Так я же сказал — один раз!
— Ах да, один раз... Ну тогда распишись тут. — следователь вызвал дежурного: — Приведите Виноградова.
Мишка расписался в протоколе допроса и с любопытством посмотрел на дверь, не зная, кто это такой Виноградов и зачем его зовут.
Вошел Васька кривоногий. Он равнодушно скользнул взглядом по Мишке и остановился перед следователем.
— Чего ж ты, Виноградов, время у меня зря отнимаешь? — сказал следователь. — Говоришь, не знаешь Пугачева, а сам его на стрему ставил?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — спокойно сказал Васька и пожал плечами. — Я сидел дома, читал книжку. Вдруг пришли и забрали. По какому такому праву? И даже санкции прокурора не показали.
— О, какой ты грамотный, — удивился следователь. — А скажи-ка, Мишку-то ты ставил в переулке?
— Первый раз слышу.
— Может, ты и не знаешь его?
— Видал во дворе. Ну и что?
— А зачем ты говорил, что не в первый раз меня ставил? — не выдержал Мишка. — А теперь отказываешься от меня. Ты что, хочешь на меня все свалить? А еще сам говорил, чтобы я не выдавал никого. Я-то не выдам, а вот ты как?
Следователь засмеялся.
— И не стыдно тебе, Виноградов, такого необстрелянного хлопчика обманывать? Моляшки... Ай-ай-ай-ай... — Следователь позвонил и велел дежурному увести Мишку.
Через неделю был суд. Павлу Семеновичу и Ваське дали по семь лет. Мишке — три года. Мать плакала. Отец, трезвый и похудевший, виновато смотрел на сына. Говорить было не о чем. Только уже перед тем, как уводили подсудимых, Мишка сказал матери:
— Ты не думай, я не вор. Это уж так получилось, что меня заставили стоять. А я и не знал, зачем это...
Нет, Мишка не собирался бежать. За то время, пока он побывал в тюрьме, вдосталь нагляделся на ворье. Ему были противны их повадки, блатной язык, густая, омерзительная матерщина. Они ничего не делали просто и естественно — всегда с ужимками, с какими-то вывертами. И говорили не просто, а с придыхом, скороговоркой. И все у них было фальшиво. Они хвастались и не верили друг другу. Мишка с неприязнью смотрел на Кольку Колхоза, со страхом — на Бациллу, оттачивавшего на камне нож. И боялся — а что, если его спросят: «Собираешься бежать?» Он ответит: «Нет», и что тогда будет? Сказать же, что собирается, он не мог. Скажут: «Давай!» Выпустят на буфера. Скомандуют: «Прыгай!» А зачем ему прыгать, если он не хочет быть вором?
Смеркалось. В вагоне становилось темно. Разговоры притихли. Все настороженно ждали удобного часа. Бацилла, лежа на верхних нарах у окна, неотрывно смотрел сквозь решетку. Ленечка, двадцатипятилетний парень, выдававший себя за малолетку, примерял сапоги, отобранные у посаженного за растрату.
Поля сменялись перелесками. В деревнях зажигались огни. Все тише становилось в вагоне. Поезд шел, не останавливаясь на полустанках. Потянулся подлесок. Вырос лес. Большие, темные деревья закрыли небо. Как по заказу, обрисовалась высокая насыпь.
Бацилла соскочил с нар. И тут же раздался выстрел. Еще... Еще... За окном стало светло как днем. Это метнулась в небо ракета. Как большая стеклянная люстра, она повисла над лесом, освещая темную зелень елок и словно эмалированную листву берез. Паровоз протяжно загудел и, пройдя с разгона метров двести, остановился. Все кинулись к окнам. Снаружи донесся лай собак, отрывистые голоса конвоя. Еще одна ракета повисла над лесом. Голоса затихли вдали. Бацилла с досадой выругался. Еще бы минута, и он был бы на воле. А тогда ищи-свищи в лесу... Опередили!
— Замазывай порез! — скомандовал Колька Колхоз.
Ленечка схватил комок хлеба, смешанного с пеплом от махорки, и полез под нары. Снаружи донеслись голоса. Мишка Пугачев в край окна увидел конвойных с фонарями. Они несли за руки и за ноги человека.
— Товарищ начальник, бежали из этого вагона, — доложил кто-то снизу.
Мишка еще больше изогнулся и увидел освещенного фонарем начальника конвоя. Он стоял у соседнего вагона.
— Староста! — позвал начальник конвоя и осветил лежавшего у рельсов беглеца. — Ваш человек?
— Наш! — удивленно-радостно ответил староста. — Моргунов-конокрад.
— Расстрелять Моргунова-конокрада, — спокойно сказал начальник конвоя.
