Эден Лернер - Город на холме
Выкарабаться из ущелья с чемоданом у меня заняло где-то час-полтора. Пару раз пришлось сесть и перевести дыхание. Змей больше не встречалось, какие-то жучки, фаланги, сколопендры. Зачем Господь вообще создает эту ползучую гадость. Когда приходилось цепляться всеми четырьмя конечностями, я просовывала ногу под ручку и волокла чемодан за собой. Отец говорил, что я не “дружу с уборкой”, но в отношении собственной личности я всегда была исключительной чистюлей. Да и выглядит чистый человек солиднее, и доверия внушает больше, а в моем положении это ох как важно. Так я, во всяком случае, думала. Вот ведь наивная! Вот знакомый стол со скамейками, вот потрясающий вид на ферганскую долину. Вот заграждение у обрыва, проломленное машиной. Я дернула за собой чемодан и зашагала в сторону Ташкента.
В горах темнеет быстро, и мне стало очень не по себе. Но я продолжаю идти. Каждый шаг приближает меня к спасению. Я буду делать все, что от меня зависит, а дальше пусть Всевышний решает. В Махон-Алте меня учили, что Ему надо доверять. В советском детском саду мне читали сказку про лягушку, которая отчаянно барахталась в горшке со сметаной, сбила лапками масло и спаслась. Меня учили правильным вещам. Я вернусь домой до того, как Шрага вернется со сборов, и он ничего не узнает. Любая ситуация, в которую он не может войти, всех построить и все исправить, расстраивает его до головной боли.
Внезапно из-за поворота вырвалось сразу две машины, нечто среднее между легковушкой и грузовиком, точнее я определить не могла. Я замерла, закрывая локтем глаза, ослепленная светом фар. Раздался визг тормозов, задняя машина чуть не налетела на переднюю. Из передней машины вышло двое бородатых мужчин в камуфляже, увешанные оружием. На одном я насчитала три ствола, на другом два. Быстро и четко они надели мне на голову мешок, связали за спиной руки. Очевидно, им приходилось делать это не в первый раз. Сумочку у меня отобрали, а саму достаточно осторожно посадили на заднее сидение. Видимо, не хотят портить товар, пока не узнают, насколько он ценный. Хлопнула дверь, машина сорвалась с места с такой скоростью, что я испугалась, что мы рухнем в пропасть. Сквозь мешок я напряженно прислушивалась. В машине сидели по меньшей мере пять человек. Кто-то говорил по-узбекски, кто-то еще на каком-то языке, который я не узнавала. В речи часто мелькали слова “амир[190]“ и “Андижан”. Потом я услышала, как открывается CD-player, и мужской голос запел по-русски:
Священный Иерусалим
томится в рабстве у иуды.
Он распластал над миром дым,
рассеяв зла, неверья груды.
И вот настал тот грозный час,
И позабыты будут беды,
И к Храму Бейт-аль Мукаддас
Уже стремятся моджахеды.[191]
Тьфу, пакость какая. Бейт-аль-Муккадас[192]. Обязательно надо взять наше и исковеркать. Но почему по-русски? Видимо, здесь собрались представители разных национальностей и русский у них lingua franca. Дождавшись промежутка между двумя песнями, я позвала в темноту:
− Ребята, вы русский язык понимаете? У меня семья богатая. Я дорого стою, но только если я жива.
− Не мешай слушать, – гортанно сказали с переднего сидения. – Амир сам разберется.
Надо же, какая похвальная дисциплина. Еще никто не попытался меня ни раздеть, ни изнасиловать, что для этого коллектива верх обходительности. Мы ехали долго, я засыпала и просыпалась. С каждым пробуждением я все больше привыкала к своей новой реальности и все меньше боялась. Насчет наличия у этих джигитов высокой морали я, конечно, не обольщалась, но, похоже, они действительно деловые люди, и гораздо важнее зеленого знамени ислама для них зеленая бумажка с надписью In God We Trust.
Не знаю, сколько времени мы ехали. Вскоре машина пошла совсем медленно, под колесами зашуршал гравий. Мы остановились, меня выдернули из машины. Сразу стало холодно, видно, мы были высоко в горах. Стоящий ближе всех перекинул меня через плечо и понес. Мы поднялись на три ступеньки, зашли в какое-то помещение, сквозь ткань мешка замелькали электрические огни. Мой носильщик сгрузил меня на пол и сдернул мешок с головы. Другой в это время снял с меня туфли с окончательно сбитыми о камни шпильками и связал ноги.
− Добрый вечер, – сказала я тоном светской дамы.
− Спокойной ночи, – заржал один из конвоиров, а другой молча расстелил на полу одеяло. Неужели сейчас начнется?
− Иди спать, – с трудом шевеля губами, сказал второй конвоир. Похоже, он давно не говорил по-русски.
Я не заставила себя дважды просить. Они ушли, я услышала, как в замке поворачивается ключ. Окон в этом помещении не было. Черти зеленые, ну до чего же неудобно с завязанными руками. Пахло бытовой химией, китайским стиральным порошком “Белая кошка”, которым завалены все среднеазиатские рынки. Я положила лицо на одеяло. Оно было жестким, ворсистым, еще советской выделки. Подняв голову, я громко и четко произнесла “Шма Исраэль”[193] в пустое темное пространство. Вот теперь можно спать.
Проснулась я оттого, что получила хорошего пинка. Надо мной стояли двое в камуфляже и черных беретах. Меня рывком поставили на ноги, надели на голову мешок и куда-то потащили. Судя по тому, что температура не менялась, из помещения мы не вышли. Посадили на стул, прикрутили, сдернули мешок. В глаза ударил солнечный свет. Справа от меня выходило на улицу широкое по местным меркам окно, и, повернув туда голову, я увидела угол белого здания, напоминавшего пионерлагерь или базу отдыха советского времени. Больше я ничего разглядеть не успела, потому что услышала приказ, отданный по-английски:
− Посмотри на меня.
Напротив, за столом с водруженным на нем компьютером (надо же!) сидел мужчина в гражданской одежде. Бледное горбоносое лицо, обрамленное квадратной черной бородой. Глаза полуприкрыты, как будто он устал или не хочет на меня смотреть. Перед ним на столе лежала моя сумочка и вытряхнутое содержимое – пустой кошелек, бесполезный телефон, расческа, несколько мятных леденцов, контрацептивы, дизенфектант в бутылочке, тушь для ресниц, маленькая упаковка тампонов, шелковый шарфик, который я всегда носила с собой на случай, если окажусь в месте, где от женщин требуется покрывать волосы. И паспорт. Я стрельнула взглядом поверх его головы. На стене висели знакомые по арабским деревням портреты шахидов, виды мечети Аль-Акса и карты Ближнего Востока без всяких там сионистcких образований. Да, плохо мое дело. Тут не помогут ни обещания выкупа, ни русский язык. Спокойно и буднично, как будто рассказывал мне, как пройти до ближайшей лавки, он сказал следущее:
− Я из твоей спины ремней нарежу, сионистcкая подстилка.
Прелестно. В каком Пажеском корпусе он обучался таким манерам? И ведь нарежет, что паршиво. Мне стало так страшно, что я не могла заставить себя сказать слово “Израиль”. Еле шевеля губами произнесла:
− Мое правительство высоко ценит своих. За одну меня из тюрьмы отпустят сотню ваших.
“Столько вы вобщем-то и стоите”, − подумала я, но от того, чтобы сказать вслух, удержалась.
− Да нам и за труп твой неплохо заплатят. Чем больше евреев убиваешь, тем послушней они становятся. А до того, как ты станешь трупом, нам с тобой есть о чем побеседовать.
О чем мне с тобой беседовать, урод? Все и так ясно. Для тебя любая женщина кому-нибудь принадлежит. Я принадлежу твоим врагам, тем, кто выгнал тебя с еврейской земли, как зачумленную крысу. Ты чувствуешь себя униженным ими и собираешься отыграться на мне за свое унижение. У меня и в мыслях не было винить ни отца, ни младших братьев, ни Йосефа, ни Шрагу, вообще никого из тех, кто когда-нибудь носил напротив сердца буквы цади-хей-ламед[194]. Они делали свою работу и делали ее хорошо, и именно поэтому наша страна еще жива. За все в жизни надо платить. Особенно за счастье принадлежать тем, кому принадлежу я. Когда-то давно на тренировках по художественной гимнастике перед сложным элементом я мобилизовывалась в первую очередь на игнорирование боли. Нечто похожее произошло и сейчас. Боль прорезала сознание, из носа и губы хлестала кровь, откуда-то сверху наверное тоже, потому что руку со стеком я уже с трудом различала через кровавую пелену. Но оставался участок разума, пусть маленький, но скоцентрированный на чем-то другом. Чистое весеннее небо, травинки над моим лицом, сильная рука под головой. В Газе опасно. Господи, сохрани его. Сохрани его, Господи. Меня подхватили и понесли. Кровь капала на пол.
Я жила в той же подсобке, пахнущей стиральным порошком. Каждый раз, когда ключ поворачивался в двери, я куталась во что придется, так как одежду у меня отобрали. Ему обязательно надо было, чтобы я была без одежды, но ничего даже похожего на сексуальный интерес он не проявлял. Только бил. Только резал. Только жег зажигалкой. И почему-то оставлял в покое лицо. Может быть потому, что на не испорченном лице сильнее видно любое выражение. С ним приходил мальчишка лет восьми-десяти с видеокамерой на плече и смотрел на это действо с интересом и злорадством. Ему-то я что сделала, с его явно узбекской внешностью? Господи, какая ерунда лезет в голову. Что он может понимать в наших ближневосточных делах. Ему лишь бы хозяину угодить.
