Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына
Прежде всего надо было позаботиться о раненых. С большим трудом и всяческими предосторожностями вынесли на поверхность Ваню Сергеева. С ним отправилась в госпиталь докторица Марина. Остальных раненых можно было пока не тревожить.
К ночи Лазарев разрешил выйти на поверхность Шульгину и Пекерману. До этого оба были вызваны в штаб, где в то время находился в Володя Дубинин, и все долго совещались о чем-то. Самого Володю командир наверх больше не пустил и, как тот ни просился, приказал ему остаться под землей и готовиться к праздничной встрече Нового года.
Володя вызвал своих пионеров – Толю Ковалева и быстро поправившегося на радостях Ваню Гриценко, – и они принялись за работу. Партизаны видели, как ребята притащили зачем-то электрическую проводку, которая была давно сорвана с шахты главного ствола, где в мирное время был электрический свет. Пионеры укрепили проводку и большие лампы на стенах. Надя Шульгина и Нина Ковалева вырезали из старых, отсыревших газет кружева и украшали ими полки на камбузе. Дядя Яша Манто, весело напевая «В лесу стоял и шум и гам, справляли птицы свадьбу там», готовил грандиозный новогодний пирог, аромат от которого растекался по всему подземелью.
– Нет, это не земной аромат, – приговаривал дядя Яша, – это не земной аромат – это подземный аромат.
А к ночи явились гости, с трудом пробравшиеся по узкой расчищенной саперами тропке. Тут были и старшина, с которым утром встретился Володя, и капитан-лейтенант, пославший саперов в каменоломни, и незнакомый товарищ из Керчи, и посланец от аджи-мушкайских партизан Пахомова. Все они прошли в штаб.
– Богато живете, ей-богу! – приговаривал капитан-лейтенант, оглядывая подземелье, ящики и шкафы, каменные лежанки и принюхиваясь к соблазнительным ароматам, которые доносились из подземного царства дяди Яши.
Пришедшие взволнованно оглядывали жадно обступивших их закоптелых, исхудалых людей с белыми промоинами от радостных слез на черных щеках. Гости видели аккуратных часовых, стоявших на своих постах, чисто подметенные ходы пещеры, портрет Левина, винтовки в стойках, противогазы над каждой лежанкой.
– Порядок, глядите, порядок! – говорил довольный капитан-лейтенант. – Что тебе на подлодке хорошей!
– Да, в автономном плавании были, – отозвался Котло.
Между тем Шульгин тащил от расчищенного входа длинный кабель, шушукался в потемках с Володей и его пионерами, то и дело бегал наверх, пользуясь данным ему на этот вечер разрешением командира. Словом, всем было ясно, что он готовит сюрприз.
В большом, просторном коридоре, между штабом в камбузом, уже ставили столы, скамьи, ящики, тумбы из ракушечника. Партизанские хозяйки, вытащив оказавшиеся у них припасенными нарядные скатерти, снесенные сюда, вниз, подальше от немцев, накрывали ими длинный праздничный стол. Надя Шульгина, маленькая Оля Лазарева и Нина Ковалева украшали небольшую елочку, притащенную Пекерманом сверху. Это была, правда, не елка, а маленькая сосенка, но она, конечно, вполне могла сойти за елку. Чем плоха, в самом деле! А когда повесили на нее красные флажки и украинское монисто, пожертвованное на этот случай Ниной, и перевили ветви проводами с трофейными лампочками Володи Дубинина, а на самой верхушке укрепили настоящую красноармейскую звезду, то все убедились, что на свете и не было никогда елки лучше, чем эта.
Занятый всеми этими чудесными приготовлениями, Володя и не заметил, как Пекерман вызвал в боковую штольню Нину Ковалеву, а она крикнула туда же Надю. Володя насторожился и услышал голос, один звук которого заставил дрогнуть и отчаянно забиться его сердце.
– Ох, темень-то, духота у вас какая! – донеслось до него из штольни. – А где же Вовочка-то?..
– Володька! Слышишь? – закричал Ваня Гриценко. – Это ж тетя Дуся, честное слово! К тебе мать пришла…
Володя не знал, что капитан-лейтенант сдержал свое слово и послал сообщить матери маленького разведчика о ее сынишке. И Евдокия Тимофеевна тотчас же кинулась к каменоломням. Ее не пустили туда, за проволоку, моряки, поставленные в оцепление. Она простояла там до позднего вечера, пока работали саперы, а потом увидела Шульгина, и партизаны, получив особое разрешение командира, с великой осторожностью провели узкой тропой Володину мать в подземелье.
Услышав голос матери, Володя разом соскочил с табуретки, стоя на которой он укреплял плакат на каменной стене, и кинулся в боковой проход.
– Куда же ты? – удивился Ваня.
– Сейчас! Скажи, я… сию минуту вернусь. А дядя Гриценко уже бежал навстречу Евдокии Тимофеевне.
– Здравствуй, Дуня! – Они обнялись. – Здравствуй, Евдокия Тимофеевна! – Они еще раз поцеловались. – Здорово, кума дорогая! – Они поцеловались в третий раз. – Вот и свиделись, слава богу, живые. Как там Анюта-то моя? Не слыхать? Забрали ее, слыхал…
– Выпустили ее. В Керчи она, у свояченицы пока.
– Ну, спасибо тебе за добрые вести, дорогая! Вот радость-то у нас!
– А где ж Вовочка-то? – беспокойно вглядываясь в полумрак, спросила Евдокия Тимофеевна.
– Да сейчас он тут с Ваней был… Вовка, где ты там? Мать пришла, а он…
– Он сейчас, сию минуту… – поспешил объяснить Ваня. – Здравствуйте, тетя Дуня! С наступающим праздником вас!
– Да, праздник уже к нам пришел, – откликнулся дядя Гриценко. – Ну вот он, твой Вовка.
Мать стремительно обернулась и увидела Володю. Он уже успел сбегать в свой штрек и теперь стоял в полном снаряжении боевого партизана: две гранаты на кушаке, плотно стянувшем стеганку; за плечом на ремне знаменитый обрез – пионерская пушка; поперек живота – трофейный немецкий автомат «шмайсер». Голову Володи венчала ушитая, но тем не менее сползавшая на брови и топырившая ему уши бескозырка с золоченой надписью «Береговая оборона» – память о погибшем Бондаренко.
Володя решил явиться к матери во всей своей партизанской красе. Вот он, сбылся желанный, загаданный час свиданья!
– Здравствуй, мама, – неверным баском, в котором вдруг появилась сипотца, проговорил Володя, козырнул, но сам смутился и протянул матери руку: – Ну, как поживаешь? Здоровье твое ничего?
Ему было уж очень неловко держать в руке немецкий автомат, и вообще все вышло не так, как он задумал. Да и мать как-то заробела и стеснялась посторонних, подавленная непривычной обстановкой подземелья. Озабоченно всматриваясь в изменившиеся черты Володиного лица, она тихо ответила:
– Ох, Вовочка, здравствуй, дорогой! Ничего здоровье, спасибо тебе. Как ты тут?
– Я… тоже ничего. Обыкновенно. А от папы есть что?
– Где ж тут можно было – от папы? Ведь у нас немцы стояли…
– Знаю я…
– До поцелуйтесь вы, шут вас возьми совсем! – не вытерпел дядя Гриценко. – Одичал совсем парень. Столько мать не видал, такое время пережили, а он ей ручку тянет! Тьфу!
Володя подошел к матери, придерживая одной рукой гранаты, другой – очень ему мешавший проклятый немецкий автомат, и неуклюже поцеловал Евдокию Тимофеевну в щеку. Она схватила его чумазые щеки, стиснула ладонями и стала целовать, разом залив его лицо своими слезами.
Но тут послышались твердые, крупные шаги. Володя живо отскочил от матери, оправляя куртку, пряча за спину оружие. Вошел комиссар, за ним шли Лазарев, Жученков, Корнилов и гости с поверхности.
В руках у комиссара был большой исписанный лист бумаги. Партизаны стали рассаживаться на скамьях и табуретках. Когда все разместились, командир Лазарев спросил, обращаясь в сторону боковой штольни:
– Ну, Шульгин, как у тебя там?
– Все в порядке. Дело на мази! – донеслось из штольни.
– Ну давай тогда!
И внезапно все, что было два месяца совсем почти черным или в редких случаях желто-серым, вдруг, в одно мгновение, стало ослепительно белым. Люди зажмуривались, прикрывая ладонями глаза.
Это вспыхнули электрические лампочки, нити которых накалил ток от немецкого движка, притащенного партизанами к входу в каменоломни. В том и был задуманный сюрприз Шульгина и Пекермана.
Крохотные цветные огоньки зажглись в ветвях новогодней елки. Как празднично и уютно выглядело сейчас еще за минуту до этого мрачное каменное подземелье! Но когда люди немножко пообвыкли, пригляделись к свету и вытерли слезящиеся глаза, оглушительный хохот раздался в недрах каменоломен. Люди смотрели друг на друга и хохотали до упаду, валясь с табуреток, припадая грудью к столу, колотя друг друга по плечам и спинам. Какие все были чумазые, грязные, закоптелые!
Надя и Нива вырывали друг у друга зеркальце, смотрелись в него, закрывались руками. Никак не могли прийти в себя партизаны, впервые за два месяца разглядевшие друг друга. Долго не смолкал богатырский хохот, сотрясавший самые отдаленные каменные закуты подземелья, и часовые у входа прислушивались к нему: «Что там такое внизу – обвал, что ли?»
