Борис Миллер - Под радугой (сборник)
Он опять круто повернулся, но она, как когда-то давно, повелительно махнула рукой, и он остановился.
— Допустим, — продолжала она, — у тебя была суровая мать… Было время, когда она и слышать не хотела о сыне… Было… Хотя, может быть, он заслужил это… Не так ли? Но…
— Мама! — умоляюще проговорил Семен.
— Нет, нет! Позволь. За все эти годы заслужила я право излить душу?..
— Говори, — покорно согласился он, тихо шагая по комнате.
— Ты хорошо знал, что ты мой единственный сын, моя единственная радость…
Лия помолчала, мысленно снова переживая те дни, когда сын ее покинул, потом продолжала:
— Ведь ты же ребенком был… Восемнадцать еще не исполнилось. Я тебе добра делала…
— Мама! — не выдержал он. — Куда же я должен был поехать? К кому?
— Приехал же ты сюда сейчас…
Семен молчал.
— А мать? — выждав немного, сказала Лия. — О матери ты не думал?
Семен устремил на нее полный невысказанной боли взгляд.
— О, если бы я знал все эти годы, что ты жива…
— Значит, ты был действительно уверен, что меня… нет в живых?
— Да, — ответил Семен. — С тех пор, как приезжал сюда этот… Лемех Лемперт…
— Пусть будет проклята память о нем! — произнесла Лия.
Сейчас? Да, сейчас он впервые за многие годы получил после госпиталя отпуск, который мог использовать по своему желанию. Он решил осуществить давнишнюю мечту, которая ему не давала покоя, — побывать в городе, который он когда-то начал строить.
Семен прошелся по комнате и остановился возле матери.
— Когда я впервые приехал сюда, здесь не было и признаков города. Съезжались первые переселенцы. Был у меня тогда здесь хороший знакомый. Старик. Грузчик из Кременчуга. Здесь он пасечником стал.
— Пасечником? — Лия поднялась с места. — Мейлах Фукс?
— Да, — удивился Семен. — Ты разве знала его?
— Да. Знала.
— Каким образом?
— Пришлось столкнуться… Всех о тебе расспрашивала. И ни у кого толку добиться не могла. А Мейлах Фукс, он знаешь, что мне сказал?…
— Что?
— Он показал мне пасеку и сказал: куда бы мои пчелы не улетели…
Семен улыбнулся.
— Они вернутся сюда! Так?
— Так! Он и тебе это говорил?
— Да, мама.
— Он мне говорил, — продолжала Лия, — капля его меда, лежит на этой земле. Он в этот край вернется…
Увлеченные разговором, они не сразу услыхали, что стучат в дверь. Семен пошел открывать. На пороге стоял веснушчатый почтальон.
— От кого ты получаешь письма, мама? — удивленно спросил он, когда тот ушел, и принялся разглядывать конверт.
— Ах, да это, наверное, от Певцова, от Николая Певцова, — спохватилась Лия и нетерпеливо протянула руку за письмом.
— А кто это? — спросил он, разглядывая конверт. — Да, здесь действительно написано: «Николай Михайлович Певцов». Кто же он?
— Это война, Семен, мне второго сына дала…
Семен медленно открывал сложенный треугольником листок, а Лия тем временем рассказывала ему о Николае Певцове, о том, как ждала его приезда…
— Он должен был приехать в тот самый день…
— Так это его ты ходила встречать?
— Да!
— Вот оно что! — воскликнул Семен, снова закуривая и пристально вглядываясь в лицо матери, словно видел его впервые.
— Почему же он не приехал? Я тан и не знаю, — сказала она. — Читай, что он пишет?
— «В тот день, когда меня должны были выписать из госпиталя, — читал Семен, — у меня открылась старая рана и меня задержали…»
— Надолго?
— Этого, пишет он, и сам еще не знает.
С интересом, по-новому смотрел Семен на свою мать и, едва скрывая удивление, сказал:
— Послушай, мама, он ведь пишет тебе, как родной матери… Он так и называет тебя…
— Так ведь у него больше никого нет!
Семен задумчиво прошелся по комнате.
— Если приедет не позднее чем через неделю, — сказал он, остановившись, — мы с ним встретимся здесь у тебя…
— А что, — испуганно воскликнула Лия, — ты уже собираешься уезжать?
— Теперь не время, мама, долго отдыхать. Нам предстоит еще много дел… Но вот, — Семен постучал пальцем по конверту, — его я хотел бы повидать… Может мы с ним на одном фронте дрались… Под Москвой или под нашим Кировоградом… Быть может, я поддерживал его сверху своим истребителем, когда он шел в атаку… Ну, а сейчас мы с ним братья…
— Да! — сказала Лия. — Братья…
Большой, сильной рукой Семен крепко обнял худые плечи матери.
Они стояли молча.
Заходило солнце. Вспыхнула зеленая вершина недалекой сопки.
Семен распахнул окно, и в комнату ворвалась прохлада с реки, катившей вдаль засветившиеся стремительные волны…
1944–1947
РАССКАЗЫ
Золото
1
Вот уже третий день, как Доба-тощая не выходит из дому, не переступает порога.
Страх перед тем, что у нее будут искать золото, что ее ограбят, все возрастает. В последнее время этот страх не покидает Добу ни на минуту, сторожит у ее изголовья, то скрипнет дверью, то прошуршит под крышей, то ветром ударит в ставень… Точно живое существо, этот страх шагает по дороге от крайней избушки местечка до первого двора деревни и вот остановился возле Добиного дома посреди тракта.
Доба сидит на высокой остывшей печи в темном углу. Вокруг бродят запахи старых субботних чугунов, опаленной курицы, грязной клетки, в которой томится старый индюк. Доба держит во рту под языком, чтобы не скоро растаял, кусочек мучнистой карамельки и пьет остывший кофе из черного горшка, сжимая его худыми искривленными пальцами. Взгляд ее больших, черных, слезящихся глаз то и дело обращается к полуоткрытой двери, ведущей в сени. Там, запертый в клетке, с полузакрытыми глазами старика, чутко дремлет индюк, в любую минуту готовый приоткрыть узенькие щелочки. Это совсем не тот индюк, что был три года тому назад, когда Доба принесла его с базара и посадила в эту клетку, — он вылинял, поблек, и нитка красных бус у шеи бледнеет с каждым днем.
Сейчас Добе кажется, что индюку тоже страшно. Ок то и дело встает на свои тощие и грязные ноги, покрытые чешуей, царапает когтями грязную клетку и вдруг кричит, совсем как в доброе старое время:
— Олдр-олдр!..
Доба вздрагивает, прислушивается к ветру, шумевшему в трубе и гремевшему заслонкой.
— Что это его там разбирает? — ворчит Доба и наклоняется с печи так, что едва не касается длинной седой прядью золы на припечке.
— Олдр-олдр! — снова кричит индюк.
Доба отставила горшок с кофе и прикрыла его тряпкой. Из-за редких пожелтевших зубов вынула остаток карамельки, завернула в бумажку и спрятала в карман передника. Потом она осторожно слезла с печки, упираясь рукой в потолок, и, путаясь в залатанной замусоленной юбке, вышла в сени.
— Олдр-олдр! — раскричался индюк, очевидно полагая, что хозяйка принесла ему поесть.
Из верхнего узенького окошка над клеткой тянулась бледная полоска света, еле пробиваясь сквозь паутину, мутные стекла, терялась в темном корытце с застоявшейся водой.
Доба наклонила голову набок, подперла рукой запавшую морщинистую щеку с волосатой бородавкой и проговорила, обращаясь к индюку:
— Провались ты! Ешь то, что под ногами…
Индюк глянул на Добу круглым глазом, тоже наклонил голову, будто хотел сказать: «Оба мы с тобой мытаримся… И чем это все кончится?»
Доба успокоилась и пошла обратно к печке, но тут дверь, не привыкшая, чтобы ее часто отворяли, вдруг запела ржавым голосом. Встрепенулся индюк, вздрогнула и Доба.
— Кто там?
В дверях стоял невысокий старик с длинной курчавой бородой, острым взглядом из-под нависших бровей шарил по избе.
— Помоги бог! — произнес он хрипло.
Одна бровь у него была выше другой, и казалось, что глаза глядят в разные стороны, так что ничего от них не укроется.
Доба съежилась от этого взгляда, замызганная юбка и рваная кофта, из-под которой торчали куски подкладки, обвисли на ней еще больше.
Она хотела уже сказать: «Идите, идите… Мне нечего подать… Носит вас нелегкая…»
— Вы меня не узнаете? — обиженно проговорил вошедший и уставился на нее одним глазом, в то время как другой смотрел на индюка.
— Смотрите, пожалуйста! Лейви-Герш? — удивилась Доба. Хотя она его узнала, голос ее оставался холодным и чужим: — Гость… Давно не видала…
Минутку они смотрели друг на друга, наконец Доба сказала:
— Вы, наверное, думаете, для вас есть работа? Нет, Лейви-Герш, не те времена… Нечего резать…
— Да, не те… Где там резать, что резать? Разве что свиней в этом колхозе…
Лейви-Герш вздохнул, провел рукой по бороде и поставил на пол корзинку, прикрытую тряпицей. Выждал минуту, думая, что она пригласит войти. Но Доба молчала. Лейви-Герш постоял, переминаясь с ноги на ногу, и сказал громче:
