Юрий Лаптев - Следствие не закончено
— Не ждал небось? — отирая концом шали лицо, спросила она и добавила, не дожидаясь ответа: — Я и сама не думала, что приду к тебе.
Егор стоял опустив руки. От удивления его упрямое лицо стало по-мальчишески простодушным. И хотя мысли проносились, вытесняя одна другую, он не знал, что сказать девушке.
А в груди закипало горячее чувство радости.
— Не прогонишь? — смущенная молчанием Егора, робко спросила Настя.
— Что вы, Настасья Ефимовна… — не сразу отозвался Егор.
Девушка прошла к столу, опустилась на лавку, откинула с головы на плечи шаль. Увидав шитье Егора, улыбнулась.
— Никак портняжил?
— Вроде того. Плохо разве?
— Эх ты, — Настя взяла гимнастерку, покачала головой. Задумалась, машинально разглаживая рукой неловко нашитую заплату. Потом, как бы спохватившись, взглянула на Егора: — Что же ты ничего не спрашиваешь, Егор Васильевич? Будто так и надо. Я ведь не потому к тебе пришла, что…
Настя не докончила фразы, но Егор понял. Ему стало обидно — показалось, что Настя, придя к нему, по-прежнему старается от него отгородиться. Поэтому сказал с нарочитым равнодушием:
— В таком разе — зря отца беспокоишь, Рассердится, узнает если.
— Батя меня… — начала было девушка.
Егор насторожился. Но Настя низко опустила голову и молчала.
— Обидел, что ли? — встревоженно спросил Егор.
— Обидел… Крепко обидел меня папаша, Егор Васильевич. И ни за что…
Эти тихие, мучительные для Насти слова не расстроили Егора. Правда, он почувствовал большую жалость к девушке, но эта жалость вновь пробудила злобу к ее отцу.
— Вот человек — до чего вредный! — сказал Егор.
— Не хуже других! — с неожиданной горячностью вскинулась Настя. — Сами на дурное толкаете.
— Вон как!
Егор опешил. Долго молчал, исподлобья глядя на Настю, и Настя молчала. Потом зябко поежилась и поднялась с лавки. Подняла на Егора тоскливый взгляд, медленно приблизилась к нему, спросила тихонько, ласково:
— Что же делать будем, Егорушка?
Вместо ответа Егор неловко привлек к себе девушку. Впервые ощутил нежную теплоту ее тела. Почувствовал, что Настя и сама подалась к нему. На какое-то, показавшееся очень коротким, время оба замерли. Потом Настя нерешительно отстранилась. Прошептала:
— Что же это я…
Снизу вверх взглянула на Егора, заботливо застегнула ему верхнюю пуговку на рубашке.
— Видел кто, когда ты ко мне шла? — спросил Егор с деланным беспокойством.
— Боишься? — Настя улыбнулась. Она уже не чувствовала себя такой беззащитной и несчастной. Вот он — Егор Головин — стоит перед ней такой сильный, злой, упрямый, а на нее смотрит ласково и преданно. Разве он даст ее в обиду?
Улыбнулся и Егор.
— Мне чего бояться? Не чужое ведь краду. Только я хочу по-хорошему.
— И я тоже, Егорушка… Ничего, завтра пойдем вместе к папаше…
— К папа-аше! — лицо Егора сразу помрачнело. Он уже неласково взглянул на Настю. — Ну нет. Этого твой отец не дождется!
И сразу же вновь испарилась близость, как будто в избу ворвался холодный ветер, глухо завывающий в трубе.
Настя отвернулась от Егора, отошла к столу, заговорила с горечью, трудно:
— А ты как думал меня взять? Без родительского благословения?
Егор усмехнулся:
— Небось благословил уже тебя сегодня… родитель!
У Насти от обиды задрожали губы. Она решительно накинула на голову шаль, подняла с лавки дубленку.
— Куда ты? — Егор испуганно схватил Настю за руку. Девушка, не отнимая руки, безвольно опустилась на лавку. Прислонила голову к углу стола. К ее ногам осторожно подобралась лайка и доверчиво прижала свою остроносую морду к коленям Насти.
В избе стало как-то по-особенному тихо. Только то угрожающе, то жалобно гудел в трубе ветер.
12
Тяжелое утро выдалось для Ефима Григорьевича. С похмелья раскалывалась голова, к горлу подкатывал тошнотный комок, ломило все тело.
В избе было холодно. В заметенное до половины снегом окно пробивался скупой, белесый свет.
Ефим Григорьевич передернулся под тулупом, крикнул:
— Настасья!
Никто не отозвался. Ефим Григорьевич вспомнил кое-что из происшедшего накануне, недовольно засопел. Еще раз позвал, уже мягче:
— Настя, печь-то топить будешь ай нет?
Опять никто не откликнулся.
Тогда Ефим Григорьевич откинул тулуп, с трудом приподнялся, обшарил взглядом избу. Увидел неприбранный стол, частокол пустых бутылок под лавкой, неплотно прикрытую, заиндевевшую снизу дверь. Хотел выругаться, но раздумал. Забормотал, вылезая из-под тулупа:
— Вот вырастил сокровище на свою шею!.. Никакого отцу уважения.
В сенях хлопнула наружная дверь. Стало слышно, как кто-то обметает ноги.
— То-то, — наставительно пробормотал Ефим Григорьевич, поправил подушку и вновь с головой забрался под тулуп. Сначала он услышал, как завизжала на обмерзших петлях дверь, потом голос Никифорова:
— Эй, хозяин!.. Вставать-то еще не надумал?
Иван Анисимович, не раздеваясь, присел на лавку. Долго молчал, искоса наблюдая, как Ефим Григорьевич натягивает чесанки. Молчал и Ефим Григорьевич, злясь и мысленно ругая себя за то, что секретарь партийной организации застал его в таком состоянии. Потом не выдержал, спросил задиристо:
— Ругать пришел?
— Зачем?.. Небось сам разбираешься, что хорошо, что плохо. Плохого не вижу. Не на чужие погуляли.
— Тоже верно, — согласился Никифоров. — И девку не чужую обидел.
Ефим Григорьевич поднял голову, часто поморгал глазами, вспоминая. Потом спросил сердито:
— Уж не жаловалась ли тебе Настасья?
— Нет. К Сунцову она приходила, просилась на работу.
— Что?!
— Нормальная вещь, поскольку отец из дому выгнал девушку.
Теперь только Ефим Григорьевич вспомнил во всех подробностях, что произошло вчера. От стыда даже брезгливо передернулся, будто вместо воды хлебнул керосину. Искоса наблюдавший за ним Никифоров насмешливо качнул головой, взял со стола пустую бутылку, понюхал.
— Вот что она, голубушка, с нашим братом делает.
— Будь ты проклята! — Ефим Григорьевич даже сплюнул с отвращением.
— А когда надумал свадьбу играть? — деловито поинтересовался Никифоров.
— Ка-акую еще свадьбу? — Чивилихин, натягивавший пиджак, испуганно замер в неудобном положении.
— Или раздумал за ночь-то?
Ефим Григорьевич снова часто заморгал, силясь что-то вспомнить. Потом неуверенно просунул руку в рукав и спросил даже не Никифорова, а самого себя:
— Неужто я это самое…
— А что ж? — Иван Анисимович достал папиросы, закурил. — Ты мужчина, можно сказать, самостоятельный, а Антонида Петровна — женщина привлекательная. Пара, так сказать. Я бы только на твоем месте Сергея подождал, пусть и сынок погуляет у отца на свадьбе. Курить будешь?
— Нет, — сказал Ефим Григорьевич, машинально беря папироску.
Никифоров сочувственно покрутил головой.
— Э-эх, Ефим Григорьевич, настрогал ты, видать, делов… А еще хочешь, чтобы люди тебя уважали.
— Ну, ну, поучи! — мрачно огрызнулся начавший приходить в себя Ефим Григорьевич. Затем швырнул в угол незакуренную папиросу и решительно направился к рукомойнику. Однако воды в рукомойнике не оказалось, и ведра тоже стояли пустые.
— И куда эта неряха запропастилась?
— Это ты Настю вспоминаешь?
— Где она?
— Тебе, отцу, лучше знать, но только… Мое дело, конечно, стороннее, но я бы на месте Настасьи Ефимовны тоже ушел.
— Интересно, — с трудом сдерживая злость и беспокойство, заговорил Ефим Григорьевич, — Очень даже интересно услышать от партийного секретаря такие слова.
— Каковы дела, таковы и слова… Ну, до свиданьица. — Никифоров пошел. У двери задержался, заговорил серьезно, обеими руками натягивая ушанку: — Конечно, я вам в этом деле не указ, но неподходяще ведете себя, Ефим Григорьевич, не ладно. Твоя семья теперь на виду, тебя бы в пример людям ставить, а ты…
Давно уже захлопнулась за ушедшим Никифоровым дверь, но Ефим Григорьевич все еще глядел ему вслед. Потом потряс головой, как нанюхавшийся табаку кот, промычал что-то невнятное. А еще через минуту, спохватившись, кинулся к вешалке и сорвал с гвоздя полушубок.
13
Егор отгребал от калитки наметенный за ночь снег, когда к его избе подошел Никифоров.
— Егору Васильевичу почет и уважение!
— Здравствуйте, Иван Анисимович, — не очень приветливо отозвался Егор.
От Никифорова не укрылось смущение парня, вызванное его приходом. Поэтому он начал разговор издалека:
— Эк ведь намело сколько!
— Всю ночь крутило. — Егор неторопливо стянул с одной руки рукавицу, затем сдвинул с запотевшего лба шапку и исподлобья подозрительно оглядел Никифорова. Тот бросил в снег папиросу, прижал ее носком сапога.
