Эден Лернер - Город на холме
− Почему ты не называешь меня по имени?
−– Потому что я военнопленная. Дар-аль-ислам и дар-аль-харб[197] находятся в состоянии войны. Мне ничего не нужно от тебя.
− Но мне нужно от тебя. А то, что ты книжки читаешь, это хорошо, продолжай.
Вот ведь придурок. Ладно, принесет аптечку, посмотрю что там для Ивана подойдет. Даже когда он был слишком усталым для секса, он все равно не оставлял меня в покое. Допустим, я куда более приятная во всех отношениях компания, чем этот сброд, которым он командует, но нельзя же так. Нельзя запугать человека до такой степени, чтобы он тебя полюбил. Любовь и страх − это разные субстанции, как масло и вода. Они по-разному рождаются, живут по разным законам и по разному умирают. И когда они соприкасаются, то это всегда конфликт и всегда побеждает что-нибудь одно. Так было с Иваном. В его дрожащих облезлых руках, постиранный и аккуратно сложенный, светился мой аквамариновый шарфик. По-умному, лучше бы он принес мне контрацептивы. Но он выкрал шарфик у “этого из Шхема”, он рисковал в лучшем случае серьезной порцией побоев, чтобы меня обрадовать. Любовь победила страх. Шелковая ткань пахла все той же “Белой кошкой”. Я никогда не буду это носить. Но Иван не виноват. Сделать больше своих возможностей – всегда героизм. Я поцеловала его и вложила шарфик между его ладоней.
Так мы стали не просто соузниками. Мы стали сообщниками. Он зазвал меня в туалет, приподнял матрас. Из драной обшивки торчали резиновые тапочки на женскую ногу. И откуда только достал? Постепенно у меня заживала спина. Что делать? Бежать одной или вдвоем? Если нас поймают, его точно убьют. Кто я такая, чтобы за него решать? Никакой он не слабоумный, просто измученный, он потерял память и от боли разучился разговаривать. Но кому он нужен в России? Что он там будет делать, бомжевать по вокзалам? Может, договориться в каком-нибудь монастыре, чтобы они его приняли, посылать деньги на содержание? Господи, дай мне дожить до дня, когда это будет моей главной проблемой.
Однажды утром, взглянув в окно, я не обнаружила на дальнем склоне палаток, издали похожих на разноцветные лоскутки. Значит, ночью они снялись и ушли на высокогорные пастбища. По идее должен быть конец июня. Календаря у меня не было, писать было нечем. Неужели почти три месяца прошло? Сколько он собирается меня здесь держать? Может быть, до зимы, зимой в этих горах много не навоюешь. Хотя тем же афганским моджахедам это не мешало. Про войну в Афганистане я узнала задолго до того, как про нее начали писать. Где-то в восьмом классе, когда я узнала про отца и пересмотрела свои взгляды на советскую власть, у меня появилась новая подруга. Вера. Нас сблизили интерес к внепрограммным книжкам, тихая оппозиция внутриклассным интригам и убойное происхождение. Среди предков Веры были архангельские поморы, расстрелянный большевиками священник и испанка, ребенком вывезенная в 37-м из Бильбао. У Веры был настоящий взрослый роман, ее парня забрали в армию и она обещала его ждать. Не желая расстраивать мать, он писал ей, что находится в Монголии. И Вере то же самое писал. Но в военкомате нашлись какие-то доброжелатели, сказавшие: “В Афгане ваш Артем, мамаша”. Вера ходила как сомнамбула, перебирала под партой четки, оставшиеся от бабушки-испанки. Мы вместе ходили к матери Артема, помогали по хозяйству, старались утешить.
− Я не буду вступать в комсомол.
− Почему?
− Я верующая.
− Будет скандал. Твои родители с ума сойдут. Ты в институт не поступишь.
− Я не хочу в институт. Я хочу замуж за Артема и много детей.
Пауза.
− Я тоже не буду.
− А ты почему?
− Отец.
− А институт?
− Пойду работать. Если поступаешь со стажем, то комсомол никого не волнует.
Последовало полгода проработок, криков, скандалов. “Аксенова! Ан! Вам что, особое приглашение нужно?” Нам не нужно было особого приглашения, лишь бы перестали орать и дали жить в согласии с собственной совестью. Мы с Верой портили им всю статистику, но стояли на своем. Если можно вернуть человека с фронта любовью и молитвой, то она это сделала. За полгода до отъезда в Израиль я, стоя на ящике, держала в церкви венец над ее головой. Потом, обучаясь в ульпан-гиюр, я поняла, почему закон разрешает нам посещать нееврейских больных и утешать их скорбящих, но ни в коем случае не участвовать в их радостях. Так и до авода зара не далеко. Предупреждали же меня перед поездкой – не делай авода зара. Если останусь в живых и вернусь домой, во всем буду его слушаться, глаз от пола не подниму. Глупости все это. В какой цвет леопарда не крась, он все равно будет пятнистым. И вообще, с чего это я вообразила, что он меня захочет? Всей воды во всех миквах мне не хватит чтобы отмыться. Молитва не шла, но вместо нее пошла песня.
За всё спасибо, добрый друг:
За то, что был ты вправду другом,
За тот в медовых травах луг,
За месяц тоненький над лугом,
За то селенье над рекой,
Куда я шла, забыв про усталь,
За чувства, ставшие строкой,
За строки, вызванные чувством.
За нити легкого дождя,
Пронизанные солнца светом,
За то, что, даже уходя,
Ты всё же был со мной…
За это!..
За всё тебя благодарю:
За блеск реки, за скрип уключин,
За позднюю мою зарю,
На миг прорезавшую тучу.
За то, что мне любовь твоя
Была порой нужнее хлеба…[198]
За дверью завозились, и я закрыла рот. Ну сдохни ты уже наконец, если нет мне другого пути вернуться домой.
Иван не показывался день, потом два, потом три. Я забеспокоилась, задала вопрос и получила пощечину. Нечего интересоваться не тем, кем надо.
На ночь я осталась одна. В лагере было тихо, ночь выдалась совсем темная, безлунная. Я извлекла из матраса тапочки, обулась, сняла с полки роскошно изданный Коран в твердом переплете и ударила по окну. Стекло звенело, сыпались осколки, никто не реагировал. Неужели убегу? Неужели? Господи, ведь моя душа тоже стояла у горы Синай, ради девочек, ради отца, помоги. Я пролезла в окно, спрыгнула. Теперь я ученая, буду хорониться вдоль дороги, на саму дорогу не вылезать. В кустах выпала обильная роса, за три минуты я вымокла, как мышь. Я бежала по усыпаной гравием дорожке, чтобы оказаться как можно дальше от этого чумного места, пока есть силы. Меня накрыла тень, резкая боль разорвала затылок, я упала лицом вниз. Помню вкус гравия во рту и ничего больше.
Я проснулась от боли. Болела рука, вывернутая и прикованная к какой-то железке в полу. Амир наклонился надо мной. Похоже, он всерьез опечален моей неблагодарностью.
− Модэ ани лефанеха… – начала я.
Пощечина.
− Мелех хай векаям…
Еще одна.
− Шеехезарта би нешмати…
Похоже, что модэ ани плавно перейдет в шма Исраэль[199]. Он отстегнул наручник и одновременно ударил меня какой-то железкой по большеберцовой кости. Я заорала, перегнулась пополам.
− Теперь не будешь бегать. Посиди, подумай.
Понятно. Он хочет, чтобы я не бегала, но лежачая больная, за которой надо ухаживать, ему тоже не нужна. Поэтому он и сломал мне одну ногу, а не две. Теперь еще на какой-нибудь героин меня подсадит, если не на сырой опиум. Отец рассказывал, в уголовной зоне он уже не хотел свободы, а хотел умереть, прежде чем начнется распад личности. Может быть, и мне надо было молиться об этом же? Но они все спаслись. Лазарь Винавер, Ким Кан Чоль, дед Семен, бабушка Мирра, отец. Даже Эйдль родила ребенка, прежде чем погибнуть. Ради чего все это, Господи? Чтобы я тут сдохла?
Я потеряла счет дням. Как-то под утро проснулась от глухих ударов, здание ходило ходуном. Землятрясение? Или… артиллерия? Как они дотащили в горы артиллерийские установки? Сквозь разрывающие уши удары все громче и громче слышался звук, который ни с чем не спутаешь. Вертолеты. Две штуки. Амир пристегнул меня за руку к скобе в полу.
− Что ты делаешь, сволочь! Ну хоть перед смертью побудь человеком!
Он вышел и запер дверь. Если на этих вертолетах такой же боекомплект, как на израильских, то от этого бандитского гнезда останутся одни головешки. Дай Бог, если узбекские солдаты найдут в развалинах паспорт и отдадут по адресу. Я сдалась. Легла ничком и стала ждать смерти. Вертолеты зависли где-то совсем близко, послышались крики, выстрелы, топот бегущих по крыше ног. Десант. Не знаю, сколько времени я так пролежала. Я не услышала, как открылась дверь. Именно открылась, а не была вышиблена. Вот ведь живучий. Весь залит кровью, а живой.
− Мы могли быть счастливы, Малика. Ты все испортила.
Как он мне надоел. Как вся эта поганая жизнь мне надоела. Видимо, последнюю фразу услышал тот, кого не поминают к ночи. Меня начали душить. Руками. Медленно, чтобы растянуть удовольствие.
− Улыбнись, Малика. Хоть раз. И жить останешься.
Даже если бы такое желание у меня возникло, я бы не смогла. В перерывах между сеансами удушения я отчаянно откашливалась, стремять набрать в легкие побольше воздуха. Сердце переместилось куда-то в живот и там трепыхалось. Под ударами чего-то тяжелого затрещала входная дверь, но он был занят тем, что убивал меня, и не обратил внимания. Удар раздался совсем близко, тяжелое тело обрушилось, заливая меня кровью и черт знает чем еще. Руки исчезли с моей шеи, но я не могла сбросить его с себя, сил не хватало. Он лежал неподвижно, а я извивалась, насколько позволяли прикованная рука и сломанная нога. Белый потолок сменил тьму, и я увидела единственного настоящего человека в этом гадюшнике. Осмысленное выражение лица, счастливые голубые глаза и железная болванка в руках.
