Александр Дьяченко - В круге света (сборник)
Честно сказать, меня потрясла интуиция моего собрата. Причастие, соборование – путь естественный и понятный каждому священнику, чтение Священного Писания рядом с человеком больным и тем более находящимся в коме, тоже, но почему именно мать, а не кто-то другой?
В конце концов, жена-француженка могла бы читать Псалтирь и по-своему, по-французски, это не принципиально. Спрашиваю его:
– Отче, откуда у тебя такой опыт исцеления? Ты же служил в глухой деревне, кто тебя научил?
– Опыт исцеления? Нет, бать, у меня есть только опыт умирания.
Я на своем веку столько смертей повидал. Сам умирал трижды, и все от потери крови. Как-то БТР рядом со мной наехал на мину-лягушку, та подпрыгнула и взорвалась. Осколками посекло левые руку и ногу. Пацаны, как могли, меня перевязали, потом в вертолет и вместе с другими ранеными отправили во владикавказский госпиталь.
Пока перевязывали, несли, пока летели, много крови потерял. Нас сопровождал один уже пожилой военврач. Его задачей было не давать нам заснуть. После ранения основная проблема – потеря крови. Я лежу, а у меня перед глазами моя деревня под Барановичами, солнышко, мамка ко мне идет, улыбается, брат рядом на конике. У нас в детстве была своя лошадка. Так хорошо, покойно. И вдруг кто-то мне хрясь по щеке:
– Сынок, очнись, не спи! Нельзя тебе спать, помрешь.
Глаза открываешь, и снова боль, раневой шок уже прошел. Но веки тяжелеют, закрываются сами собой – и опять мамка и братик с коником. Вновь удар:
– Не спать!
И кажется, этому не будет конца.
Начинаю ругаться:
– Что ж ты так бьешь, мне же больно?
Потом уже в госпитале зеркало попросил, так у меня все щеки и уши были одним сплошным синяком.
Я когда в реанимационной палате в себя пришел, первое, что увидел, это глаза того врача, полные счастливых слез. Он от нас сутками не отходил, а ведь сам-то местный, дом рядом, семья. Казалось бы, операцию сделал – и иди отдыхай, никто не упрекнет.
Ни один из тех раненых, с которыми он летел, не умер, а ведь это 1989 год. Страна разваливается, лекарств путных нет, не говоря уже о какой-то аппаратуре, а мы выжили. Он над нами молился, бать, я сам слышал.
Теперь, как бываю во Владикавказе, дома у этого врача останавливаюсь. Отец у меня давно уже умер, так я его за второго отца почитаю.
Это он мне сказал: «Каким бы человек ни был сильным и бесстрашным, а умирая, мамку зовет. Ты понимаешь – ни жену, ни детей, а мать».
Меня потом, когда я в спецотряде служил, еще дважды бандиты ножами били. Бать, умирать не больно и не страшно, видимо, в это время в организме что-то такое включается, механизм умирания, что ли… И всякий раз ко мне в предсмертных видениях мамка приходила.
Кстати, она мне тогда звонит в госпиталь во Владикавказ:
– Что с тобой случилось?
Мне подносят телефон, здоровенный такой «кирпич»:
– Ничего не случилось, мам, все в порядке.
– Ты мне не ври, я два дня уже себе места не нахожу.
– Не волнуйся, мама, ранило меня слегка, но уже все нормально.
Она плакать:
– Сыночек, ты живой? Скажи правду, не обманывай маму.
Мать и дитя – что за связь такая? Объясни мне, бать.
Помню, общались мы с одним человеком, уважаемым, отмеченным многими наградами. Он рассказывал: «Мне было, наверно, года четыре. Утром просыпаюсь, а вокруг меня солнце. Я лежу весь в солнечных лучах. Еще рано, но слышу, мама возится у печки, печет пироги. От этого по всей хате стоит такой вкусный дух.
И мне, маленькому ребенку, вдруг стало так ликующе радостно: мама, солнце, пироги!
Вскакиваю с кровати и бегу: „Мама! Мамочка моя!“ Она подхватывает меня на руки, обнимает и целует много-много раз. А я смеюсь, так мне хорошо.
Меня потом часто отличали, но никогда, даже при вручении госпремий и орденов, я не испытывал той удивительной детской радости».
Человеку хочется быть счастливым. Только никто толком не знает, что такое счастье. Кто ищет его в работе, кто в деньгах, кто в удовольствиях. В любом случае ему самому решать, достиг он его или нет. Есть что-то такое в каждом из нас, что не ошибется и скажет, вот оно – твое счастье.
Для того заслуженного человека это радостное детское воспоминание, в котором они были все вместе – солнце, он и мама. Потом всю жизнь он стремился пережить то состояние вновь, но не получилось. Потому что ребенок и человек взрослый – существа совершенно разные.
Чистое детское сердце способно прикоснуться к высшей радости и возликовать, оно в состоянии возвращаться к ней и вновь ее пережить. Но чем старше мы становимся, тем дальше и дальше удаляемся от той детской непосредственности и чистоты, а радость посещает нас лишь на краткие мгновения. Путь к Богу – путь обретения утраченной детской радости.
Мама и дитя, их притяжение друг к другу непреодолимо. Может, это ликующее чувство взаимной любви и есть то настоящее, к чему пытаемся мы потом вернуться всю жизнь? Не потому ли в храмах так много икон Пресвятой Богородицы с Младенцем на руках? И еще так много женщин.
Последний раз в разговоре с отцом Виктором я посетовал:
– Видишь, бать, как все вышло, и малыша не спасли, и деньги за дом пропали. Как там, кстати, твой автокредит поживает?
– Да Бог с ним, с этим кредитом, выплачу потихоньку. Говоришь, деньги прахом пошли? Думал я об этом. Малышу действительно не помогли, а вот мать, возможно, и спасли. Представь себе, твое дитя медленно умирает на твоих глазах, а ты не в силах ему помочь. Не каждая мать это вынесет.
А Вадик? Не стань бы я деньги искать, быть может, мы с ним и не встретились. Он пожалел – и его пожалели. Ты говоришь, я его причастил, так причастие ж не молоток, чтобы всех и без разбору, Господь Сам решает, кому и что. Правильно говорят, наша жизнь что тот бумеранг: он помог и его не забыли. Последний раз был у него, говорю:
– Вадик, теперь все будет хорошо. Давай скорей поправляйся и рванем мы с тобой в баню, как ты и хотел.
Гляжу, он мне в ответ головой качает.
– Что, не хочешь в баню?
А он тихонько так мне в ответ шепотом:
– В храм, бать, сразу, как выпишут.
Там, за дурманами…
Старые знакомые если и звонят, то почему-то очень поздно, чуть ли не к полуночи. Сам я после девяти вечера стараюсь никого не тревожить, а мне все равно звонят. Батюшке можно, у него работа такая.
Беру трубку, оттуда восторженный пьяный голос:
– Батя, узнаешь? Это я!
Как не узнать? Сколько я уже с тобой мучаюсь!
– Костя, ты куда пропал, почему не вижу тебя в храме? Мы с тобой и за рулем по дороге несколько раз пересекались. Рукой тебе машу, а ты отворачиваешься. Не замечаешь, что ли?
– Да все я замечаю, батюшка. Стыдно мне, вот и отворачиваюсь. Сейчас напился и решился наконец позвонить.
Константин – целая эпоха в моей жизни. В первый раз, уже больше десяти лет назад, я увидел его в больничной палате. Врачи только-только вывели парня из передоза, и он, черный, с трясущимися руками и опухшими веками, упорно повторял мне, что «завязать с герычем» ему ничего не стоит. Вот с этой самой минуты он торжественно дает мне обещание, что все, больше никогда.
Ростом метр девяноста, службу прошел в морской пехоте. Он даже собственную систему единоборств разработал, натаскивая сотрудников для охранных контор. Вон ручищи какие, пальцами гвозди-двадцатку гнет. Казалось бы… а героин сильнее.
Самый конец девяностых, предчувствие нового тысячелетия. Человечество собирается праздновать миллениум, а у нас повальная героиновая эпидемия. Да что мне вам рассказывать, кто не видел эти кучи шприцов под балконами? Стоит только солнышку пригреть, снег сходит, и вот они, точно окурки под окном заядлого курильщика.
Незнакомая женщина подходит и просит:
– Батюшка, мне бы квартирку освятить.
Потом встречает и показывает просторную четырехкомнатную квартиру:
– Здесь мы с мужем и живем, был еще у нас сыночек, Юрочка, да умер недавно. О, он у меня такой замечательный, – словно хвалясь заморским товаром, продолжала женщина, – не курил, не пил, хорошо учился. Вот, пожалуйста, смотрите, это его портрет. Мы с отцом его очень любим, очень. А это пианино, Юрочка с отличием окончил музыкальную школу. И между прочим, – она подняла пальчик вверх, – ему пророчили большое будущее. На этом диванчике наш мальчик и умер. Вы, батюшка, станете водичкой брызгать, сюда, пожалуйста, полейте как следует.
– От чего он умер?
– Как «от чего»?! Вы что, с луны свалились? Наркотики, батюшка, героин. Это так страшно. Вы себе представить не можете, как это страшно. За каких-то пару лет наш Юрочка из доброго послушного мальчика превратился в дикое животное. Под конец жизни он делал себе уже три укола. Три грамма в день, Юрий тащил из дому, что только можно было продать. Мы от него прятали все, что представляло хоть какую-то ценность. А он все равно находил и уносил. К нам невозможно было зайти в гости и вещи без присмотра оставить. Мальчик вроде как лежит и дремлет, но стоило только кому-нибудь из моих подруг неосторожно повесить сумочку в прихожей, и все, нет кошелька. Как я его только не ругала, так прямо ему и кричала: «Ты крыса! Подлая, гнусная крыса! Чтобы тебе эти деньги поперек вен стали!» Куда мы только не обращались, все бесполезно. Врачи разводили руками: «Ждите конца». И мы ждали. Последние дни я совсем не выпускала его из дому, он бился в ломке и умолял дать ему дозу. «Мамочка, родненькая, я обязательно брошу, только дай мне дозу, одну-единственную, последнюю! Прошу тебя!» Я посмотрела в лицо моему сыну и не увидела его глаз, вернее, глаза-то на месте, но за ними ничего нет, пусто. Одна только шкурка и осталась от моего сыночка. И тогда я пошла и купила ему последнюю дозу и даже помогла сделать укол. Сделала и ушла из дому, где была, куда ходила, ничего не помню, но когда вернулась, Юрочка уже был холодный. Местечко на кладбище я купила заранее, в хорошем месте, мальчику бы понравилось.
