Андрей Шаргородский - Принципиальное отличие от нуля (сборник)
Расплаты час приносит счёт за виртуальность
Свои поступки принимал за совершенство
И отрицал судейство тех, кто не со мной,
Со слов хвалебных на душе взрастил блаженство
И выбирал из всех путей – один, простой.
Все дебри жизни вызывали отвращение,
И прогонял я от себя возможный стыд,
Да, ретушировал своё изображение
Лишь для того, чтобы подальше от обид.
Вдруг приходящие сомнения оттуда,
Где жертву жизни выбирают наугад,
Когда всё меркнет, и конец приходит чуду,
Там повседневность вырастает из преград.
Расплаты час приносит счёт за виртуальность,
И, рухнув вниз, ты расплатился за туман,
Конечность слов, как погружение в реальность,
Где невозможно рассчитаться за обман.
И без вины – виновен, как в той уставшей пьесе
Я просто опоздал к намеченному сроку,
В пути бывает всё, непредсказуем мир,
Просроченный билет, в котором мало проку,
Мне подсказал, что ты уже не мой кумир.
И без вины – виновен, как в той уставшей пьесе,
И возвращать назад, что было, нет уж сил,
Ещё вчера мечтал жениться на принцессе,
Но случай роковой об этом не спросил.
Я часто удивлялся ошибочным прогнозам
И становился жертвой несбыточных надежд,
Действительность пугала – я предавался грёзам:
Красивые слова и фейерверк одежд.
Махнув на всё рукой, я запрягаюсь снова,
Сменив обиду глаз на ветер перемен,
«Всё будет хорошо» – три самых нужных слова,
С которыми живу без признаков измен.
Из внешних факторов слагаются причины
Из внешних факторов слагаются причины,
В которых просто невозможно не узнать
Остывших будней праздность временной кончины
И парадоксов цепь бесчисленную рать.
В красивом омуте сомнительных событий
Всего коснулось моё тело и душа,
В ненужных фразах смысл истины сокрытый,
Произрастает, всю обыденность круша.
И это было, это есть и это будет,
Ведь каждый может разложить свой пасьянс,
Не осуждай ты и тебя да не осудят,
Во всех раскладах – заключительный нюанс.
Мы заковали все желания в кавычки
Не отвечал я конструктивно на вопросы,
Когда экзамен на влюблённость проходил,
Меня с ума тогда сводили твои косы,
Хотя в глазах твоих ответ не находил.
И время сделало из нас двоих привычку,
Поступки с фальшью и вопросы просто так,
Мы заковали все желания в кавычки,
Забыв признания, как будто то пустяк.
Хоть уменьшительно – ласкательность исчезла,
Мы по инерции сказали в загсе «да»,
Всё было чинно, благородно и помпезно,
Но всё же жаль мне эти месяцы, года,
Где трепет губ не знал, и тело не дрожало,
Где механически в объятья заключал,
Кино примеры наши чувства искажало,
А в душу так никто друг другу не стучал.
Рамышлизм про гомосексуализм
Я ориентацию свою пугал изменой,
Но искушение природу не смогла
Преодолеть и стать итогом непременным,
Рассветом гроз и неестественности зла.
Я изумляюсь однополости явления,
Ведь раньше это жгли нещадно на костре,
Меня пугает допустимость поколения,
Где всё возможно и доступно не во сне.
А как же трепет в поцелуе губ влюблённых?
Восторг объятий и касание груди?
Манящий стан лишь для желаний порождённый,
И стон в оргазме, что ничем не превзойти?
И приходящий запах роз в начале лета,
И самый длинный день влюблённым точно мил,
Не все вопросы любят честного ответа,
Не каждый дождь сильнее слёз, что ты пролил.
И только там непредсказуемость улыбки
Полемизировать во снах с самим собою
Вполне приемлемо, обидевшись на скуку,
Ведь ночь укрытием становится порою
От жизни тайн, неведомых науке.
Привычка всё расставит по местам,
Укрыв от взгляда яркость ощущений,
Ведь настоящим можешь быть ты только там,
Где не доступен для ненужных извещений.
И из реальности там только выдох – вдох,
И только там непредсказуемость улыбки,
Там невозможно, чтобы был ты слишком плох,
Как нет возможности там совершать ошибки.
Там мыслям есть спокойствия река,
Там мышцы напряжения не знают,
Поверхность чувств там слишком глубока,
Что вряд ли кто-нибудь когда-нибудь познает.
Там на вопросы все готов ответ,
И истина не знает мук познаний,
Полемика с собой – она без бед,
Восторга сущность разочарований.
Наша Маша
рассказ
– Ну, ты представляешь, что мы будем делать с этим медведем, когда он вырастет? – спросила мама у отца, чуть не плача.
– Что-то придумаем, я буду искать зоопарк или цирк, где ее возьмут, а пока ни в Ухте, ни в Сыктывкаре – нигде, куда мы дозвонились, медведей не берут. Я три часа в конторе искал, куда ее пристроить. Мы прямо с охоты заехали в контору и кумекали, что с ней делать. В это время Машка, так прозвали ее мы с отцом, смешно зарычала и начала завывать.
– Есть хочет, давай ей манную кашу сварим, что ли, – отец погладил ее, и она замолчала.
– А я ее покормлю, – впервые вставил я свои пять копеек.
– Я тебе покормлю, – почти закричала мама, – она хоть и маленькая, а руку или пальцы откусит легко. Ты соображаешь, – мама кивнула на меня и повернулась к отцу, – ему 11 лет, он же не сможет не лезть к ней, а потом друзья придут – обязательно что-то да случится.
Мама встала и пошла на кухню, наверно, готовить кашу. Отец сидел растерянный, еще даже не раздевшись после охоты. Я подошел к Машке и потихоньку стал ее гладить. В ответ она стала лизать щекотно мне руку. Отец стал раздеваться.
– Черт, как же мы не увидели, что там был медвежонок. Хорошо, что мясо убитого медведя домой не принесли, тогда бы нам точно досталось от матери, – только он это сказал, как в дверь постучались. Это был дядя Сережа с дядей Витей – папиным водителем.
– Андреич, мы это, разделали, вот ляжка и хребта чуток, шкуру содрали, завтра доделаем. Как, Томка, рычит? – отец кивнул. – Ладно, мы побежали, сегодня не до ста граммов. Дверь захлопнулась, отец понес мясо в холодильник.
Через месяц все улеглось. Машку поселили в сарае, который стоял на улице возле склада с углем, посадили на цепь и кормили отходами из столовой, которая была от дома метрах в ста. Надо сказать, что жили мы в отдельном вагончике на самом берегу Печоры. В метрах десяти от сарая начинался большой обрыв прямо до реки. Кругом стояли ели и кедры. Вообще Вуктыл мне нравился. Еще 3 месяца назад решали, как будем жить – отец получил назначение на Вуктыл, а мы жили в Ухте, по нынешним меркам расстояние не большое, но тогда нужно было переезжать. Естественно, мама не хотела менять уютную трехкомнатную квартиру на отапливаемый углем вагончик без особых удобств, но, как я уже сейчас понимаю, финансовая сторона перевесила. Платили на Вуктыле больше, ну, а мне, пацану, тут было полное раздолье. Под «домом», как я уже стал называть наш вагончик – отличная рыбалка, грибы росли в трех метрах от порога, ну, а охотиться было вообще красота, дичи было вдоволь, а меня уже отпускали одного в лес с моей одностволкой – как никак с семи лет уже охотился с отцом.
Машка росла, я ее постоянно подкармливал сгущенкой. Ребята по секрету приходили ко мне после школы, когда родителей не было, и тоже давали ей сгущенку с пробитыми дырками в крышке, а после хохотали, как она смешно пила его. К весне Машка уже подросла, и я уже к ней на территорию не заходил, боялся. Когда отец ее кормил или убирал за ней, она игралась с ним и часто валила его на землю, а затем лизала его лицо. Первый тревожный звоночек прозвенел в начале мая. Мы с семьей на майские праздники полетели на вертолете в Ухту – как же было пропустить демонстрацию. Там пробыли три дня. За Машкой смотрел дядя Юра – отцовский товарищ. На третий день дядя Юра ее не покормил (хорошо гулял 1-е и 2-е), и наша Маша, зная, откуда ей носят кушать (столовая ей очень хорошо была видна), рванула туда, разорвав цепь. В это обеденное время людей было много, все толпились возле раздачи, как тут вошла наша Маша. Как рассказывали потом – люди через окна вылетали словно пробки, и хотя все были уверены, что Маша не тронет, тем не менее, кушала она в гордом одиночестве, после чего пошла спокойно спать в свой сарай. Прибежавший на крики людей дядя Юра не дал разгоряченным мужикам ее пристрелить. Отец получил втык, и опять начались поиски зоопарка, но медведей не брали. Второй и последний звонок прозвенел через два месяца, когда я решил пойти на рыбалку. Я уже не раз ходил на речку ловить рыбу и всякий раз, когда возвращался, первым делом нес Машке рыбу. В этот раз она меня не дождалась. Цепь выдержала, а вот столб, к которому она была привязана – нет. Надо сказать, что на севере в июле жара доходит до 25 и 30 градусов, поэтому весь берег был усыпан отдыхающими, которые загорали (ветерок сдувал комаров), а самые смелые купались, хотя вода и была холодная. В общем, тут появляется Маша. Паника была страшная – купались все, причем многие били мировые рекорды не только в беге, но и в плавании. Я увидел это все после того как услышал крики. Машка, накупавшись, убежала в лес. Отцу опять досталось, но все надеялись, что она ушла навсегда. Нет, через дней семь она вернулась и стала бить лапой в окно. Хорошо, что отец был дома. Он ее покормил и вдвоем с прибежавшим дядей Юрой привязали ее. Этой же ночью, когда я уже спал, ее погрузили в машину и отвезли в лес. Застрелил ее из пистолета начальник местного отделения милиции. Мне сказали, что ночью ее забрали в Ленинградский зоопарк. Так бы я и не узнал правды, если бы не случай на охоте через год. Случайно в отца попала пуля, когда они охотились зимой на медведя шатуна, который не спал и пугал людей в близлежащих поселках. Рана оказалась серьезной, пуля вошла в тазовую область. Когда отца везли в больницу, он потерял много крови и уже в больнице, теряя сознание, сказал дяде Вите: «Быстро домой, вези желчь, Тома знает». Отца прооперировали, и после выписки дома был банкет. Подвыпив, произнесли тост за нашу Машу, которая дала желчь, которая очень помогла выздороветь отцу. Потом уже я узнал, что до сих пор она ценится на вес золота и обладает уникальными свойствами. Ну, а я, проревев двое суток и осознав произошедшее, до сих пор запомнил бедную Машу, нашу Машу…
