Эден Лернер - Город на холме
Чай был заварен, сахар добавлен. Я полезла в холодильник за едой. Лаваш, помидоры, огурцы, остатки шашлыка, на вид где-то полкило мяса. То, что для них остатки, нам с Иваном как раз хватит. Уходить от двери в коридорчик между туалетом и ванной он не собирался, всегда готовый юркнуть на свое место, услышав ключ в замке. Ладно, поедим так. Иван отказывался, видимо, продукты из хозяйского холодильника были для него под строгим запретом. Даже бумажный стаканчик боялся в руки взять. Кончилось тем, что он принес свою миску, я налила туда чай, накрошила хлеба и мяса и он выпил эту тюрю в три торопливых глотка. Какой кошмар.
Заскребся ключ в замке и Иван юркнул на свое место, как белка в дупло. Я сделала вид, что изучаю книжные полки. Некоторые названия там были по-русски и по-английски. На пороге стоял боевик в когда-то белом халате поверх камуфляжной формы. При взгляде на этот халат я решила, что стирали его последний раз еще при советской власти. Не иначе как, это чудо дежурило на кухне и пришло за помощниками. Идти или не идти? С одной стороны, я им котлы ворочать не нанималась, уступишь им один раз, в рабыню превратят, вон, за примерами далеко ходить не надо. А с другой стороны, может быть, удастся найти возможность сбежать.
− Иван! – заорал посетитель.
Ну да, я собственность командира, больше мной никто не распоряжается.
Иван засеменил из комнаты, бросив на меня один-единственный взгляд. Похоже, что благодарный.
Я осталась одна и вплотную занялась книжными полками. Из русских книг там стояли в основном советские вузовские учебники по медицине (хирургия и травмотолгия), из английских – справочники и аналитика по истории Ближнего Востока и Афганистана. Любимый автор – Эдвард Саид[195], я насчитала около десятка названий. И куча книг по-арабски, Коран в разных изданиях и форматах, иногда с параллельными переводами. Ну что же, круг интересов нашего амира мне понятен. У меня не укладывалось в голове, как это все совмещалось в одном человеке. Он учился в школе и в институте, знает много языков, носит европейскую одежду и при этом заявляет мне, что единственный способ, которым я могу сохранить свою жизнь – это раздвигать ноги по его требованию. Раз он амир, то ему положена отдельная комната, лучшая еда, собственная наложница и русский раб. Для него это нормально. Я ничего хорошего не вижу в этой культуре, как бы неполиткорректно это ни звучало. Вот не вижу, хоть убей! Даже самые дикие наши харедим все-таки воспитали человека, для которого руководство – это не набор привилегий, а зов Всевышнего, мицва оберегать тех, кто слабее его. Тут я заплакала во второй раз за этот день, который еще даже наполовину не прошел. Чем глубже я увязала в этой трясине, чем недоступнее для меня он становился, тем сильнее я по нему тосковала. По контрасту с тем убожеством, которое я в последние несколько дней имела несчастье наблюдать, он сверкал, как алмаз, то одной гранью, то другой. Пока я сидела в подсобке, я запрещала себе о нем думать, чтобы не раскиснуть и не тратить мобилизованные на сопротивление ресурсы. Теперь, когда до меня дошло, что убивать и пытать меня никто не будет, я расслабилась. Слишком рано. Еще неизвестно, куда амир меня денет, когда поймет, что никакой ласки ему от меня не видать, а спать с деревянной доской − не самый большой кайф в жизни. Может, попытаться уговорить его по-хорошему? Смешно. Сказать что я ВИЧ-инфицирована? Не поверит. Кусаться, царапаться? Вряд ли это что-то изменит. Чему быть, того не миновать. Но пусть он хотя бы поймет, что я от него не в восторге. Ни как от человека, ни как от мужчины.
Я молилась, читала книжки, смотрела в окно. Из невидимого репродуктора доносился призыв на молитву, и я слышала хор мужских голосов, произносящий знакомые фразы
Аль-хамду лил-ляяхи раббиль-‘аалямиин.
Ар-рахмаани ррахиим.
Мяялики яумид-диин.
Какие похожие на иврит слова. Рахамим. Мелех йом дин. Милосердный, Владыка Судного Дня. Моя молитва не отличалась оригинальностью. Я просила у Бога себе милосердия, а врагам – Судный день, Армагеддон. В промежутках между намазами раздавались выстрелы, иногда что-то взрывалось. Очевидно, у них были учения. Иван сновал туда-сюда из кухни в кладовую с тюками и ведрами. Просто удивительно, как он еще не упал.
Поздно вечером весь лагерь собрался на волейбольной площадке вокруг большого костра. Иван не появлялся, видно, его запрягли на кухню мыть посуду или что еще. На костре, вопреки местным обычаям, ничего не готовили, он был для этого слишком большим, ростом с меня, может выше. Пламя выхватывало из тьмы лица разных этнических типов, с бородами и без, кто в белой шапочке, кто с повязкой с изречениями на лбу, кто вообще в бейсболке. Одновременно вскидывались вверх руки с оружием под крики “Аллаху акбар”. Амир сидел ближе всех к костру с каким-то тюфяком под локтем. Чуть-чуть подальше – тот, кого я про себя называла “этот из Шхема”. Почему из Шхема, не знаю. Наверное, у меня где-то в голове отложилось что в Шхеме приличные люди не живут. Надрывался магнитофон, песни по-русски перемежались песнями на других языках, народ подпевал кто во что горазд. Вдруг полилась томная танцевальная мелодия без слов, отдаленно напоминавшая то, что любят слушать наши марокканцы. Под аплодисменты в освященный костром круг вступила маленькая женская фигурка, обернутая во множество шалей. Она танцевала, шали одна за другой спадали на землю, мелодично звенели колокольчики на запястьях и щиколотках. Упала последняя тряпка, и тут я поняла, что это не девушка. Это тот самый мальчишка, который приходил ко мне с видеокамерой. Он такой же раб, как я, как Иван, но его рабство ему нравится. Вон как старается, качает бедрами в женских шароварах. Господи, что я говорю. Передо мной несчастный ребенок, растленный прежде, чем его личность успела сформироваться, а я, профессиональный соцработник, его еще и обвиняю. В Израиле такое тоже бывает, но чтобы вот так, на всеобщее обозрение – нет. У нас таких вещей очень стыдятся. Темп мелодии нарастал, совершенно по-женски выгнув спину и шею, маленький наложник сделал еще один круг и уселся рядом с “этим из Шхема”. Тот принялся гладить его по голой спине, как собачку. Теперь понятно, почему сексуальное насилие не вошло в репертуар его общения с сионистской подстилкой.
Я отошла от окна. Тех наблюдений, что я сделала, мне хватило по самое не могу. Костер потушили, я услышала шум заведенных моторов. Они уезжают на какое-то дело. Может, сбежать? Разбить окно, вылезти и привет. Нет. У меня не зажили порезы и ожоги. У меня нет обуви. Я далеко не уйду. Надо выждать. Но где же я все-таки буду спать? Пожалуй, в ванной комнате. Я перетащила туда пару одеял, постелила одно, завернулась в другое и уснула.
Ночь прошла спокойно. Окно в комнате из черного стало синим, потом солнце буквально выстрелило из-за ближайшего перевала и залило все пространство потоками света. Я приняла душ, помыла голову (о, счастье!) и уже наливала себе чай, когда в двери заскрипел ключ. Амир. Веки красные, всю ночь не спал. Привитые в детстве и юности привычки оказались сильнее разума. Я заварила второй стакан чая и поставила перед ним. Потом взяла свой и ушла в ванную.
− Ты куда?
− Пить чай.
− Ты не хочешь выпить со мной чаю?
− Не хочу.
Пауза.
− Понятно. А ведь я и холодильник могу запереть, и заварку убрать.
− Как угодно, – пожала я плечами.
− Малика, тебе что, все равно − жить или умереть?
− Нет, мне не все равно. Мне очень не все равно. У меня пожилой отец и двое несовершеннолетних детей. Но умру я или буду жить, зависит не от тебя.
− Так, вот про детей поподробнее, пожалуйста.
− Зачем? – зло рассмеялась я. – Шантажировать меня все равно не получится. Не забывай, где мои дети живут. ЦАХАЛ из таких, как вы, котлеты делает.
Он отпил крупный глоток.
− Ну, если котлеты, то тебе не о чем беспокоиться. Танками и самолетами почему бы не наделать котлет из повстанцев, вооруженных в лучшем случае автоматами. Вот только чем тут гордиться, я не вижу.
Все, поговорили и хватит. Во всех своих войнах Израиль воевал на два-три фронта и побеждал. Гордиться есть чем. Я сидела в углу ванной и наблюдала, как паучок плетет в углу паутину. Надо придумать ему имя. Пусть будет Иссер Харель[196]. Тот тоже был мастер плести сети во вражеском тылу.
Из комнаты доносились телефонные разговоры по-узбекски с редкими вкраплениями русских слов. Потом стихли. Он, видите ли, спал. Господи, кто меня за язык тянул рассказывать, что у меня есть дети. Теперь он понимает, что я таки хочу жить, что детям в общем-то все равно, что сделали с матерью, лишь бы она к ним вернулась. Он спал спокойно, не боясь, что я его придушу. Вряд ли у меня получилось бы. Я никого крупнее таракана в жизни не убивала. А вот стянуть у него сотовый можно попробовать. Вот он сбоку на ремне висит.
Комната у меня перед глазами внезапно смазалась в водоворот цветовых пятен, и первое, что я ясно увидела, был белый потолок в трещинах. И адская боль в зажатых запястьях. Сволочь, подцепил меня на попытке связаться с детьми. Ничего святого. Когда же я наконец перестану удивляться? Я выгибалась и извивалась, но безуспешно. Кричать не стала, зачем тратить силы и взывать к совести того, в ком она так и не выросла. Там, где нет людей, постарайся остаться человеком. Там, где нет людей… Там, где нет людей… Ладно, миллионы женщин через это прошли. Не я первая, не я последняя.
