Ника Соболева - Право на одиночество
– Красиво, – сказала я, устраиваясь у окошка. Антон ухмыльнулся.
– Я знал, что тебе понравится. Это твой город.
– Почему ты так думаешь?
– Ну, – он вздохнул, – это трудно объяснить. Когда я впервые побывал в Венеции, то сразу заметил необычайную обреченность этого города. Она здесь в каждом здании, даже в воде. Словно все вокруг знает, что когда-нибудь исчезнет. В тебе есть эта обреченность. А еще – сочетание тепла и холода. С одной стороны – теплые цвета, особенно летом, яркое солнышко, а с другой – холодный ветер, туман, безрадостные дожди, обшарпанные здания. В тебе тоже сочетаются тепло и холод.
Я улыбнулась, задумчиво рассматривая вид из окна. Возможно, Антон прав. Значит, стоит познакомиться с городом поближе.
– Ты не обиделась, пчелка?
– На что? Ты все правильно сказал.
– Хорошо… А когда ты была в Болонье в марте, ведь никуда так больше и не вырвалась?
– Нет. Выставка отняла очень много сил, да и времени у нас с Максимом не…
Я запнулась на этом имени. По коже побежали мурашки, а где-то внутри меня словно открылась кровоточащая рана. Я зябко повела плечами. Антон это заметил.
– Не думай о нем, Наташ, – сказал он очень серьезно. – Этот человек остался там, в другом городе и другой стране. И в прошлой жизни.
Я кивнула и углубилась в меню.
Что такое время и расстояние для мыслей и воспоминаний? Ничто, пыль под ногами. Мои родители так далеко, что никаким самолетом не долететь. Но они в моих мыслях, чувствах, ощущениях и мечтах – навсегда.
Целый день мы бродили по городу. К вечеру ноги у меня уже выли. Антон старался показать мне как можно больше. Он очень интересно рассказывал об истории города, я даже пошутила, что он мог бы стать экскурсоводом.
В отель я не просилась. И не потому, что не хотела. Я просто отчаянно боялась надвигающейся ночи… боялась, что, когда Антон останется со мной на одной кровати, друг не выдержит. И самое главное – я осознавала, что теперь уже не имею права его оттолкнуть. Хотя, нет, имею, но не осмелюсь так обидеть того, кто меня по-настоящему любит.
Я долго стояла под душем, обхватив себя руками, греясь в горячей воде после зябкого венецианского вечера, и думала.
Как же я запутала свою жизнь. Если бы я тогда не пошла с Максимом после корпоративной вечеринки… Если бы дождалась приезда Антона, все было бы намного проще. И у меня не ныло бы сердце от осознания того, что я не сдержала ни одного из своих слов. Обещала не обманывать – обманула. Обещала не причинять боли – причинила. И уехала, даже не простившись.
Золотая птичка на моей шее была немым укором. Снять ее я так и не решилась.
Когда я, накинув халат на голое тело, вышла из душа, Антон сидел на расстеленной кровати в одних трусах. Я застыла в дверях, а он, встав, скользнул мне навстречу. Развязал пояс халата и снял его, а потом подхватил меня на руки и отнес в постель.
Укрыв меня теплым одеялом и пледом, Антон выключил свет, лег рядом, осторожно обнял и, чмокнув в щеку, прошептал:
– Спи, пчелка.
Услышав мой облегченный вздох, друг рассмеялся.
– Я ждал очень долго, Наташ. И буду ждать еще, столько, сколько потребуется.
– Спасибо, – только смогла прошептать я.
На следующий день Антон был вынужден уйти на работу. Я, предоставленная самой себе, бродила по городу, каталась на речном трамвае, заходила в магазины и музеи, кормила голубей и здоровенных толстых чаек (если это, конечно, вообще чайки, а не какие-нибудь другие птицы) на площади Сан-Марко.
Без Антона было скучно. В его присутствии меня почти не посещали мрачные мысли, но стоило другу покинуть меня надолго, как я начинала хандрить. Нет, я старалась не думать о Громове и его дочерях, гнала от себя все мысли о них, но тоска посещала меня независимо от того, думала я о них или нет. Она просто приходила, как приходило ко мне одиночество после смерти родителей, не спрашивая разрешения.
И поэтому, когда Антон возвращался с работы, я искренне вешалась ему на шею и радостно дрыгала ногами. А он смеялся и целовал меня, и его губы пахли морем и фисташками.
В кровати мы по-прежнему просто спали. Хотя несколько раз Антон позволял себе немного больше простых поцелуев, но в нужный момент все равно останавливался и желал мне спокойной ночи. Я знала, чего он ждет, но пока не могла осуществить его мечту.
Так прошло четыре дня. Во вторник Антон обещал вернуться сразу после обеда. Для съемок ему оставался еще один день, а потом мы сможем наконец побыть вдвоем и несколько недель просто путешествовать по Европе. Визит в Рим я уже предвкушала.
Теперь каждое утро, вместо того, чтобы фотографировать рассвет, я запускала руку в мамину шкатулку, которую взяла с собой в Венецию, и доставала одну из записочек. Они все были похожими друг на друга – ласковые слова и признания в любви необыкновенно повышали мое настроение. Словно мама на один краткий миг возвращалась к жизни и обнимала меня за плечи.
Но в тот вторник мне попалась совсем другая записка…
Прости, что пишу это, а не говорю в глаза. Я малодушная и слабая… Просто не хочу видеть твое лицо, когда ты узнаешь.
Мне осталось жить не больше года. Так сказал врач час назад. Все бесполезно, ничего не поможет. Через год вы с Наташей останетесь вдвоем.
Я всегда мечтала умереть молодой. Не зря говорят, что с мечтами нужно быть осторожнее, они могут и сбыться…
Сейчас мне нужно выплакаться. А потом я смирюсь. Ты ведь знаешь меня.
Я всегда боялась, что первой останусь без тебя. Но теперь… я бы отдала все, лишь бы не покидать тебя. Я не хочу причинять тебе боль… Если бы я могла хоть что-то исправить!
В любом случае – мы встретимся там. Я верю.
Я буду ждать тебя.
Мир перевернулся. Я опустилась на постель, глотая ртом воздух. Никогда в жизни я не чувствовала так остро собственное сердце – оно билось в груди, выталкивая кровь, оно стучало на всю комнату…
Наверху записки была дата. Они погибли ровно через полгода. И я вспомнила, вспомнила наконец, как мама ходила по больницам, уверяя меня, что ничего страшного не происходит. И я верила – просто потому, что мама никогда не врала мне. А ведь она так похудела за эти полгода, а папа вдруг начинал без причины как-то грустно улыбаться…
Я выскочила из отеля, забыв теплый платок. Бродила по узким улочкам, мерила шагами мостовые, украдкой вытирая заслезившиеся от ветра глаза.
То, что стало трагедией для меня, было благословением для них. Они должны были умереть вместе. Просто потому, что все равно не смогли бы жить друг без друга.
Теперь я это понимала. Но понимание далось мне так тяжело и больно, что казалось, будто кто-то насильно вырывает что-то у меня из груди.
И когда по щекам наконец заструились теплые, соленые и злые слезы, я смогла глубоко вдохнуть холодный морской воздух и успокоиться.
Они погибли мгновенно, не успев почувствовать даже малейшей боли. Маме не пришлось лежать в больнице, страдая от медленно надвигающейся смерти, а папе – оплакивать ее.
Так было правильно. Так было нужно… им.
А что нужно мне?!
Спустя час я, проголодавшись, зашла в то самое кафе на берегу Гранд-канала, которое облюбовали мы с Антоном. Сделала заказ и полезла в сумочку за зеркальцем, чтобы посмотреть, во что превратилось мое лицо после слез на холодном ветру.
Вместо зеркальца я нащупала какой-то листочек. Сложенный вчетверо, он сиротливо лежал в центральном отделении сумки, рядом со всеми документами. Я нахмурилась и, зацепив его пальцами, вытащила на свет божий. И, развернув, с изумлением уставилась на тот самый портрет, который мне подарила Лика…
Сердце зашлось в лихорадочном стуке, когда я увидела Максима. Этот его взгляд, изображенный на портрете, был мне знаком очень хорошо… слишком хорошо. Я с жадностью впитывала в себя черты любимого лица, по которому так соскучилась. И сама дописывала недостающее в портрете – тонкую паутинку седины в волосах, ямочку на второй щеке, лукавые морщинки в уголках глаз.
Протянув руку, я водила пальцами поверх портрета, как будто действительно могла дотронуться до Максима. И вспоминала, вспоминала…
Вспоминала свое первое впечатление о нем, когда он вошел в конференц-зал 8 марта – серьезный человек с удивительной ямочкой на щеке, который обидел меня, поверив Марине Ивановне.
Вспоминала наше первое совместное совещание и его слова: «Для меня будет настоящей честью с вами работать», а еще – теплую и большую руку, крепко пожавшую мою. Именно с этого рукопожатия все и началось. Именно с него! И как я раньше не понимала…
Вспоминала поездку в Болонью и наши долгие разговоры в ресторане, когда я почему-то открылась почти незнакомому человеку, и слова Максима: «Вы живы, но вы спите».
Вспоминала его глаза, светящиеся тревогой и болью за меня после истории с Молотовым. Утро на лавочке и лихорадочные поцелуи в шею, мой рассказ и его: «Это самая печальная сказка о снежной королеве».
