Василий Каменский - Василий Каменский . Проза поэта
Удальцы подхватили яро, со свистом, с гиком:
Эй, гуляй, наливай,
Молодость, раздайся.
Эй, давай-поддавай,
Сам не поддавайся.
— Жги-жги-жги-жги-жги!
— Шпарь!
— Эй, симбирские!
— Кремлевые!
Степан на белом коне впереди, как раз подступил к тем пряслам дубовой стены, где ждали посадские. Круто остановив коня, Степан заорал застенцам:
Эй, добрые люди симбирские,
Отворяйте ворота дубовые!
Вы встречайте гостей со поклонами,
Понизовую вольницу жалуйте!
Степан махнул шапкой, и удальцы громом загремели:
— А ну, встречайте, братья симбирские!
Затрещал частокол, рухнули прясла.
Лицом к лицу очутились посадские жители с удальцами.
Перед симбирцами на беломолочном коне сидел Степан в огненно-красном кафтане, с горящими от солнца золотыми узорами.
И те из посадских симбирцев, что с хлебом-солью первые стояли, закричали:
— А ну, послушайте.
Горластая песня разнеслась в ответ вольнице:
Ой, вы гой еси, знатны-молодцы,
Гости наши жданногаданные,
Вы примите нас в дружбу верную,
Дайте нам волю вольную.
Отведал Степан хлеба-соли.
Посадские голосили ему:
— Во здравие ешь!
— Батюшко наш!
— Атаман!
— Степан Тимофеевич!
— Во здравие!
— Отцова родимая головушка!
— Приими!
— Спаси от кремлевских!
Удальцы двинулись в посад.
Степан показал на острог серокаменный с башней.
— К острогу! На волю!
И через час освобожденные заточенные, с подружными симбирцами да удальцами, круто расправились с боярскими ставленниками.
На острожную башню поставили пушки.
Стали укреплять острог, а вокруг кремля начали копать высокий земляной вал и взмащивать на него пушки.
Завязалась пальба нещадная.
В кремле вспыхнуло три пожара.
Удальцы напирали; метали в кремль зажженные смоляные факелы.
К вечеру прискакали дозорные и объявили, что к Симбирску подходит войско Борятинского с казанской стороны.
Степан засел в остроге направлять пушки.
Удальцы приготовились к битве.
Ночью войско князя Борятинского подступило к посадской стене и разразился огненный бой.
Удальцы вклинились в стрелецкую гущу и рубились отчаянно. В это время Степан заметил, что из кремля начали вылезать на помощь борятинским, и закричал вниз:
— Кремлевые вылезли!
Конница удальцов кинулась к кремлевым.
Степан видел, что вольницы значительно меньше даже войска Борятинского, однако, не унывал, потому что крепко надеялся на удальцов, да ловко наводил пушки, запаливая в густые места.
Вдруг издалека разнесся звериный, пестрый рев: то подбегали есаулы с подмогой.
Через полчаса все люди перемешались в одной свалке.
Лихо работали удальцы. Не сдавался и боярский стан.
Черемисы и стрельцы, удальцы и дворяне, посадские и кремлевские, мордва и рейтарские, чуваши и казанцы-татары, черемисы и бояре — все перепутались.
Трудно было своих очличить от чужих.
Крики, пальба, песни, ругань, хохот, свист, рубка — все это слилось с горящими факелами, с непроглядной ночью, с усталостью от злобы, с неизвестностью конца.
— Гам-гарр-алл-ннай э-з!
— Вали его!
— Опл.
— Коленом!
— Кто это?
— Зеляй!
— Тащи бревна! Бревна! Бревна!
— Ббах!
— У-у-у-у!
— Где Васька Ус — Ваську надо!
— Алешка, крепи!
— Понужай за Петькой!
— Руби!
— Айда!
— Волоки срамину!
— Чуван-талма!
— Ташши! Ташши! Ташши!
— На наш!
— Лезь на вал, мости!
— Стой обруснет.
— Ой — мать!
— Вот те, — не разбойничай!
— Еще не успел! Гони! Кистенем!
— Клюй!
— Ббахх!
— Тиля-ман!
— Жастым, — барм!
— Ек, ек, ек!
— А чтоб мазь яво яры!
— Бацк!
— Береги башку.
— Ты, шут, зачем?
— Стой. Давай пищаль.
— Али-грымз.
Эй, гуляй, наливай,
Молодость, раздайся.
— Увь-увь-увь-увь —
Эй, давай-поддавай,
Сам не поддавайся.
— Ххо-хо-хо-хо!
— Вухр.
Васька Ус вскочил на седло своего рыжего в пене коня и стоя заорал:
— Нажимай, робя, Борятинский отступает! Жми!
— Кремлевские заперлись!
— Рейтарские дуют назад!
— Эх вы, задницы худые!
— Князь спать захотел.
— Окаянная квашня!
— Хха-хо-хо-хо!
— Кто ты, куда?
— Стой, рейтарская морда!
— Я с бумагой к атаману от князя.
Рейтара доставили к острогу.
Степан вышел к рейтару.
— Мне ли послание есть от Борятинского?
— Есть.
Рейтар протянул бумагу.
Степан взял и, ничего не подозревая, стал читать.
Рейтар выхватил саблю и изо всей силы рубнул Степана в правое плечо, видно, метил в голову, да промахнулся.
Качнулся Степан, хотел схватить предателя, но не поднялась глубоко раненная рука, а только кровь ручьем хлынула; в глазах помутилось от боли, и сон вспомнился.
Атаман прижал рану, а между пальцев струей кровь текла теплая, рубиновая.
— Ты из дворян? — спросил Степан.
— Из дворян, — повалился в ноги рейтар, — прости, служить буду…
— Ежели бы из простых людей, — смотрел на свою кровь атаман, — простил бы.
Дворянина вздернули.
Степан крикнул:
— Давайте коня! Поеду по городу симбирской голытьбе волю объявить. Пора. Заждались голуби. Симбирск наш!
Вавила
Разболелась симбирская рана Степана, да столь разболелась, что занемогший атаман сдал в Симбирске атаманство Ваське Усу и Фролу дело завершать, а сам уплыл в горы Жигулевские.
Лежал на взгорье под шатром сосны, траву целебную к ране прикладывал, солнцем да звездами дышал, ветром обветривался, на Волгу зорко глядел, в думы, как в облака, облачался.
Здоровья ждал-поджидал: уж шибко руки чесались, рукав сам засучивался, а размахнуться погодить требовалось.
А вольница… Беспокойными глазами любви безбрежной, любви — солнца краше, любви — неба глубже, Волгой глаз следила вольница за здоровьем атамана.
И когда увидела, что Степан оклемался, отлежался, крыльями пошевеливать стал, — отлегло сердце голытьбы и снова, будто зелень после дождя на лугах, омылась цветистой общей радостью…
Атаман сидел под сосной и встречал гостей: выборных от сиротских сотен, посланных от мордвы, татар, чувашей, калмыков; принимал прискакавших на вспененных конях есаулов и разных пришлых — кто с чем.
Стекались в стан и посадские, и тягловые люди, чтобы поведать батюшке Степану свои горести, кручины, заботы.
А горя-горюшка горы стояли.
Все искали правду на земле.
Среди других явился к Степану беглый монах Вавила.
Этот обвинен был в Москве в том, что будто держал связь Разина с патриархом Никоном, жившим в ссылке — в Ферапонтовом Кирилло-Белозерском монастыре.
Сказывали на Москве, будто с Волги по Шексне приезжали под видом богомольцев посыльные Разина к опальному патриарху, будто даже намеревались освободить Никона из заточения.
В ту пору о Никоне много, будоражно толковали в народе.
В Москве не на шутку всполошились. И много несчастных, по одному только подозрению в сношениях меж Разиным и опальным патриархом, было схвачено и подвергнуто пыткам на кобыле.
Монах Вавила бежал от пыток.
— А на кой леший мне твой Никон нужен? — смеялся Степан. Поп, что ли я, чтоб от патриарха мне благословение принимать?
— Батюшко, Степан Тимофеич, — сообщал Вавила, — великий государь святейший Никон, архиепископ московский и всея великия, малыя и белые Руси и многих епархий, земли же и моря сея земли патриарх — гневно поссорился с царем.
— Ишь ты, а!
— Зане являлся патриарх защитником обиженных и убогих, и яко борец за правду на суде. Паче же не взлюбиша святейшего отца бояре, — како простолюдин, чернец из мужиков, мордвин нижегородский — Никон, возвысился пред царем паче многих бояр именитых и стал собинным другом царя. Оклеветали патриарха, до ссоры озлобленной довели.
— Кто оклеветал?
— Бояре.
— Ну, а народ?
— Народ возмущают супротив Никона попы. Они — лихоимцы, тунеядцы; службы не творят, а деньгу подавай им. Да и пить хмельное здоровы.
— Ох, дармоеды…
— Царь Алексей Михайлович забыл, как с боярами при всем народе, перед мощами митрополита Филиппа, кланялся собинному своему другу в ноги и со слезами умолял быть ему, Никону, всероссийским патриархом.
