Эден Лернер - Город на холме
− Пить… – прошептала я. – Пить кто-нибудь дайте.
Сзади раздались шаркающие шаги. Чья-то рука ловко сунула мне в рот носик поильника. Кто бы это ни был, он или она делает это не в первый раз. Я напилась и подняла глаза. Сухонькая старушка в чистом халате, на вид кореянка. Первые слова, которые она мне сказала, подтвердили эту догадку и вызвали у меня еще много вопросов.
− Ну что, очнулась, Регина-хва?
Хва по-корейски цветок. Так говорили наши старики, если хотели высказать девочке или девушке расположение и ласку, прибавляя корейское слово к русскому имени. Наташа-хва, Оля-хва, Марина-хва.
− Откуда вы знаете, что я Регина?
− Да об этом только глухой не знает. Как свалился у забора, сердешный, только одно слово и повторял – Регина.
Иван. Дошел, значит.
− Вы сказали, забор? Это я что же, в больнице?
− Да какие же в горах больницы. Мы тут просто общиной живем.
− А зовут вас как?
− Для тебя – баба Света.
Я уткнулась лицом в подушку. У меня уже так давно не было бабушки, а мне так хотелось, чтобы она была. Я попыталась перевернуться на бок, но тут баба Света всполошилась.
− Ты куда это собралась? Из тебя, знаешь, сколько осколков вынули? Будешь на животе лежать, пока не заживет.
− Баба Света, я вас очень прошу. Расскажите мне, что произошло. Я всего боюсь.
− А что рассказывать? В рубашке ты, девонька, родилась. Рядом с тобой противопехотная мина взорвалась, а ты вон, жива.
− Откуда в горах мина?
− Заминировали горы, чтобы из Киргизии в Узбекистан исламисты не приходили. А они лезут. В Андижане бучу подняли, живем тут, как на вулкане. Да ты с ними вроде, ближе моего знакома.
Я закусила губу.
− Почему вы так решили?
− На спину твою посмотрела, на запястье, на ногу. Нормальные люди рабов не держат.
Она погладила меня по голове.
− Не бойся, Регина-хва. Никто тебя тут не обидит. Встанешь на ноги, доставим тебя в Ташкент в лучшем виде и уедешь в свой Израиль. А вот скажи мне, кроме тебя корейцы там есть?
− Не встречала, – честно ответила я.
− Надо же, куда тебя занесло.
Занесло меня как раз сюда, а в Израиле я дома.
− А Иван где?
− Кто?
− Тот человек, который… рассказал вам про меня.
− Умер он, деточка. Сердце не выдержало. Как понял, что ты в безопасности, как понял, что дело свое сделал, так и умер. Похоронили мы его по-христиански. И платочек твой с ним в землю ушел.
Умер. Я уже никогда не смогу его отблагодарить, обрадовать, приласкать. Я даже не знаю, как молиться за упокой его души. Не называть же его кличкой, которой наградили его эти нелюди, его убившие. Наволочка намокла под моей щекой. Баба Света снова погладила меня по голове и только тут я поняла, что волосы куда-то исчезли. Я с трудом подняла руку и ощупала голову. Обритая поверхность и множество шрамов.
− Зачем вы меня обрили?
− Тебе впилось в голову много заноз от ствола дерева. Мой внук их из тебя вытаскивал.
Мои волосы. Шрага их так любил. Это было первое, до чего он дотрагивался, когда мы оставались вдвоем.
За дверью завозились, и баба Света зашаркала открывать. Я услышала, как она ставит на деревянную поверхность поднос и говорит:
− Беги, Джамиля, до брата Алексея, скажи − очнулась наша больная.
Она села в головах кровати, держа в одной руке пиалу, в другой ложку. Из пиалы шел сытный пар и опьяняющий аромат куриного бульона. Голова кружится, живот сводит, но благословение я все-таки скажу. Баба Света принялась кормить меня четко и аккуратно, не пачкая и не проливая ни капли. Я буквально за полторы минуты проглотила весь суп, и вымотанная этим усилием, сытая и умиротворенная, уткнулась в подушку. Голова была тяжелая, глаза слипались, сквозь сон я услышала мужской голос:
− Поела? Не стошнило? Очень хорошо. Завтра еще давайте только суп, послезавтра можно начать обычную еду. Ей вдвойне необходимо. Я сегодня еще зайду.
Я спала и спала. Просыпалась, только чтобы поесть, и снова засыпала, как медведь какой-нибудь. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но в какой-то момент я поняла, что выспалась, что сил прибавилось, что я хочу встать. Сквозь ситцевые занавесочки на окне стреляло в комнату горячее ферганское солнце и бликами ложилось на чисто выскобленный пол.
− Баба Света, вы здесь?
− Да что ж ты меня пугаешь?
− Я встать хочу.
− Попробуй сначала сесть и посмотри, не закружиться ли голова. Тебе ни в коем случае нельзя падать.
− Почему нельзя? Упала – встала. Мне же не восемьдесят лет.
Кто меня тянул за мой бестактный язык. Баба Света посмотрела на меня взглядом пифии, словно увидела во мне то, чего я сама о себе не знала.
− Посиди на кровати. Я сейчас вернусь.
Я села. Голова таки закружилась, встать я не решилась. Скрипнула дверь, вошла баба Света, следом – высокий сутулый старик. Обветренное лицо, морщины, но ни в осанке, ни в выражении никакой дряблости, все четкое, как на римской монете.
− Иди отдохни, сестра. Нам с Региной поговорить есть о чем.
Баба Света бросила на меня тревожный взгляд и исчезла. Посетитель сложился вдвое, как перочиный нож, и сел на табуретку лицом ко мне.
− Ну, здравствуй, Регина Григорьевна Литманович. Наслышан о тебе я давно был, а вот теперь увидились. Нет ничего невозможного для Господа. Я с отцом твоим в узах в Мордовии сидел.
− Откуда вы знаете, чья я дочь?
− Да чего же тут не знать. Имя, дата рождения, внешность, паспорт – все сходится. Твой отец ни на минуту о тебе не забывал. Каждый день перед сном себя спрашивал – не сделал ли я сегодня чего такого, чтобы Регина меня стыдилась?
− А вас как зовут?
− Алексей Петрович. Нечаев.
Я улыбнулась.
– Отец вас вспоминает. Не часто, но регулярно. Когда жизнь его особо достает.
На лице Нечаева отразились неподобающие пресвитеру, но до чего по-человечески понятные, эмоции. Ему было приятно, что спустя тридцать лет помнит его тот упрямый наивный юнец, которого он когда-то в лагере учил уму-разуму.
− Алексей Петрович, вы дали знать израильскому посольству, что я жива?
− Нет.
Ой, как неприятно сразу стало.
− Почему?
– Потому что мы остались без телефонной связи. Исламские боевики подняли восстание и осадили Андижан. Мы дальше перевала не суемся. Нас, вобщем-то, тоже осадили.
− Вы – это кто?
− Мы община. Христиане веры евангельской. Мы ушли из России. Житья от преследований не стало. Как при советской власти, так еще и беспредел. И ненависть.
Я выжидательно смотрела на него.
− Мы были единственным смешанным приходом в Южно-Сахалинске. По традиции корейцы избирали своего пресвитера, а русские своего. Так мы с братом Георгием и служили. Неприятности – без конца. То здание подожгут, то штраф влепят, то в газетах ошельмуют. Городские власти на нас взъелись, что мы из Южной Кореи деньги получали. Брат Георгий там учился в семинарии, связи наладил. А потом у нас начали забирать детей. Вот мы и решили бежать. Бежать куда-нибудь, где нам не будут мешать работать, молиться по-своему, учить детей благой вести и помогать несчастным. Куда-нибудь, где нам не будут завидовать, что мы не пьем и живем по-человечески.
− Сколько вас?
Он правильно истолковал мой вопрос.
− Боеспособных мужчин около сотни. Из чего стрелять, у нас тоже имеется. Не волнуйся. Да, я знаю, мы колонисты. Поселенцы, если тебе так понятнее.
Еще бы не понять.
− Брат Георгий хотел поговорить с тобой первым. Он уверен, что, как кореянка, ты присоединишься к нашей церкви.
Да они сговорились все, на меня права предъявлять!? Неужели меня выкинут из этой обители христианских добродетелей, когда поймут, что я не собираюсь к ним присоединяться?
− А ты, Регина, сама кем себя ощущаешь?
Ну, наконец-то, хоть один человек поинтересовался этой незначительной деталью.
− Еврейкой, Алексей Петрович. Кроме мамы, все что я люблю – в Израиле. Все, кого я люблю – евреи. Ну кем еще я могу быть?
− Ну, значит, на том и решаем. С братом Георгием я поговорю. Пока не кончится эта войнушка, из поселка никто не ногой. Для тебя мы сделали исключение, потому что речь шла о спасении жизни. Я еще раз повторяю – даже когда у тебя заживет нога, ты не вправе самовольно покидать поселок. Ты в ответе не только за собственную жизнь. Ты беременна, Регина. Ты ждешь ребенка.
Ребенок. Ребенок от этого, как его там, Хидаята. Не убил меня, но и жить нормально не позволил. Зачем мне это ежедневное напоминание, зачем? Смотреть в лицо ребенку и видеть насильника и врага. Не нужна ему такая жизнь. И мне не нужна. Я резко сорвалась с кровати с таким расчетом чтобы упасть на живот. Нечаев оказался проворнее. Он подхватил меня, положил на кровать на живот и прижал ладонью плечо, так что я не могла даже на локтях приподняться.
− Все равно убью! Все равно! – крикнула я.
Нечаев присел у кровати на корточки, не переставая меня удерживать. Его глаза оказались на уровне моих и обдали меня холодом, как две льдышки.
− Ты хочешь мне сказать, что ради убийцы я рисковал двумя своими людьми и лошадью на пенсии? Ради убийцы раб в последние несколько дней своей жизни стал человеком? Ради убийцы Гришка не вылезал из ШИЗО и получил второй срок? Ты только что сказала мне, что ты еврейка, так не позорь же свой народ. Я не женщина и никогда не пойму, что такое изнасилование, но я знаю, что Господь запрещает убивать невинных.
