Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник)
Ага, они подумают. А меня кто спросил? Но терплю.
Лия продолжает:
– Ты свою маму отправила к брату, не думаю, чтоб ей там пришлось лучше, чем у дочки, но раз так распорядилась, значит, тем более мы на пустом месте не помешаем.
До мамы моей добралась. Сейчас не остановишь.
– Все ваши, Рувинские, начиная с Айзика и Фейги, перед нами виноваты. Но кто теперь считает. Твой дедушка папу Арончика, Соломона Хаимовича, выгнал на улицу, а мы со всей своей оставшейся жизнью к его внучке приедем под бок. Даст Бог, еще правнуков понянчим.
Я как была с мокрой тряпкой, так с ней из дома выскочила. Постояла минутку, отдышалась. Спокойным шагом вернулась в комнату, взяла ведро, грязную воду вылила под старую яблоню, когда-то еще мне Лия указала, и говорю:
– Совсем забыла про срочное дело. Меня больной ждет. У него опасное положение. Я сейчас же пойду на станцию – и в Чернигов, на работу. А то возможен летальный исход.
Поехала. Пусть сами разбираются, если такие умные.
Не знаю, что Любка с дочкой Грише наговорили, но он приехал с ними под ручки.
Началась карусель. Дочка бегает вокруг нас, готовит, убирает. Любка Гутничиха развлекает разговорами на общие темы. Гриша – ладно, у него отпуск. А я с работы приду, слушаю Любкину болтовню вполуха, а головой размышляю: «Скорей бы вы уехали со своей заботой». И дочку не жалко, что опять на год расстаемся.
Как-то получалось, что и с Гришей наедине неделю не были. А когда остались – проблема стала ребром. Конечно, я ее подняла.
– Как насчет твоих родителей? Когда надумают к нам перебираться?
Гриша спокойно отвечает, что к зиме. Без воды, без туалета в таком возрасте и состоянии плохо.
Я к тому времени перекипела. Просто хотелось узнать, как что из первоисточника.
Предложила подоборудовать для стариков Любочкину комнату. Диван выбросить, купить две полуторные кровати. Для начала.
Смотрю, Гриша повеселел. Не ожидал легкого решения вопроса. А мне все равно.
И вот как-то сидим мы с Гришей на кухне. Я его кормлю после работы. Он и говорит:
– Живем с тобой как чужие люди. Кто виноват, не понимаю.
Ну, думаю, настал момент.
– Мы не чужие, Гриша, а уставшие. От своих дурацких отношений устали – раз. От нашей дочки с переделанным лицом – два, что она посторонняя теперь, потому что выросла. Мало тебе?
Гриша насупился, мешает борщ ложкой.
– Или ты хочешь скакать, как в двадцать лет? Нет. Нам скоро пятьдесят. Так что давай или жить, или не жить.
Правильно сказала, что наболело, то и выложила.
А он:
– Что ты конкретно предлагаешь?
– Я конкретно предлагаю такой план: раз ты самостоятельно решил, что твои мама с папой будут у нас проживать, а ты знаешь, как меня твоя мамочка любит, то ты готов терпеть. И я готова терпеть. Так что будем жить и терпеть. Сейчас надо определиться: или мы вместе терпим, или раздельно. Если ты сам по себе: продавай отцовскую халупу, добавляй, книжку свою плюсуй, и разменяем с доплатой эту квартиру на две. Если мы вдвоем плюс старики – тогда другой разговор.
Молчит. Понимает: и так, и так хорошего не будет. Сам с родителями не управится. А нам вчетвером – война до победного конца. А конец известно какой.
– Давай вместе. Попробуем. – Сказал и пошел спать. Отдельно, в Любочкину комнату.
Лежу и думаю: зачем я его разбередила? Ну, решится он развестись, разменяем квартиру, останется он со своими стариками. Что я, брошу его? Я же медработник, у меня совесть не позволит. И столько лет в одной упряжке с Гришей. А Любочка? Ну, переделала она внешность. Может, слишком. Лишь бы ей нравилось. Гутничиха подарок сделала, столько денег дала. Что, не спасибо? Спасибо. Хоть с этой стороны порядок.
А Гриша мой, что, не стоит один Лии с Ароном? Мою маму брат смотрит, и здоровье у нее, ничего хронического. Папа рано умер, а то бы и он теперь с мамой был у брата – или тогда у нас?
От распределения запуталась окончательно.
Утром Гриша раненько ушел. Вечером опять сходимся дома.
Он с порога:
– Ну что, надумала? Бросаешь меня?
Мастер переворачивать на нужную сторону. Я виновата.
Плечами пожала и отвечаю:
– Дурак ты, Гриша, и не лечишься.
Мне тем более обидно, потому что после работы я успела забежать в мебельный, присмотрела хорошие кровати. Я ему про кровати, потом про то, что сантехнику хорошо б поменять, сделать ремонт. А то потом со стариками будет неудобно.
Гриша вместо благодарности выдал:
– Да, хорошо. Но теперь получается, что нашей Любочке в родном доме и места нет, если приедет погостить.
– Место ей всегда найдем. Только она не наша. Она Любкина. Вот как ты хочешь, а Любкина. Я тебе говорю как мать.
– И ты заметила? И я заметил. Любка ее под себя переделала.
Да. Недальновидный был Гриша, а в самую суть видел.
Через полгода примерно вдруг приезжает дочка. И сообщает, что уезжает в Израиль. Вместе с Любкой. Про институт было вранье с самого начала. Они вдвоем сделали план и действовали по нему.
А мы с Гришей радовались, что Любка нашу дочку по большому блату прописала к себе. Говорила, специально, чтобы дать нашей девочке будущее в Ленинграде. А она ее прописала, чтобы от нас концы в воду. До самой последней минуточки мы ничего не знали и не подозревали страшного подвоха с их стороны.
Все теперь составилось в один ряд: и сказки про институт, и операция, и Любкина любовь к нашей дурочке, и последние сроки, когда Любка надеялась устроить свою личную жизнь. Получила дочку, сделала ее, какую сама хотела. И своими мыслями нафаршировала.
В общем, приехала наша доченька прощаться с нами навсегда.
Гриша вынес приговор:
– Она бы все равно поехала, так лучше с Любкой. Не одна.
Вечером прогуливаемся с Любочкой перед сном, поджидаем Гришу с поздней работы, и тут она мне говорит:
– Если б не Давид, мы бы с тетей Любой еще раздумывали, но он помог, значительно облегчил наши бумажные приготовления. Он тоже едет. Мы пересекаемся в Вене. Там окончательно решим – в Израиль, в Америку или еще куда. Будем держаться втроем.
И Давид тут. Я попросила между прочим, ненавязчиво, но твердо, чтоб Люба не упоминала при отце Давида.
– Почему, мама? Ты ему столько хорошего сделала.
И папа тоже. Что тогда случилось? КГБ вас мучил?
– Лучше б КГБ.
Люба что-то перемолола внутри себя.
– Мама, скажи честно, у тебя с Давидом что-то было? Он при твоем имени мнется. И ты на дыбы.
– Ничего не было. Я ж не Любка, – ответила – и сама себя поймала за язык. Не Любка.
Дочка тихонько:
– А что Любка? Любка с Давидом расписались два года назад.
– Тебе Любка приказала молчать про него?
– Ага.
Смешно сказать. У меня внутренности перевернулись. И Любка столько терпела и не рассказала, что вышла замуж?
Я бы многое могла поставить на место. И про раввинство Давидское, и про его слова в адрес Любки.
И вообще. Если б имело значение хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь. Они ненормальные. Партизаны в тылу врага.
Назавтра в поезд, и – поехала моя доченька в Ленинград и так далее. Ждите, говорит, звонка из Вены.
Приснилось, что из вены на моей руке хлещет кровь и оттуда голос Любочки: «Алло, алло, мамочка!» – я ей кричу, что слышу, а она меня не слышит и опять: «Алло-алло-алло». Объяснить, почему такой сон, просто. Я постаралась не обратить внимания. Но впечатление осталось очень тягостное.
Вот.
Настало время перевозить стариков.
Перевезли. Со всем их барахлом. Выше крыши. Лия ничего не разрешила выбросить.
Еле-еле продали хибару за маленькие деньги. Купил тот самый дядька, что провожал нас до калитки, – Алексей Тыщенко.
Я у Гриши спросила, какие у них с ним контры. Оказалось, и там след Соломона. Отец этого дядьки, Сергей Тыщенко, будучи еще холостым, когда-то подбивал клинья к Соломоновой дочке Еве. Соломон отказал ему с позором на весь Остер. Как гой посмел зариться на его кровь? Ева ни за кого замуж не вышла. Как раз перед войной ее взяла к себе в дом одна женщина при смерти – для ухода. В этом доме Арон с Евой и жили, она им его завещала.
Когда немцы пришли, Ева бегала по Остру в одной сорочке и кричала не своим голосом, что Соломон вернется, а его покормить нечем, так нет ли чего кошерного у евреев. На чистом еврейском языке. Тронулась. Ее, конечно, застрелили. А когда Арончик с войны вернулся, ему кто-то подсказал, что застрелил Еву Сергей Тыщенко, который сразу записался в полицаи. Арончик к нему – тот отнекивается и божится, что любил Евочку, несмотря на то что женился на другой. А что было делать, если Соломон отказал. Арон не поверил и полосонул ножом плечо. Промахнулся, так как находился не в себе.
В 69-м Сергей Тыщенко умирал от какой-то скоротечной хвори, причем сильно пил, и позвал Арончика. Арончик не пошел. Сергей его звал-звал, и жена прибегала, умоляла прийти, и сын – Арон ни в какую. И будто бы перед самой смертью Сергей велел сыну передать Арончику такие слова:
– Я Еву убил, потому что хотел как лучше.
