Николай Верещагин - Роднички
Как только поезд прибыл в город, Антон первым спрыгнул на перрон и, ни с кем не прощаясь, смешался на вокзале с толпой пассажиров. Не раздумывая, он купил в кассе обратный билет до Родничков, но поезд уходил только через два часа — он пошел и сел на скамью в зале ожидания… Теперь, когда обратный билет был у него в кармане, можно было взглянуть на вещи в реальном свете, и хотя ощущение, что напрасно он уехал из Родничков, владело им по-прежнему, а расстояние до них казалось очень и очень далеким, паника немного улеглась, и он уже ясно понимал, что это какое-то наваждение. Но просто сознавать это было недостаточно. Пусть наваждение, помешательство, но ведь оно по-прежнему не отпускало его. Даже физически он чувствовал себя каким-то растерзанным, а нервно еще того хуже — временами его прямо-таки трясло.
Клонившееся к западу солнце сквозь высокие пыльные окна так разогрело заполненный народом зал ожидания, чтобы было жарко и душно, было трудно дышать… На всех скамьях люди спали или просто сидели, закрыв глаза и раскрыв рты. Некоторые, изморенные духотой и ожиданием, вяло ходили взад и вперед. Только дети, неугомонные даже в дороге, с пронзительным криком бегали между скамьями, прятались за горы чемоданов, сумок и рюкзаков. В углу у буфетной стойки мужики пили пиво. Пена из кружек стекала на мраморные крышки столиков, пузырилась среди рыбьих костей и шелухи, мутными каплями падала на пол. Под ногами у жующих и пьющих уже образовались лужицы. Пахло вяленой рыбой, человеческим потом, пахло долгим ожиданием.
Рядом с ним на другой половине скамьи спал, поджав ноги, солдат в новеньком обмундировании со множеством разнокалиберных значков на груди. На полу аккуратно, как в казарме, стояли его кирзовые сапоги. Портянки у солдата были не первой свежести — запах донимал Антона, но пересесть было некуда, и он решил не обращать внимания, терпеть.
На правой и на левой стороне зала было по три высоких узких окна. Левые окна выходили на перрон, где с плавным скрежетом притормаживали поезда, где то густела, то вновь редела спешащая на посадку толпа, где ветер таскал по асфальту обрывки газет и сухие обертки от мороженого, а позади вагонов виднелась путаница стальных, плавно вычерченных блестящих путей. Над этой стальной паутиной вспыхивали и гасли там и сям зеленые, желтые и красные огоньки светофоров: и зеленые звали: «в путь… в путь…», красные вспыхивали: «нет… нет…», а желтые горели неподвижно, как вопрос: «куда?.. зачем?..» А правые окна выходили на привокзальную площадь с длинным серым фасадом гостиницы, со знакомым гастрономом на углу, с трамваем, каждые две минуты убегавшим в сторону центра, и с другой, уже городской толпой, хаотически двигавшейся по площади.
Ни туда, ни сюда он сейчас выйти не мог — его место было здесь в душном зале ожидания. Превозмогая тошноту, он откинулся назад, уперся затылком в высокую спинку скамьи, и закрыл глаза, чтобы ничто не отвлекало. Теперь нужно было сосредоточиться и решать, возвращается он в Роднички или нет. Билет он уже взял, но ему нужен был четкий, логически обоснованный ответ, независимый от того наваждения, которое владело им в поезде. Он не сомневался, что ответ можно вывести, надо только взять себя в руки и хорошенько подумать, но сначала надо расслабиться, чтобы улеглась эта сумятица в голове. В поезде он был неадекватен, голова не соображала после той бессонной прощальной ночи, в дороге им владел какой-то психоз. А сейчас у него есть время подумать, и пусть он чувствует себя неважно, решать надо здесь и сейчас.
Он вдруг поймал себя на том, что все только собирается решать, все только готовится, все только убеждает себя, а сам ни с места. Ну, хватит! Пора!.. Он нервно переменил позу, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди… Итак, вопрос заключается в том, возвращаться ему сегодня в Роднички или нет, вернее, почему вернуться необходимо. А это зависит от того, действительно он любит Таню или просто внушил это себе… Уже в самом этом вопросе, заданном себе, коробила какая-то излишняя категоричность, в нем было что-то холодное, прокурорское, как на суде. «Господи, — подумал он. — Как будто это так просто, дать четкий ответ!» Но ведь именно на этот вопрос и надо было ответить. «Так любовь это или нет?.. Или просто наваждение, которого с утра еще не было и которое завтра пройдет? Да отчасти уже и проходит, раз я спокойно могу рассуждать…» Ему вдруг стало тяжело и тоскливо, так тяжко на душе, что хоть волком вой. Он едва не заплакал. «К черту, — сказал он себе. — К черту тебя со всеми твоими рассуждениями!..»
Тяжелая, в полнеба туча, которая давно уже висела над городом, еще больше расползлась и накрыла солнце, уже клонившееся к закату. Сумерки наступили раньше времени. Потускнело и даже помрачнело в зале, но духота осталась. Осталась и эта тяжесть на душе. Ничего не складывалось у него, ничего не решалось… Билет до Родничков лежал у него в кармане, но он как будто знал, что не вернуться ему в Роднички, что путь закрыт для него, и навечно…
Нет, так можно было сойти с ума!.. Он встал и пошел шататься по вокзалу. Никакой определенной цели у него не было: потолкался у билетных касс, постоял зачем-то в очереди за газетами, долго торчал у аптечного киоска, бессмысленно рассматривая пузырьки и пакетики за стеклом. Везде толпились люди, и все они знали, куда и зачем едут, а он не знал, хотя билет до Родничков и лежал в кармане… Ему захотелось есть, он встал в очередь за пирожками в буфете, но, пока стоял, есть как-то расхотелось. «Так хочу я есть или нет?» — задумался он, но так и не решил этой проблемы.
Он вышел на площадь и постоял тут же у вокзального входа. Темнело. Загорелась неоновая рамка в небе над крышей гостиницы. Она вспыхнула, так призывно и четко, что с невольным ожиданием он уставился на нее, как будто она сейчас что-то подскажет…Сначала возникло в сизом, темнеющем небе яркое слово «НАДЕЖНО», затем появилось пониже и правее «ВЫГОДНО», потом еще пониже замерцало «УДОБНО», и, наконец, у самого карниза во всю его длину внушительно впечаталось в небо «ХРАНИТЬ ДЕНЬГИ В СБЕРЕГАТЕЛЬНОЙ КАССЕ».
Он повернулся, пересек кассовый зал и очутился на перроне. Постоял, сторонясь от спешащих на посадку пассажиров, носильщиков с тележками и опять вернулся в зал ожидания на свое прежнее место. Тут только до него дошло, что проделал все это бессознательно, как лунатик во сне, будто кто-то водил его за руку и посмеивался. Уж не сходит ли он в самом деле с ума?…
Солдат, спавший рядом, завозился. Проснулся, потом сел на скамье. Он нашарил внизу сапоги и ловко, даже щеголевато натянул один, потом другой. Пригладив светлый ежик на голове, он достал из кармана документы и на коленях принялся перебирать их. Из военного билета достал фотографию девушки в летнем платье с букетиком каких-то полевых цветов в руках. Девушка была не очень красивая и слишком полная на взгляд Антона, но улыбалась со снимка хорошо. «Может с солдатом поговорить? — подумал он. — Что толку… А может все-таки поговорить?..»
— В отпуск? — спросил он.
— В отпуск, — не отрываясь от карточки, кивнул солдат.
— К ней едешь?
— К ней. — ответил тот. Он бережно спрятал карточку в карман, подхватил чемодан и ушел.
Сколько еще до отхода поезда оставалось, Антон не знал — он уже избегал смотреть на часы… Состояние душевной и физической опустошенности только усиливалось, и он не знал, что с этим делать, как избавиться от него. Ему снова захотелось есть. Он встал и направился к буфету. Пожилая буфетчица в несвежем переднике уже собиралась закрывать. Грязноватой тряпкой она сметала крошки с прилавка, стряхивая их в подставленное ведро. На витрине у нее остались только леденцы да пара зачерствевших сморщенных пирожков на тарелочке с ценником.
— Ничего нет, — отрезала она. — Закрываюсь уже.
— Дайте хоть пару пирожков, — попросил Антон.
— Вчерашние, — пробурчала она.
— Что?.. — не понял он.
— Вчерашние пирожки!.. Глухарь, господи, — с отвращением сказала она.
— Ну дайте хоть эти. Все равно… — сказал он, чувствуя, что от голода у него уже спазмы в желудке желудок боясь, что буфетчица не даст ему пирожков.
Она достала последние с витрины, убрала ценник и на этой же тарелке сунула ему. Пирожки были холодные и невкусные, начинка походила на оконную замазку, но он с жадностью съел их и с рюкзаком за спиной отправился бродить по вокзалу… От съеденных пирожков его начало вдруг подташнивать, временами возникали схваткообразные боли в животе. Он выпил газировки, но это не помогло. Морщась, выпил еще стакан — вроде стало полегче… Так бесцельно он еще какое-то время переходил с места на место, толкая других пассажиров, натыкаясь на чужие чемоданы и узлы, с недоумением заставая себя то в кассовом зале, то в камере хранения, то в парикмахерской, куда не собирался идти… Стоя у справочного аппарата, он долго бессмысленно нажимал на клавиши, и металлические страницы перелистываясь с жестяным хлопаньем, показывали, как доехать до Хабаровска, Сыктывкара, Туапсе… Но не показывали, как доехать в Роднички — их на этих железных страницах не было…
