Златослава Каменкович - Опасное молчание
Как-то на рынке Мелане завернули яблоки в газету. Дома, развернув покупку, она прочитала на третьей полосе очерк Алексея Иванишина, который ее очень взволновал. И Мелана начала ежедневно покупать эту газету, жадно просматривая каждую страницу.
«Как много в любви странного и непонятного, — говорила она себе. — Я должна Алексея ненавидеть, а не могу… Тогда, на суде, боль, обида заслонили все, а как хотелось просить его: уйди от родителей, будем жить сами, меня не пугает нужда, я привыкла…»
Димарский застал Мелану у раскрытой газеты.
— Что-нибудь обо мне?
— Да нет, — отозвалась Мелана. — Здесь написано, что инженер Гудов и хирург Андросов, который в трудных условиях эвакогоспиталя сделал шестьсот пятьдесят одну сложнейшую операцию, сейчас создают аппарат для сшивания кровеносных сосудов. Ведь это просто чудесно!
— С каких пор моя девочка интересуется медициной? — поморщился Димарский.
— А знаешь, Игорь, я бы хотела быть врачом, — смущаясь, не очень уверенно проговорила Мелана. — Ведь мне еще не поздно поступить в институт, правда?
Димарский справился с душившим его смехом и ответил:
— И тебе не будет отвратительно копаться во внутренностях людей? Нет, ты рождена быть моей Саскией.
Было общеизвестно, что Димарский жизнелюб, человек с широкой, щедрой натурой. Вечерами у него собирались «на огонек». Стол был уставлен винами и дорогими закусками. В доме художника гости забывали, что это трудные послевоенные годы.
А когда Мелана с мужем оставались одни, она, распахнув настежь балконную дверь и собирая со стола, жаловалась:
— Накурили до одури, голова болит. И снова возись с грязной посудой. И зачем мы так роскошествуем?
— Дитя мое, Димарский не авантюрист, не темный делец. Он — труженик. Что заработал, то и тратит. Кто может меня упрекнуть?
«Я, я! — хотелось Мелане крикнуть в ответ. — То, что ты швыряешь за один вечер, моей матери и сыну хватило бы на целый месяц!»
— Помни, девочка, это нужные люди!
— Зачем они нужны? Из-за них ты поздно ложишься. Можно подумать, что они пишут за тебя картины.
— Не за меня, а на меня, — пытался острить охмелевший художник. — И не картины, а рецензии. Так-то, одна рука в ладошки не бьет!
— А для чего это? Люди и без них видят, что ты хороший художник. Знаешь… у твоих приятелей нет совести!
— Ах, малышка, что ты понимаешь! — целовал ее Димарский. — Совесть — наибольший враг всякого, кто хочет быстро добиться успеха.
Мелана ждала ребенка. Ее пугало, что это будет незаконорожденное дитя, раз они с художником живут «на веру», и то, что представительный, всегда элегантно одетый, на людях чрезвычайно корректный, Димарский дома стал груб и деспотичен. Он весь как бы выворачивался наизнанку, когда Мелана робко упоминала о том, что нужно послать матери деньги. Он непререкаемо заявлял: о ребенке позаботится отец. Даже судом не могут Мелану заставить платить алименты, с нее по закону взятки гладки! Она сама на иждивении Димарского.
Мелана пыталась доказывать, что Алексей не так знаменит, как Димарский, что он не получает таких гонораров.
С этого и началось.
Рождение дочки, Маринки, ничего не изменило, если не считать того, что теперь Димарский дома почти не работал.
Однажды, опаздывая на киностудию, куда его пригласили, Димарский из коридора сердито спросил Мелану, почему она взяла у него из кармана деньги.
— Я не брала, — отозвалась из кухни Мелана. — Поищи хорошенько.
— Ну, знаешь, — грузно шагнул в кухню Димарский, — со мной такие шутки плохи!
— Я тебе говорю вполне серьезно, — прямо взглянула на мужа Мелана.
— Не лги!
— Как же я могу взять? Где они у тебя лежали?
Он надвигался хмурый как туча:
— Деньги у тебя. Ты их хочешь послать своей матери. Бессовестная она! Ведь знает, что ты нигде не работаешь. Откуда у тебя деньги?
— Зачем ты так, Игорь? — отступила Мелана, вытирая о фартук руки.
— Да, да, все знают, что я добрый человек! Мне можно сесть на шею, не сброшу! Я тебя в последний раз спрашиваю: где деньги?
— Откуда я знаю?
— Ты сама — тунеядка, живешь за мой счет, а еще хочешь, чтобы я содержал какую-то старуху и чужого ребенка?
Губы у Меланы дрогнули, она отвернулась, чтобы уйти.
— Стой!
Димарский схватил ее за узкие плечи и с силой повернул.
— Вечером, вот этой самой рукой, — он потряс перед ее лицом своей пятерней, — положил их сюда. Не хочешь же ты сказать, что сторублевку взяла из моих брюк наша хозяйка…
— Тише, как тебе не стыдно…
— Тогда их взял вот этот пес?! — он пнул ногой испуганно прижавшуюся к кафельной плите тощую черную собачонку, которую где-то подобрала и приютила старая вдова.
— Не кричи, — сдержанно попросила Мелана. — Окна открыты. Стыдно.
— А воровать не стыдно? Сию минуту верни деньги!!!
Его сильные пальцы сдавили ей шею. И тут Мелана впервые подумала, что даже загнанная в угол курица, когда ее пытаются взять, и та защищается.
— Пусти меня!
Она вырвалась, оцарапав Димарскому руку.
Он был сильнее Меланы не только физически, но и сознанием своей безнаказанности.
— Паршивая кошка! Я тебя проучу царапаться!
Разъяренный, он настиг Мелану уже в комнате и сперва наотмашь ударил ее по лицу, затем по спине.
Мелана даже не вскрикнула, только обеими руками закрыла лицо, словно в него плеснули кипятком.
— Нет, нет, ты не закрывайся! Отвечай, куда могли деваться деньги, если я…
И тут он вдруг обнаружил, что портной сделал на брюках пистоны с двух сторон. В левом — захрустела бумажка.
— Я же говорил, что положил сюда! — обрадовался художник.
Моментально остыв, он принялся просить:
— Мелася, девочка моя, прости… Вот они деньги. Хочешь — возьми их. Мне не денег было жаль. Как это так, думаю — помню, что положил… Ну, не надо, не плачь… — Димарский поцеловал жену в шею. — Давай мириться. Хочешь, ударь меня. Ну! Ударь, иначе не уйду.
— Тебя ждут… ты опаздываешь, — напомнила Мелана.
— Ты простила меня? Да?
Ей хотелось сказать, что ничего, кроме неприязни, не осталось у нее в душе к нему. Но лишь промолвила:
— Оставь, у меня еще столько работы на кухне…
Прежде Димарский давал ей какие-то рубли на пудру, губную помаду, чулки, маникюр. Мелана старалась не тратить. И хотя Димарский требовал, чтобы после рынка Мелана записывала, куда и на что она истратила деньги, она все же умудрялась кое-что сэкономить. Когда набиралось двести-триста рублей — отсылала матери.
После рождения дочери Димарский сам ходил за провизией на рынок или просил это делать квартирную хозяйку. И хотя теперь Мелана избавилась от унизительных отчетов за каждую копейку, но зато она окончательно потеряла возможность хоть чем-нибудь помочь своей матери и сыну.
Когда Маринке исполнилось два года, Мелана заикнулась, что ребенка уже можно устроить в ясли, а она поступит на работу.
— Нет, нет и нет! — категорически возразил Димарский.
И все же Мелана решила ослушаться. Один из приятелей Димарского пообещал устроить Мелану дежурной по этажу в гостинице.
Разразился скандал. Оскорбленный Димарский обрушил на нее оглушительный каскад грязных подозрений, злых, унизительных упреков, заявив, что она ему больше не нужна, а ее «покровителю» он даже руки не подаст.
Димарский хотел куда-то унести ребенка. Мелана пыталась отнять дочку. Тогда он избил ее так, что недели две Мелана из-за синяков нигде не могла показаться.
Страшась неприятностей, Димарский первый пошел на примирение. Осыпал Мелану подарками. Все вечера сидел дома, нежно ухаживал за ней и дочкой.
Разговор этот произошел поздним вечером.
— Тебе из Львова письмо, малышка.
— От мамы? — обрадовалась Мелана.
— Разве еще кто-нибудь может тебе писать из Львова?
— Нет, конечно. Но почта была в шесть, почему ты до сих пор молчал? Где письмо?
— Ты извини, я прочел… Если хочешь, чтобы мы были счастливы, — Димарский сожмурился и стал похож на сытого кота, — ты, моя девочка, должна сделаться моим вторым «я».
«Хочу быть сама собой!» — крикнула она про себя. Но он этого не услышал.
— Твоя мать хочет, чтобы мы взяли мальчика к себе. Вообще-то, я не против. Но подумай, куда?
— Тебе же обещают квартиру, — с надеждой встрепенулась Мелана. — Все-таки двое детей…
— А-а, обещанного, как говорится, три года ждут!
Мелана еще раз прочла строки, где мать просила, если внука не могут взять, пусть Мелана приедет и отдаст ребенка в детский дом… Ее здоровье ухудшилось, врач хочет положить в больницу.
— Бабуня, а почему ты вчера сказала, что мама меня не узнает? — тревожился Марьян.
— Как же ей не узнать своего сыночка, — успокоила внука Мария, украдкой утирая слезы.
