Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына
А потом, когда все наконец угомонились, встал комиссар Котло. Дядя Яша Манто бережно поставил посреди стола свое дивное творение – исполинский пирог с пятиконечной звездой, искусно выложенной на корке цукатами. Потом он и тетя Киля разлили всем по кружкам и стаканам то, что имелось в неприкосновенном запасе отряда. И комиссар произнес речь.
– Товарищи, – сказал комиссар, – дорогие товарищи, боевые друзья! С великой радостью встречаем мы сегодня Новый год, который мы начинаем праздником нашего избавления. Вот товарищи с флота сообщили, что твердо стоит на своем месте Москва и крепко ударила Красная Армия по немцу под Москвой: откинула его… И хочется мне сказать вам…
– Простите, товарищ комиссар, – наклоняясь к уху Котло, прошептал подбежавший Пекерман. – Я приемник наладил, из Москвы товарищ Калинин говорит.
– Калинин говорит! – прошло вокруг всего стола. – Михаил Иванович говорит!
Стало очень тихо, только слышно было, как болтает ножками, стукая каблуками о табурет, маленькая Оля Лазарева, притихшая на коленях у матери и не сводившая глаз с лампочек на елке.
И из небольшого картонного рупора, который принес, волоча за собой длинный провод, Пекерман, послышалось: «Дорогие товарищи! Граждане Советского Союза! Рабочие и работницы! Колхозники и колхозницы! Советская интеллигенция! Бойцы, командиры и политработники Красной Армии и Военно-Морского Флота!»
При этих словах Михаила Ивановича Калинина сидевший возле Лазарева капитан-лейтенант оправил китель, бросил взгляд на старшину, а тот приосанился и поглядел на окружающих.
«Партизаны и партизанки! – продолжал Калинин, и все, кто был за столом, радостно переглянулись, подталкивая друг друга локтями. – Жители советских районов, временно захваченных немецко-фашистскими оккупантами! (Тут все посмотрели на Евдокию Тимофеевну.) Разрешите поздравить вас с наступающим Новым годом! А по случаю наступления Нового года разрешите представать вам краткий итог войны…» – доносилось из рупора, – нет, не из рупора, который держал в руках Пекерман, а из самой Москвы.
Тихо сидели партизаны. Кто рот приоткрыл, весь подавшись вперед, кто руку щитком приложил к уху; этот уставился в одну точку и губы прикусил, а другой, сосед его, положил ему руку на колено и даже зажмурился, весь обратившись в слух, в один лишь слух.
А Михаил Иванович Калинин говорил им из Москвы голосом немало пожившего и много на свете повидавшего мудрого человека, верно знающего, как дальше все пойдет: «Красная Армия двадцать дней назад перешла на ряде участков фронта от активной обороны к наступлению на вражеские войска…»
С гордостью поглядывали военные гости, моряки, на хозяев, вызволенных ими из смертной беды. Тем временем Михаил Иванович говорил:
«… И за это время героической Красной Армией освобождены от немецко-фашистских оккупантов Ростов-на-Дону, Тихвин, Елец, Рогачев…»
Володя, выхватив из кармана свою пионерскую записную книжечку и огрызок карандаша, щедро помусолив его, кое-как поспевая, заносил названия освобожденных городов.
«… Дубно, Богородицк, Калинин… – сообщал голос из рупора, и все радостно засмеялись: всем было приятно, что Михаил Иванович сам сказал об освобождении города, носящего его имя. А Председатель Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик продолжал неспешно перечислять освобожденные города: – …Козельск, Угодский завод, Керчь, Феодосия…»
Ух, как зааплодировали все, услышав эти родные названия!
«… Калуга», – сказал Калинин.
– Вон она, моя дербень-дербень родная! – откликнулся Юров, тоже, как и Ковалев, бывший чапаевец, и все потянулись к нему с кружками и стаканами, поздравляя.
И вот стало слышно партизанам то, чего не слышали они около двух месяцев, – как четырежды сыграли в Москве над Красной площадью всем до сладкой боли знакомую колокольную мелодию куранты и ударили полночь часы Кремля. Новый год наступил в Москве. Бамм!.. Бамм!.. Твердым, звонким солдатским шагом ступил он с Красной площади в мир, год 1942-й. Он шагал над страной, он пришел в освобожденные города, перемахнул через линию фронта, туда, где его шаги слушали тайно, припав ухом к эбонитовой чашке припрятанного приемника. Новый год был на земле! И здесь, под землей, в каменоломнях Старого Карантина, куда теперь свободно втекали струи сладчайшего вольного воздуха, наступил Новый год.
Отозвавшись на новогодний звон кремлевских часов, крепко сшиблись одна с другой сдвинутые над столом сильными руками жестяные походные кружки, простецкие зеленоватые стаканы из столовки Старого Карантина, самодельные чарки из консервных банок. Кружка о кружку, стакан о стакан – чокнулись и выпили, крякнув, подземные партизаны.
– С Новым годом, друзья-товарищи!..
А когда было выпито по второй и по третьей, опять взял слово Иван Захарович Котло. Встал он строгий, сумрачный, но чистым, ровным светом тронуло вдруг все его широкое лицо.
И сказал комиссар:
– Не все те, кто делил с нами партизанскую нашу высокую долю, чья добрая дружба светила нам в подземной ночи, что тянулась без малого восемь недель, сели с нами сегодня за этот наш стол. Нет с нами первого нашего командира – товарища Зябрева, дорогого нашего Александра Федоровича. Не сидят с нами наши лучшие разведчики Влас Важенин и Николай Макаров. Нет меж нас Ивана Гавриловича Шустова и Пантелея Москаленко. Недолго пожил с нами молодой моряк Николай Бондаренко. Встанем, братья-партизаны и товарищи гости, – каждый про себя – без лишних слов выпьем в эту ночь за светлую их память!
Все поднялись молча и тихо стояли, потупив голову, медленно опустив, осторожно ставя на стол, чтобы не стукнуть ненароком в нерушимой тишине, свои кружки.
Когда все снова сели, командир отряда Семен Михайлович Лазарев встал с большим листом крупно исписанной бумаги, надел очки и прочел приказ – последний приказ по подземной крепости. Читал Семен Михайлович долго. То и дело все вставали, хлопали и тянулись чокаться с партизанами, имена которых вычитывал в приказе командир. Володя, сидевший возле матери, украдкой тоже выпил стаканчик вина. В голове у него с непривычки шла превеселая карусель, отчего ему было очень хорошо и все время хотелось беспричинно смеяться. Поэтому он даже не сразу расслышал, как Лазарев прочел, что за образцовое выполнений боевых заданий командование партизанского отряда представило командира группы юных разведчиков пионера Дубинина Владимира к награждению орденом Красного Знамени.
Батюшки, что тут началось! Все потянулись чокаться, стали подливать и Володе, а Евдокия Тимофеевна, обеими ладонями прикрыв Володину эмалированную кружечку, твердила, поворачиваясь налево и направо:
– Ох, уж не надо ему! Он у нас к этому не приучен. Спасибо вам на добром слове… Володенька, ты поблагодари как следует товарища командира. Что ж ты молчишь?
Пионеры не переставая кричали «ура», пока дядя Гриценко не постучал им легонько по спинам, а кое-кому и по затылку тихонечко приложил. Хотели было даже качать командира юных разведчиков, да, примерившись глазами, увидели, что можно его сразу зашибить о низкий каменный свод подземелья.
А комиссар сам подошел к Евдокии Тимофеевне, чокнулся с ней, взял ее руку в свои, задержал, не выпуская:
– Спасибо вам, Евдокия Тимофеевна! Благодарность от нашего командования и всего отряда! Хорошего сына вы вырастили. Честь вам, хвала и слава!
– Спасибо вам на добром слове! – отвечала Евдокия Тимофеевна. Она вся раскраснелась от похвалы, и такая милая, застенчивая красота вдруг залучилась на ее усталом, тревожно-ласковом лице, что все залюбовались ею, а Володя мысленно выбранил себя, что из-за глупого форса он не так ласково, как надо бы, обошелся с матерью. – Спасибо вам, – продолжала Евдокия Тимофеевна. – Только ведь я не одна выращивала…
– Да, я слышал, слышал. У вас муж молодец, хороший коммунист, говорят. От отца много зависит, это верно. Но мать…
– Да ведь тут не только мы с отцом. А жизнь-то, ученье, власть-то вся Советская на что? Разве я без нее бы воспитала! Ведь он, сами знаете, какой…
Володя под столом дернул ее за платок, проворчав уголком рта: «Нашла тоже время…»
– Это, конечно, верно, – засмеялся Котло, – в таким одной не управиться. Что правильно, то уж правильно! Признаться хотя, скажу вам, я очень тихих тоже не жалую. Мы сами народ не очень тихий: нас камнем завали, в земле закопай – и то сверху слыхать!
– Да, уж, видно, тихая жизнь не про нас, – вздохнула Евдокия Тимофеевна. – Вот я, даром что женщина, а в санпоезде на гражданской служила. Там ведь в с Никифором Семеновичем, вот отцом его, встретились. И опять вот война…
– Нет, не для нас писана тихая жизнь, не для нас с вами, Евдокия Тимофеевна!
