Эден Лернер - Город на холме
− А куда едем? – осведомилась изящная миловидная брюнетка с запекшейся ссадиной на лбу.
− Известно куда. В тюрьму Парчман, – ответили из дальнего угла.
Из разговоров девушек я поняла, что группы студентов приезжают в Джексон специально, чтобы массово и публично нарушать законы о сегрегации (давным давно упраздненные Верховным Судом) и таким образом забить все тюрьмы и надоесть властям. Стандартный приговор по таким делам – месяц тюрьмы, а выходить под залог студенты принципиально не хотели. Называлось это – Freedom Ride, поездка по маршруту свободы. Маршрут свободы привел нас в самую страшную тюрьму штата Мисиссипи. Даже мне при виде этого комплекса стало очень не по себе, ну только трубы крематория не хватает. Тридцать дней. Если Розмари расклеится, ее отправят в больничный блок, и оттуда она уж точно живой не выйдет. А Даниэль? Я сказала, что еду на две недели, а тут больше месяца. Мы уже давно не живем как муж и жена, но надо отдать ему должное – ему не все равно, что со мной происходит. Даже если он узнает, где я, даже если внесет залог, я без Розмари никуда не пойду.
Нас сфотографировали в профиль и анфас и стали печатать пальцы. Немолодой шериф взял меня за запястье и отпрянул, как будто увидел призрака. Я едва не ударилась рукой о крышку стола:
− Мэм… Я был там… 42-я пехотная… Дахау… Это недоразумение… Я не буду вас оформлять… Я доложу начальству, и вас освободят.
− Это не недоразумение. Я на своем месте. Я четырнадцать лет ждала.
Он развернулся и ушел. На его место тут же встал молоденький, не обремененный тяжелыми воспоминаниями. После фотографий и печатания пальцев, мы поступили в распоряжение надзирательниц. Нам всем корректно, но решительно предложили раздеться. Потом каждая арестантка ложилась на банкетку и надзирательница совала ей между ног палец в перчатке. Потом надзирательница окунала палец в какой-то едко пахнущий раствор и совала между ног следующей.
− Это зачем? – шепнула я соседке.
− Проверка девственности. Если кто-то не замужем, но уже не девушка, ей можно пришить еще одну статью – аморальное поведение.
До такого даже в третьем рейхе не додумались. Знали бы они тут про мое поведение.
В восьмиместную камеру нас набили двадцать человек. Надзирательницы разлили на бетонном полу пару ведер ледяной воды и поставили вентилятор. Сразу стало холодно и сыро. На восьми железных лежанках без матрасов спали вповалку. На завтрак – хикори-кофе и белый хлеб с патокой. На обед – черные бобы со свиными хрящами. На ужин – то же самое, только в холодном виде. В общем, жить можно. Главное, что знаешь, когда это закончится. Когда знаешь, что когда-нибудь это кончится, можно пережить что угодно. По ночам, привлеченные сыростью и открытым окошком, к нам на обед слетались лютые мисиссипские комары. Девочки шутили, что комары, не иначе, состоят в ку-клукс-клане, а вот мне было не до смеха. Розмари совсем сдала, подбитый глаз загноился, она захлебывалась кашлем по ночам. Она не жаловалась, терпела. К концу третьего дня я одурела от недосыпа, сидела, привалившись к стене, положив голову Розмари себе на колени.
− Прости, деточка. Я тебя использовала.
Я положила свое обезображенное запястье ей на лоб. Так и есть, жар, бредит, заговаривается. Завтра буду требовать врача, и будь что будет.
− Розмари, ты говоришь ерунду. Я сама с тобой напросилась.
Странный звук, нечто среднее между смехом и кашлем.
− Я не про сейчас. Я про Маутхаузен. Когда мы туда вошли, думала, ума лишусь. Трупы, зловоние аж до неба, люди на четвереньках бегают, рычат над куском. Я в вере росла, а тут такое… Думала, Бога прокляну. И тут… ты. Я просто сосредоточилась на тебе и старалась не замечать всего остального. И каждый день… радость. То ты улыбнулась, то в постели села, то целый обед удержала. Чем больше сил я в тебя вкладывала, тем больше любила. Война кончилась, но сердцу не прикажешь.
Я гладила ее по седеющей голове и тихо пела гимн, который она любила петь сыну.
Michael, row the boat ashore, hallelujah.
Michael, row the boat ashore, hallelujah.
Sister, help to trim the sail, hallelujah.
Sister, help to trim the sail, hallelujah.
Jordan river is chilling cold, hallelujah.
Chills the body, but not the soul, hallelujah.
Jordan river is deep and wide, hallelujah.
Milk and honey on the other side, hallelujah[183].
Наутро она не смогла встать на отправку. Я позвала надзирательницу:
− Врач нужен.
− Обойдетесь. Как закон нарушать, так все здоровы.
Все-таки они недаром были активистками, эти студентки. Они организовались буквально за полминуты. Они слаженно скандировали: “Вра-ча! Вра-ча! Вра-ча!”, а когда уставали кричать – колотили в железную дверь железным же вентилятором, как тараном. Лязг стоял на весь корпус. Через десять минут на шум явилось начальство – комендант тюрьмы и какой-то высокий человек в квадратных очках, в сопровождении целого взвода охраны.
− Да это же губернатор Барнетт[184]! – выдохнула политически подкованная Джинни, наша соседка по нарам.
Хоть губернатор, хоть Барнетт, хоть черт лысый. Лишь бы не комендант Плашова, давно за свои преступления повешенный, но живой в моих кошмарах.
Я поспешила изложить суть проблемы.
− Эта женщина − ветеран второй мировой. Ей очень плохо. Ей нужна медицинская помощь.
Барнетт посмотрел на меня с высоты своего роста и уточнил:
− Она ваша домработница?
Это было сказано специально на публику. Он хочет представления? Он получит. Я засучила рукава и протянула вперед руки, так, чтобы все всё увидели.
− She is not my domestic. She is my liberator[185].
Тихий вздох пронесся по камере.
− Это она воду мутит, – подал голос комендант. – Брэдли уволился, а ему всего несколько лет до пенсии.
Барнетт стрельнул взглядом в скорчившуюся на лежанке Розмари, потом в меня.
− Отпустить обеих.
Железная дверь с лязгом закрылась. Студентки окружили нас.
− Вы их победили!
− Это честь с вами в одной камере сидеть!
− Расскажите всем, что здесь творится!
Вот как раз этого Барнетт и не хотел. Не хотел, чтобы я выходила к журналистам и проводила ненужные параллели, бросающие тень на штат Мисиссипи. Но я ему ничего не обещала.
Ко мне протиснулась та самая брюнетка со шрамом на лбу. Звали ее Либби. Она застенчиво дотронулась до моей руки.
− Я обязательно про вас своей тете расскажу. Она тоже оттуда. Она мне говорила: не езжай, все равно гоим договорятся, а ты крайней окажешься, и тебе же по голове настучат.
− Ну, кое в чем твоя тетя права… – начала я. Все засмеялись.
Тут появились охраниики с носилками. Нас отвезли в самую дальнюю и бедную больницу Джексона и бросили на крыльце, как тюки с товаром. Розмари устроили в коридоре, я жила на стуле рядом с кроватью. У противоположной стены лежала старушка, которая стеснялась звать санитарку. Стеснялась, что дети ее забыли. Я включилась в процесс, а что мне оставалось? На следующий день по больнице распостранился слух про странную белую, которая не из благотворительного комитета, а ухаживает. Смотреть на меня пришли все ходячие больные и кое-кто из персонала.
− Ну, чему вы удивляетесь? – донеслось с противоположной койки. – Она в самых зубах у дьявола побывала. Вон, шрамы на руках остались. Люди сами себе на земле ад творят.
В этой больнице не хватало всего, но были лекарства, и Розмари встала. Мы вернулись в Нью-Йорк. В сентябре дети начали новый учебный год. И в сентябре же Всеамериканская торговая комиссия под угрозой закрытия обязала все железнодорожные и авто-вокзалы снять таблички “white only” и “colored only”.
* * *Дэвид уже заканчивал школу, но не делал никаких шагов, чтобы поступить в колледж. За неделю до выпуска Даниэль вызвал его на ковер, а я подслушивала за дверью.
− Ты что лоботрясничаешь? В армию захотел, в казарму?
− А хотя бы и так. Тебе можно, а мне нельзя?
− Сравнил. Я пошел служить, имея образование и профессию. А ты загремишь обычным пехотинцем во Вьетнам, как эти.
Повисла пауза.
− Что значит “как эти”, отец? Кто “эти”? Просвети меня, раз уж мы с тобой беседуем.
“ Ты прекрасно знаешь, кто. Те, кому родители не дали тех возможностей, что я дал тебе.
− Да провались ты со своими деньгами! Быть отцом значит не только выписывать чеки. Я не собираюсь прятаться в колледже, да еще на твои деньги, пока мои сверстники из бедных семей идут воевать. Я себя уважать не смогу, как ты не понимаешь!
− Твою мать это убьет. Ты бы ее пожалел.
− Много ты ее жалел? Чья бы корова мычала. Весь город знает, кого ты водишь в этот дом и зачем. Я не хочу здесь оставаться, мне надоело ваше вранье. Тоже мне, добропорядочное американское семейство. Мать никак не возьмет в толк, что мне уже не восемь, а восемнадцать.
Что мне делать? Разубеждать его? Действительно, чем старше он становится, тем больше я за него боюсь. Бедный мой сын, он готов ехать во Вьетнам, лишь бы не жить с нами. Но он уже не мальчик. Он мужчина. Пусть поступает, как считает нужным, я не вправе ему мешать. Все, что я могу для него сделать – это не грузить его чувством вины.
