Лия Киргетова - Голова самца богомола
Нет, – говорит, – не любовь. Это – не любовь. Ну подожди, не отворачивайся, не злись.
Я и не думал злиться, кстати. Я был как большой пёс в тот момент, мохнатый пёс-медведь, не способный злиться. Обречённый.
Хотелось лечь на пол у её ног и закрыть глаза. И чтобы она гладила меня и была мне хозяйкой до самой моей собачьей смерти, то есть навсегда. Но я продолжал сидеть вполне себе по-человечьи.
А Юля стала говорить. Тогда я впервые подумал, что она неземная, когда слушал её. Инопланетная. В синем.
– Я тебе скажу, как мне кажется. Любовь. Настоящая любовь. Нет, я не из тех, кто считает, что она бывает однажды и прочая фигня. Но это что-то такое. Истинное, без вариантов.
Одиночество, вот то самое, глубинное одиночество, от которого жутко, понимаешь? Вот оно есть всегда, не отступает ровно до того момента, когда все-все желания, мечты, образы, ощущение тела, цвета, звука голоса, запахов. Пока всё это не совпадает в одной точке.
Она подтянула ноги, скрестив их, и я подумал, что люблю её ступни. И мизинцы. И пятки.
– И только в тот момент понимаешь: в моей жизни не было ничего более настоящего, чем этот человек. И тогда одиночество навсегда покидает. Как будто кто-то зажёг свет там, где никогда не было света. И после этого ты знаешь. Свет.
Мне захотелось встать и уйти. И никогда её не видеть больше. Я невпопад кивнул и кашлянул, стал рассматривать её руки, рисующие в воздухе звёзды невидимые.
– Этот человек – самый настоящий. Нет ничего реальней его и этого чувства, которое связывает тебя с ним. До этого человека, до этого чувства мир был относительным, понимаешь? Условным. И ничто никогда не было похоже на ту определённость, которая возникла. И эта определённость стала реальностью, перед которой нет выбора. – Юля разделила одну большую космическую туманность рукой на две неровные части. Одна из них, которая поменьше, моментально была съедена чёрной дырой. Вторая осталась при Юле. – Ты понимаешь меня? Я не знаю, сколько раз можно полюбить по-настоящему. Но эта определённость – появляется как-то раз, – она дёрнула головой, вернувшись на планету людей, отгоняя невидимую муху или Боинг 777. – Эта определённость меняет всё пожизненно.
Мне захотелось умереть прямо сейчас и здесь. Такой разговор.
– Иди ко мне, – протянула она соломинку утопающему, очнувшись, – Я глупая баба, иди ко мне, пожалей меня, прости, я… – и рукой махнула, свернув слова и космос в ладонь.
Дальше было просто и непросто. Когда я был в ней, то закрыл глаза и попал в колодец, меня утягивало куда-то вниз, в воронку, уносило с нехилой скоростью, я падал вначале в уютную мягкую темноту, затем где-то вдали проявились синие огни, удивительно светящиеся, они росли и приближались, заполняя пространство вокруг, потом всё вспыхнуло, синие огни взорвали мою тонкую человеческую оболочку и поглотили целиком.
Это был мой первый с ней оргазм, после которого я почувствовал себя совершенно опустошённым. Рухнул рядом, мордой в подушку, и меня не было. Потом пришлось появиться заново зачем-то.
Что мы ещё делали вместе? Прыгнули с парашютом, скатали на выходные в Суздаль, по её инициативе: «Я хочу видеть деревянные дома, ветхие заборы, добрых собак и много сирени», купили ей новую тахту.
Ещё я подарил ей подвеску бриллиантовую, хотел – кольцо, но не стал. Она делала мне массаж головы с лавандовым маслом.
Советовалась, да, могла позвонить днём, чтобы спросить, не знаю ли я, случайно, чем регби отличается от американского футбола. Я знал.
Мы ходили в кино и на концерт Стинга. Я хотел быть Стингом все три часа концерта и ещё полночи, так она его слушала.
Юля делилась со мной, – например, прислала однажды смс, хотя редко их писала, не любила ни телефон, ни смс: «Зацепилась за выражение из сериала „darkness passenger“, скажи – что-то в нём такое есть, да?»
Или ещё вот, размышляла как-то: «Конечно же, мне бы хотелось жить в более тёплой вселенной. И о чём лучше думать, скажи: о том, что мир – дружелюбен, о, маммамиа, Иисус любит меня, например, или слиться в экстатическом бреду с братьями-сёстрами по вере, или найти великую любовь, ну, тебя например, и слиться более конкретно и разнообразно? А? Согреться».
А вообще, знаешь, мне бы хотелось жить в мире без глупости и без товарно-денежных отношений. Пожалуй, всё. Чтобы все люди взяли и передумали гнать всю эту хрень.
Меня неплохо бы засандалить в одну из беднейших стран Африки годика этак на полтора, да? Волонтёром. Для гармонии и отсутствия жалости к себе.
– Ты и так волонтёр. Такое у меня от тебя впечатление.
– Ешь-молись-люби?
– Поймай, зажарь и съешь.
– Ха!
Её «Ха!» было для меня лучшей похвалой, значило, что я не отставал от неё, она очень быстро думает.
Юле нравилось, когда я связывал ей руки, привязывал к кровати. Когда брал жёстко и бесцеремонно, мял и рвал, вжимал лицом в подушку, крепко держа за шею сзади, когда ставил на колени перед собой, но я не хотел так, делал, потому что чуял, что её это заводит. Изображал, значит. Потом втянулся.
Уже через месяц знал её тело наизусть, не скажу, что у нас было какое-то особое разнообразие: позы, игры, навороты, – нет. Дело было в другом: не в том, как её развернуть, вывернуть даже и чем намазать соски, нет, – мы обходились без взбитых сливок, наручников и прочей хрени.
Просто именно в сексе она была со мной, моей была, я это чувствовал на все сто.
Думаю, она меня поглотила полностью, конечно. Я ни на кого не смотрел вообще, глазами скользил, но все другие девушки были – другими. Все остальные – остальными были. Юля и остальные.
Как будто на фоне движущихся обоев проявилась только одна фигура, одно её лицо. Как если бы все были андроидами, а мы – единственные живые, выжившие после завоевания мира роботами герои фантастического боевика.
Тогда я понял, что такое – качество женщины.
Качество человека, возможно. Это и вправду какое-то другое тесто, иного замеса.
Размышлял об этом, сравнивал, делил на классы, но из моих знакомых женщин её, Юлиного класса, были две: жена знакомого директора мебельной сети и певица одна.
Из тех, с кем я спал раньше, из двух десятков девушек до-Юлиной эпохи, женщин её класса не было. Все были проще, на ступень ниже, может быть и через ступеньку даже.
Мой первый секс был в семнадцать, хорошая девочка, одноклассница. Но я не влюблялся, хотел – да, очень хотел, но как-то всё было легко: да-да, нет-нет.
Сравнивал, конечно. Девушка одна, Марина, я с ней спал как раз до Юли, да и во время Юли тоже пару раз – ей восемнадцать было. То есть двадцать лет разницы у них. Марина стала казаться мне непристойной что ли, вульгарной. Причём, речь не о поведении или манерах, нет. Её тело мне казалось пошлым. Живот, грудь, всё, короче. Как один и тот же пейзаж, щёлкнутый мыльницей и снятый профессионалом на килограммовую зеркалку. Разница.
Но суть разницы ощущалась мимо возраста. Она – в качестве, в классе. Просто некоторым это не очень-то и важно, а я отмечаю: симпатичная, но дворняжка.
Или дело в чём-то ещё. Энергия, харизма. Не очень ясно как, но это работает. И пропорции, и запах, и черты лица, и голос, и недостатки, лёгкие изъяны тоже. Хотя – спал я со всякими.
Но уж точно – не на блондинок и брюнеток делю я женщин. И не на красивых и некрасивых. А вот качественно – да. Делю. И дело не в тонких костях и не в высоте лба, в другом чём-то.
– Пошли сажать цветы, – как-то утром Юля говорит. Это уже был май, тепло.
И я уже привык к ней, то есть сразу понял, что надо или соглашаться сажать цветы, или отказаться. Без обсуждений.
Сажали цветы. Астры и ещё какие-то. Грабли в подсобке у дворника взяли, я четыре раза ездил за водой с ведром пластиковым в лифте. Ну а как тут реагировать? Хочет сажать цветы – нормальное желание.
Запомнил то воскресенье. Солнечное, летнее уже, я нюхал её шею – Юля пахла солнцем, нагретой кожей, тёплым песком почему-то, как на пляже, и собой солнечной.
Днём мы ели борщ после приступа цветоводства, Юля сказала, что не любит борщ и не помнит, когда и ела-то его в последний раз: «А может быть я уже и люблю его? Надо проверить». Мы поехали проверять в украинский ресторан. Она серьёзно так пробовала. Со сметаной и без. Да, – говорит, – пожалуй, я теперь люблю борщ. Доросла до борща, как до оперы.
Мне было понятно, о чём она, хотя борщ в мой список не входил, в нём, кроме оперы, были собственная мастерская со станком для обработки и резки камня, поход-кора вокруг Кайлаша и дети, двое, возможно. То, до чего я не дорос.
– Мы как-то раз поехали в поход в лес, компанией, мне лет семнадцать было, – рассказывала она за борщом. – И ночью, когда все уже традиционно напились и мирно храпели по палаткам, я на кой-то чёрт проснулась. Слышу треск костра и какой-то бубнёж, слов не разберу, и кто бубнит, тоже непонятно.
