Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
— Не бегите, а то за вами не поспеешь. И вам надо отдышаться. — Оля улыбнулась и добавила: — Мои родители Сафоновы, мы тоже живем на Беструдодневке. Ой, как было страшно в ту ночь, когда загорелся ваш дом… А отчего он загорелся?
Никиту так и подмывало ответить с усмешкой: «От огня, милуша, отчего же еще загораются дома». И все же он промолчал. Он спешил к Клаве, и ему не хотелось заводить разговор с этой миловидной, ласково улыбающейся Олей Сафоновой из Беструдодневки, и он пошел по лестнице, а потом по коридору таким размашистым солдатским шагом, что девушка, дробно выстукивая каблучками, с трудом поспевала за ним. И только перед дверью, которую открыла Оля, Никита остановился, точно чего-то испугавшись, рукавом старательно вытер лоб и лицо. Еще не входя в палату, он от порога увидел сидевшую на кровати женщину в больничном халате, и ему показалось, что это была Клава. Оказывается, он обознался, приняв за Клаву Дусю Столярову, диспетчера гаража. Когда Никита переступил порог, женщина встала и, застегивая халат на полной груди, сказала:
— Никита Андреевич, что так поздно заявился?
Никита молчал, он ничего не слышал.
— Клава только что уснула. Сколько дней она тебя ждала, а вот сегодня как раз не ждала и уснула… Я пойду, похожу в коридоре, не стану вам мешать.
Дуся Столярова вышла из палаты, и только теперь на другой кровати Никита увидел — нет, не Клаву, а чье-то утонувшее в подушке и освещенное сбоку заглянувшим в окно солнцем детское личико, худенькое и желтое, словно бы вылепленное из воска. И глаза были закрыты как-то не так, как их закрывают здоровые люди. Тонкие, с сизыми прожилками веки прилипли, и над глубокими глазницами уж очень четко оттенялись реденькие брови. «Неужели это Клава? — мелькнула страшная мысль. — Не может быть. Нет, это не она, и разве я могу не узнать свою Клаву»… А в это время Оля наклонилась к этому чужому, детскому личику и шепотом спросила:
— Клавдия Семеновна, вы не спите? А к вам гость пришел. — И обратилась к Никите: — Посидите вот здесь, на стуле, и подождите. Больная скоро проснется… Если бы вы знали, как Клавдия Семеновна вас ждала… И вот надо же — уснула.
— Я не сплю…
— Ну вот и хорошо! — обрадовалась Оля. — Клавдия Семеновна, я побегу! — И она направилась к дверям. — У меня еще столько дел!
— Беги, беги… Счастливая, бегунья.
Клава с трудом расклеила веки, нехотя, с болью, посмотрела на Никиту, и ее жалкий, как бы чего-то просящий взгляд говорил: «Не трогай меня, не надо, мне так хорошо было лежать одной»…
— Вот ты и пришел. — Голос у Клавы никак не изменился, тот же, что и был, приятный, так хорошо знакомый Никите. — А я думала, что не придешь. Витя и Петя частенько меня навещают, не забывают, а тебя все нет и нет… Витя мальчик серьезный, совсем стал как взрослый, все понимает. Смотрит на меня и не плачет, крепится, аж чернеет, бедняжка. А Петя — он нежный, как придет, посмотрит на меня и сразу расплачется… Душевный мальчик, быть бы ему девочкой… Что-то я плохо тебя вижу. Подложи мне под голову вторую подушку и приподними меня… Хочу рассмотреть тебя, какой ты… Давно не видела… Говорят, ты не бываешь в своем доме… Это хорошо.
Глотая слезы, твердым комком застрявшие в горле, Никита поспешно подсунул свою сильную руку под ее тощее, выпиравшее острыми ключицами плечо, легко приподнял Клаву и осторожно опустил на высокую подушку.
— Теперь хорошо вижу… Боже мой, Никита, какой ты стал…
— Какой же?
— Старик, настоящий дед… Зачем ты?
— А, борода… Да так, сам не знаю… по глупости Вот как ты поправишься и выйдешь из больницы, я в тот же день побреюсь. Даю слово…
— Хорошо бы… Но долго придется ждать…
Клава смотрела в окно, в котором еще догорали закатные лучи солнца, и теперь она казалась не такой худой и не такой желтой, и только гладкие, слежавшиеся волосы и ниточки продольных морщинок на маленьком лбу да те же неживые губы придавали ее лицу все то же странное, незнакомое Никите выражение. И когда она сказала: «Долго придется ждать», — глаза ее, как и страхе, расширились, и в них заблестели слезы. Она взяла лежавшее на тумбочке полотенце, накрыла им лицо и надолго умолкла.
Молчал и Никита, боль застряла в горле, не мог ни говорить, ни смотреть на эту больную, совсем чужую женщину, у которой лишь голос почему-то был Клавин. Он отвернулся и стал смотреть в окно, дважды перечеркнутое проводами. Осенний денек догорал, ветер, подлетая сюда с гор, легонько покачивал оранжевые, просвеченные лучами заходящего солнца листья клена. Те из них, что были послабее, срывались и, покачиваясь и планируя, падали, цепляясь за оконный карниз. На верхнем проводе примостился воробей, чирикая и заглядывая в окно. Немного покачался на проводе и улетел. Через минуту прилетел другой воробушек, покачался на проводе, клювом кивнул Никите и улетел. И тут Никита, с детства веривший во всякие приметы, загадал: если воробей еще раз сядет на провод, значит, Клава будет жить, а если не сядет, то умрет. И теперь Никита уже не сводил глаз с провода и ждал: прилетит воробей или не прилетит? Воробей же, как на беду, не прилетал.
— Больше всего мне жалко Петеньку, мальчик сильно ласковый, сердечко у него доброе, к людям отзывчивое, — говорила Клава, не снимая полотенца с лица. — Петя и учится прилежно. Как придет ко мне, так и пятеркой меня порадует. И обнимет, и поцелует… А Виктор совсем не такой. Не увидать и не распознать, что там творится у него внутри. Вижу, переживает, волнуется, а молчит. Хоть и получит пятерку, а промолчит, не скажет матери, не похвалится. И совестится, когда его ласкаю. «Я, говорит, не маленький». — Она открыла лицо, в мокрых ее глазах тревожный блеск. — Никита Андреевич, прошу тебя, как мать: сбереги наших сыночков, помоги им встать на ноги… Малые еще, трудно им будет одним… Останутся без матери — кто за ними приглядит, кто приласкает…
— О чем это ты, Клава? — спросил Никита, не переставая смотреть на провод, прилетят или не прилетит воробьи. — Сыновья наши, и нам вместе их оберегать…
— Хорошо бы вместе, да, видно, не судьба. — Она посмотрела на Никиту с еще большей тревогой в глазах. — Я теперь часто о смерти думаю.
— Вот это напрасно.
— Отчего же? Видно, она не за горами, сидит, меня подкарауливает. И мне не страшно. Но какая она, смерть? Как все это произойдет? И что потом будет со мной? И как вырастут Витя и Петя? Кем они будут? Узнать бы… Только уже ничего не узнаешь.
— Не думай об этом, Клава. — Никита взглянул на провод — воробья не было. «Где ж ты запропал, чего не заявляешься?» — подумал он. — Клава, ты обязательно поправишься… Погляди, как на дворе распогодилось. Осень теплая, воробьи к твоему окну подлетают, на провода садятся.
— И сейчас сидят?
— Скоро должны прилететь.
— Больному плохо и весной, и осенью… Помру я, Никита.
— Опять за свое? Вылечат тебя, непременно… Теперь же и в станице имеется медицина.
— Валентина Яковлевна тоже так считает. Она такая внимательная к больным. Меня успокаивает, уверяет, что я обязательно поправлюсь.
— Так оно и будет. И о смерти думать нечего.
Никита украдкой взглянул на провода. Какая радость!
Там сидели два воробья — один на верхнем проводе, другой на нижнем. Будто бы играясь, они стали меняться местами, попискивали, как бы желая сказать Никите, что они уже прилетели и что опасаться теперь ему за Клану нечего.
— Витя и Петя пусть остаются у Нади, — говорила Клава до боли знакомым голосом, и если бы на нее не смотреть, а только слушать, то можно подумать, что она не больна. — Надя присмотрит за ними, как за своими… Можно было бы оставить на попечение бабушки и дедушки, но у Нади им будет лучше… Только в дом, прошу тебя, не приводи детей, не приучай их сызмальства к хозяйству. Пусть они все забудут и ничего не знают, что познали мы с тобой, на свою погибель. И сам в дом не возвращайся. Отдай Ивану. Я знаю, Ваня и Валентина Яковлевна в нашем доме будут жить не так, как жили мы… Что ты молчишь? Да, чуть не забыла… Те твои деньги лежат в сберкассе, их положили на имя Вити и Пети, пополам. Мальчики ничего об этом не знают, и ты не говори. Когда вырастут, ума наберутся, тогда и узнают…
Никита не смотрел на нее, потому что не мог видеть ее тонкие губы, и только слушал ее голос и смотрел на порхавших за окном воробьев — их уже было четыре. Довольный в душе тем, что его загадка сбывается к лучшему, Никита сказал:
— Поднялась бы, Клава. Походила бы. Давай я помогу.
— Мне нельзя вставать, Валентина Яковлевна не разрешает. Да и силы у меня нету, очень я ослабла.
— Погляди, за окном воробьи, к тебе прилетели, что-то щебечут. Какие развеселые. Встань да погляди на них. Немножко походи…
— Отходила свое, отбегала… Вот когда закрою глаза, так сразу, веришь, и побегу. Да так легко бегу, так быстро, а куда — не знаю. Вижу поле, зеленое, все в цветах, струится марево, солнце слепит, а я мчусь и мчусь, аж ветер бьет в лицо… Да ты же знаешь, как я умела бегать, помнишь, тогда, на выгоне, ты не смог меня поймать. Гнался за мной и за Лизой, а поймал Лизу… Меня не догнал. Ты помнишь? А бывает, в мыслях бегаю по своему двору — часто он, проклятый, мне увижается. То гоняюсь за кроликами, их много, они шустрые, не догнать и не изловить, то бегаю за курами, и так мне легко… А ты как теперь живешь? — вдруг спросила она строго, и Никита вздрогнул, никак не ждал такого вопроса. — Что делаешь? Снова на грузовике? А где живешь? У родителей, да?
