Захар Прилепин - Грех (сборник)
Рука вспархивала, и только тогда речь возвращалась.
Дойдя до посадки, пересмеиваясь и подмигивая друг другу, мы раскидывали карты – никогда в жизни я не играл столько, сколько в детстве.
Верочка разглядывала то меня, то братика, постоянно забывая свой ход или ходя невпопад, за что её раздосадованно отчитывал Лёха.
У Лёхи были светлые, длинные ресницы, круглое лицо, щёки с розовыми пятнами избыточного здоровья. Вконец разозлившись на Верочку, он кидал карты и шёл к груше, привешенной им здесь же, – долбил её с остервенением под дых и боковыми – раз! раз-два-раз! раз!
Потом, тяжело дыша, двигал к турнику, предлагая:
– Гольцы, давайте в «лесенку» сыграем? Сначала по одному подтягиванию, потом по два, в следующий заход – три раза, так до десятки и вниз. А?
Валёк, скептически щурясь, предлагал другой вариант:
– Сахар… – он сразу незатейливо прозвал так Лёху, потому что у них с Верочкой была сахарная фамилия. – …Сахар, давай лучше ты подтягиваешься, а я приседаю. Сначала один раз, потом два, и так до десятки? И кто проиграет, тот кукарекает?
– Ну конечно, хитрец, – добродушно ухмылялся Лёха.
– Зассал, – резюмировал братик. – Ссыкун.
Лёха пытался отшутиться, но у братика был хорошо подвешен язык и он с детства умел держать базар.
– Ладно-ладно, мы всё поняли, – снисходительно цедил братик. – Приехало московское ссыкло. Я тебе нормальный расклад предложил – ты «лесенку» и я «лесенку», сразу бы выяснили, что вы стоите, столичные.
– Давай на турнике, – добродушно повторял Лёха, не умея отшутиться.
– Чего мы одно и то же будем делать? – до невозможности искренне дивился братик. – Давай не лепи тут свои отмазки. Тебе предложили – ты слился. Иди вон на груше повиси, орангутанг.
Необидчивый и не примечающий никакой разницы между собой, шестнадцатилетним, и нами, малолетками, Лёха действительно шёл к груше, подпрыгнув, охватывал её ногами и качался, вопя на непонятном и лесном языке.
Верочка хохотала, не сводя с Валька глаз.
Кажется, он нравился ей больше, чем я.
Дед наш тоже придумал нехитрое прозвище – но для Верочки.
– Как там ваша Сахарина? – спрашивал он, когда мы являлись к обеду.
Мы с Вальком, весело переглядываясь, ели жареную картошечку, закусывая помидоркой и огурчиком. Картошечка пылала, огурчики хрустели, помидорки таяли.
Дед и не настаивал на ответе, он просто так спрашивал.
После обеда шли купаться. Дорога на пляж пролегала через трассу. Привыкшие к земле и травке пятки удивлялись раскипячёному асфальту.
– Ты заметил, что у неё щиколотки толстые? – вдруг спросил братик, мелко ступая и глядя куда-то себе в ноги.
Надо же, я ведь не заметил.
У ладной, в меру булочной, изюмчатой, гибкой Верочки не было этой ланьей тонкости в щиколотках – ножки в этом месте, напротив, были почти круглые, как буратинное полешко. От этого всегда создавалось ощущение, что Верочка очень крепко стоит на ногах.
Братик посмотрел на меня иронично.
– И волосы у неё пахнут чуть-чуть по́том, и коровником… и парным молоком ещё… – добавил он.
Мы оба не любили запах парного молока.
– …Но от этого она только лучше… – завершил братик свои размышления. Вот уж чего я от него не ожидал. Никакой сентиментальности в нём до сих пор не наблюдалось.
Он и сам, наверное, не хотел так засветиться, посему вдруг перевёл разговор в иную плоскость:
– А давай Верочку позовём на сеновал?
У меня на секунду потяжелело где-то под ложечкой, и ответа я не придумал, вдруг задохнувшись.
– Ничего не будем делать там, – сказал братик. – Какие-нибудь журналы посмотрим, например…
Честно говоря, в тот год я и малейшего представления ещё не имел, а что, собственно, можно делать с Верочкой. Валёк, похоже, знал, но не распространялся.
Вдохновлённые, перебрасываясь никчёмными словечками, мы так и шли, и каждый себе представлял, что вот мы с Верочкой на сеновале… Там такая пыль стоит в плотных столбах заходящего солнца… Верочка в сарафанчике… Иногда привстаёт, отряхивается, и мы все смеёмся, будто бы в каком-то предчувствии… Можно погладить её по руке, вроде бы как случайно, вот. И тут все перестанут смеяться…
У Верочки есть щиколотки. У неё есть затылок, по которому она иногда проводит крепкой ручкой с коротко стриженными матовыми ногтями. У Верочки есть родинка на запястье и родинка на плече. У неё есть два колена, круглые, как маленькие чайные чашечки. Чего только у Верочки нет.
На пляже, странно, не оказалось почти никого – хотя обычно в жаркую погоду там отмокал и стар, и млад. Лишь полёживали и покуривали какие-то из соседнего поселка, постарше нас.
Мы поскидывали шорты и быстро уныряли на другой берег, поиграли там в салочки до посинения и, щёлкая зубами, отправились обратно.
– Пацаны, вы откуда? – спросил нас на берегу самый взрослый, разговаривая с нами полулёжа, с сигареткой в зубах. Губы его криво улыбались.
Мы сказали откуда, глядя ему в зубы.
Их было шесть человек. Один из них, самый мелкий, но, как свёкла, крепкий, на кривых стойких ногах, подошёл ко мне в упор и слегка толкнул в плечи. Неожиданно, как длинными ножницами, взмахнув ногами, я кувыркнулся и грохнул на спину. И сразу понял, в чём дело: у меня за спиной, под ногами присел, согнувшись, другой пацанчик – в итоге лёгкого толчка хватило, чтоб я уронился.
Валёк чертыхнулся – но делать ничего не стал: без мазы кидаться на шестерых, каждый из которых был выше его ростом.
Я поднялся, подошёл к воде, зачерпнул воды, поплескал на спину – саднило, но не так, чтоб очень.
Смочив себя, вернулся, присел, натянул шорты и встал, глядя на самого блатного. Тот всё покуривал и улыбался.
Мне не было страшно – мне было глупо. Чего я, чего они, чего мы – зачем всё…
– Отдай мне своё колечко, – спросил толкнувший меня, кивнув на дешёвый серебряный перстенёк, украшавший мой безымянный на левой.
– Не могу, это… мой, – ответил я миролюбиво.
– А я думал – мой…
– Правда, не могу.
Повисла противная пауза. Я провёл ладонью по лицу, будто снимая паутину. Валёк не шевелился и дышал неслышно.
– Что-то мне вас жалко, – наконец сказал самый блатной.
Мы поняли, что можно уходить. И пошли.
Всю обратную дорогу молчали.
Верочка, сеновал – дурь какая. Кому мы нужны на сеновале, недоделки.
Никогда так безрадостно не ходили за коровой.
Кнуты с собой не взяли.
Корова всё оглядывалась и удивлялась, куда они делись и отчего мы не пугаем её больше.
Наваристый июльский вечер тяготил, и комарьё нудило отвратительно и обидно. В детской ненависти мы хлопали себя по щекам.
Вернулись домой, вяло поужинали, на прибаутки деда отмолчались. Он и не ждал никогда ответа, ему всё равно было весело и аппетитно.
Вышли зачем-то с братиком на улицу, я так долго зашнуровывал ботинки, будто хотел укрепить их на ногах невиданным морским узлом.
Братик влез в калоши и, поплёвывая, ждал меня, глядя куда-то в сторону коровника.
Не сговариваясь, сходили в гости к корове, я ласково почесал ей огромный лоб, она похлопала глазами и выдохнула. Валёк пошептался с курами, они откликнулись настороженно.
Выбрели на улицу: там, после животного тепла стойла, ласково и прохладно пахнуло деревом, землёй, заходящим солнцем.
– Да ладно, чё ты? – вдруг сказал Валёк. – Херня. Отквитаемся. Умереть теперь, что ли.
Он пошёл к воротам. Нехотя я отправился за ним.
Там Верочка всё-таки.
По дороге мы заговаривали иногда, отмечая что-то в соседских домах – у кого забор заново покрашен, у кого малинник поломан, – но слова произносили, конечно, из-за того, что молчать было по-прежнему тошно.
За минуту до дома Сахаровых толкнулись плечами и разом споткнулись, услышав бодрый и незнакомый пацанский гогот.
У меня заёкало в груди, но ноги сами несли вперёд, будто кто-то подталкивал в спину.
Компания сидела на лавочке у дома – Верку и Лёху мы признали, а ещё двоих в темноте разглядели не сразу.
– О, мальчишки, – сказала Верочка и подбежала к нам навстречу, светясь в темноте зубками. Верочкины волосы в фонарном свете серебрились и подрагивали.
Её тёплые касания впервые никак не отозвались в теле, которое стало скользким и во все стороны колотило сердцем.
Я смотрел мимо Верочки, через её плечо, кажется, обо всём уже догадавшись.
Это были наши дневные знакомые – кривоногий, что толкнул меня, и старший, что с нами разговаривал со слюнявой сигареткой на брезгливой губке.
Мы подошли, пожали руку Лёхе, тот сразу подивился:
– Чего-то вы унылые? Мы отсюда слышим каждый вечер, как вы кнутами щёлкаете, а нынче тишина была на пруду.
Валёк в ответ пробормотал что-то неразборчивое.
Лёха ещё раз внимательно всмотрелся в нас и, ничего не поняв, представил двух новых товарищей, пояснив, что они, как я и думал, с соседнего поселка.
