Златослава Каменкович - Опасное молчание
— А ты? Ты хорош… Высмеивал того парня, а сам у него… Где твоя порядочность?..
— Замолкни, дура!
И больше за весь вечер они не обменялись ни словом, ни взглядом.
Димарский ушел и не ночевал дома. А на следующий день он почти вбежал в квартиру, чтобы злорадно швырнуть в лицо Мелане газету с фельетоном Ковальчука и заявить: «Ты еще о порядочности говоришь?! Вот здесь пишут, как ты бросила своего ребенка… Хватит с меня сладостного безумия! Я ставлю точку — и бесповоротно!»
Меланы не оказалось дома. Обеспокоенная квартирная хозяйка без обычной любезности сообщила:
— У Марины дифтерия. Увезли в инфекционную больницу. Ах, только бы не учинили здесь дезинфекцию. Я не отзываюсь на звонки. Вас прошу тоже…
Несмотря на все мольбы Меланы, которой разрешили остаться с ребенком в больнице, и все старания врачей, спасти Маринку так и не удалось.
Кроме Меланы, Димарского и погребальщиков, не было ни души, когда маленький гробик опустили в могилу.
— Боль нашей утраты велика, — проговорил художник, стараясь увести Мелану от холмика, на котором никогда не появится надгробие с датой рождения или смерти. — Какой кошмарный день. В пять мне надо вылететь в Москву. Идем.
— Уходи, — не поднимая головы, тяжело обронила Мелана.
— Прошу тебя, будь умницей, не надо истерик… Мне и без того тягостно.
Потом он говорил о каком-то фельетоне, письмах, хозяйке, отказавшей им сдавать комнаты. Он с ней уже расплатился и две недели ночует у брата. Но вещи Меланы остались там.
— Вот билет до Львова, — художник сам расстегнул черную замшевую сумочку на руке Меланы. — В мягкий вагон, место нижнее. Поезд отходит сегодня, в девять вечера. Завтра обнимешь своих…
Димарский еще что-то говорит, оправдывается, советует.
— Не надо… — Мелана еле шевелит запекшимися губами. — Я присяду… мне плохо…
«Опять начинаются эти женские штучки, — хмурится Димарский, усаживая ее на каменную скамью возле заботливо убранной цветами могилы трагически погибшего летчика. — Но нет, твои чары больше не властны надо мной… Я, к счастью, прозрел…» Мелана беззвучно плачет.
«Прекрасная композиция, — вдруг загорается художник. — Мелана смотрится такой юной и искренней в своем горе… Назвать: «Дорогая утрата». Нет, лучше: «У могилы любимого»… Шаблон, шаблон!.. Скорее прочь из этого мертвого царства…»
Мелана не плетется за художником, как это случалось, если они ссорились. Димарский бережно ведет ее под руку к трамваю.
Едут. Молчат. Мелана без слез, с потухшим взглядом.
Неподалеку от дома, куда Мелана едет за вещами, Димарский спохватывается, что забыл дать ей на дорогу деньги.
— Прости, конечно, маловато, но это все, что я сейчас могу… Пиши мне на главпочтамт, я пришлю.
Из-за угла выехала машина.
— Такси, такси! — обрадовался художник. — Теперь я не опоздаю. Мы скоро увидимся.
Димарский хотел поцеловать Мелану, но она отшатнулась, с трудом выдавив:
— Хочу тебя видеть мертвым…
— Идиотка! — и дверь машины захлопнулась за Димарским.
Мелана с трудом поднялась на третий этаж. Позвонила. Дверь открыла хозяйка, отчужденная, злая. Вместе с чемоданом, в который художник втолкнул все пожитки Меланы, хозяйка передала какую-то газету, оставленную художником, и письма. Их было такое множество, что Мелана недоуменно взглянула на квартирную хозяйку: «Неужели все мне?»
— Вам; — подтвердила хозяйка. — Но сперва прочитайте газету, там есть о вас… фельетон!
Читала…
Порой в глазах Меланы вспыхивало возмущение, но тут же гасло: ведь все так, все справедливо, она же могла не послушаться Димарского…
Письма были от незнакомых, чужих людей. Каждая строка резала, как лезвие.
С Меланой творилось что-то неладное. Ее всю словно охватывал огонь, то вдруг казалось, будто она проваливается в вязкую холодную тину. Все вокруг тлело червонным жаром. Дышать становилось невмоготу. Сознание туманилось.
«Как лодка без весел… как лодка без весел…» — почему-то настойчиво звучали в ушах материнские слова.
И все же она нашла в себе силы спуститься на улицу. Но до вокзала уже не доехала. В троллейбусе огромной глыбой навалилась темнота, и Мелана потеряла сознание. «Скорая помощь» доставила ее в больницу, где определили дифтерию.
Три месяца пролежала Мелана в больнице, чувствуя себя затерянной в необъятном одиночестве, тогда как квартирная хозяйка, чертыхаясь, два раза в день опорожняла почтовый ящик, забитый письмами, адресованными Мелане.
А Марьян тем временем жил в детском доме.
Дети лепили из пластилина.
— Ребята, вы только посмотрите, какую собаку сделал наш Марик, — с похвалой отозвалась девочка из старшей группы. Она лишь осторожно поправила собаке одно ухо.
Дети зашумели:
— Ой, как живая!
— А как ты назовешь ее? — спросила остроносенькая черноглазая Зирка.
— Собачка, — смущенно ответил Марьян.
— Так нельзя, — тут же опровергла Зирка. — Надо Серко или Хапка.
— Кто тебя так хорошо научил лепить? — заинтересовалась юная руководительница.
— А это, когда моя мама привезла пластилин…
И вдруг глаза мальчика наполнились слезами.
— Твоя мама недавно умерла? — в голосе старшей девочки Марьян улавливает открытые нотки сочувствия.
— Она живая…
— Может, скажешь, что у тебя и папа живой? — недоверчиво покосилась на соседа Зирка.
— И папа, — тяжело вздохнул Марьян.
— Он обманывает! Врунишка! — громко запротестовала все та же Зирка, по-старушечьи втянув щеки и осуждающе качая головой.
— А вот и нет.
— Обманываешь! В детдоме живут только сироты. А ты врун! Врун…
Увидев, что к ним подходит воспитательница, да еще и не одна, Зирка умолкла.
— Бабуня… — Марьян всхлипнул и уткнулся лицом в ее юбку.
— Ах ты дурачок, — пожурила Мария. — Зачем ты плачешь?
Но мальчику казалось, бабушка говорит так потому, что она совсем не знает, как он боялся оставлять ее дома одну.
В тот день Марьян впервые увидел Ванду Чеславовну и Ежи Станиславовича. И хотя он даже не подозревал, что эти люди живут на свете, они вдруг оказались его мамой и папой. Так сказала бабушка.
Марьян доверчиво поцеловал маму и папу, и они вчетвером — бабушка, мама, папа и Марьян — веселые, пошли домой.
Проходили дни, недели, месяцы. Иногда над городом нависала серая мгла, и откуда-то из глубины неба, словно из прорвы, днем и ночью лил дождь. Однако Мария больше не жаловалась, что у нее болят все кости. Квартира сухая, теплая. На душе тоже спокойно. Кто знает, может, это и к лучшему, что скоро придется переехать жить в Ровно, все же там у Ежи Станиславовича свой домик, сад. Здесь только с соседями жаль расставаться. Удивительно бескорыстная, добрая, трудолюбивая женщина Мирослава Борисовна, жена доктора Кремнева. Да и сам доктор золотой человек, каких поискать надо. Мало того, что без единой копейки поставил больную Марию на ноги, — Евгений Николаевич отдал ей свои валенки, а сам в эдакую стужу проходил в старых армейских сапогах. Женщина с Гуцульской улицы рассказывала, что доктор однажды всю ночь на руках с ее Дмитриком по комнате шагал, потому как мальчонка уже кончался. Но доктор его спас. И не дай бог про деньги словом обмолвиться: брови черные нахмурит, еще и упрекнет: «Вот уж такой обиды не заслужил…»
Один раз Марьян обиделся на доктора, Наталкиного отца. Только мальчик про эту обиду никому не сказал — ни бабушке, ни Наталке. Это случилось, когда доктор накричал на бабушку: «Мария Романовна, я вас очень прошу, никогда больше не водите детей в церковь!»
Надо бы бабушке оправдаться, ведь в большой серый дом, где живет бог, они зачем ходили? Чтобы бабушка помолилась, попросила бога дать здоровье доктору…
Правда, когда они возвращались из церкви, Марьян сказал, что бабушка зря просила бога. Раз Наталкин папа доктор, он сам себя вылечит. Наталка тоже это подтвердила: ее папа всех вылечивает. Только бабушка почему-то печально поглядела на девочку, погладила ее по волосам и заплакала.
А вообще Марьян еще никогда в жизни не был так счастлив, как теперь, когда Ванда Чеславовна и Ежи Станиславович приняли его и бабушку в свою семью.
Крик, похожий на зов
— Да, это я, Ванда Чеславовна, — заметно бледнея, ответила Станюкевич. Она никогда до этого не встречала Мелану, но сразу же помимо воли угадала: тоненькая, как подросток, женщина с траурной лентой на руке — мать Марьяна.
— Прошу, входите, — Ванда Чеславовна провела нежданную гостью в комнату.
Из-за рояля встал узкоплечий мальчик лет семи.
— Марик, сынок…
Ресницы мальчика чуть-чуть вздрогнули, но он не бросился навстречу заплакавшей женщине. Наоборот, отшатнулся, как от сильного толчка в грудь, и взгляд его, полный смятения, остановился на Ванде Чеславовне, как бы ища у нее защиты.
