Захар Прилепин - Грех (сборник)
Не знаю зачем вспомнив про этот разговор, я вдруг послюнявил безымянный палец на левой руке и поспешно стянул с себя серебряное колечко.
– Верочка, – позвал я.
– М? – подходя ко мне, она подняла лицо, слабо тронутое улыбкой.
– Вот. Это тебе.
Взял её тёплую кисть и, сразу угадав, какой именно пальчик годится, надел девушке колечко на указательный.
Ни в чём не отдавая себе отчёт, я быстро поцеловал Верочку в потную, пахнущую травой, чуть липкую щеку – она чуть кивнула головой мне навстречу – и в итоге получилось почти что в губы.
Развернулся и побежал догонять братика с Лёхой.
Догнав их, раздумал останавливаться и побежал дальше.
Пацаны необидно засмеялись мне вслед.
Через неделю Лёха зачем-то укатил в Москву. Мало того, он уехал вместе с матерью, что означало одно: Верочка и бабушка остались вдвоём. Никого больше нет в их доме.
Да и что нам бабушка, бабушка вообще не считается. Мы её так и не видели ни разу за всё лето. Может, она с кресла не встаёт. Накроем её простынкой, как дрозда…
С самого утра мы с Вальком затаились в нудном, неотвязном и душном предчувствии. Вечера ждали весь день, без конца забегая домой, чтоб посмотреть на часы – корову было положено пригонять к девяти вечера, но мы не сдержались и пошли за ней на пастбище, когда не было и семи.
Через сорок минут уже выслушивали незлобную ругань деда, который сердился, чего ж мы корову в обед не пригнали тогда.
– Позовёт она нас в дом или нет, – не слушая деда, негромко спросил Валёк.
Я пожал плечами. То есть собирался пожать, но они у меня будто подпрыгнули. Братик с сомнением оценил мой жест.
– Ты спать не хочешь? – спросил он на полном серьёзе, что в его случае значило готовность к наглой хохме. – Ты там книжку свою не дочитал вроде…
Я раскрыл обиженный рот, чтобы ответить, но, не дождавшись моих слов, Валёк засмеялся; ну и я за ним.
Вечеряли мы в лучшем случае минуты полторы, но, скорей, и того меньше. Не прожевав, хапнули кусок сала, кусок хлеба и, стараясь миновать деда, любившего ужинать с нами, вынырнули в заднюю дверь, ведущую в сад.
Прокрались меж деревьев, перелезли через забор и были таковы.
Отругиваясь на лай соседских собак, заспешили. Я иногда облизывал губы.
Верочкин дом оказался тёмным и безмолвным.
– Свет выключила и ждёт нас, – сказал братик, обернувшись на меня.
В лёгкой полутьме вдруг показалось, что он всё-таки всерьёз жалеет, что взял меня с собой.
Мы постучались в окно, совсем негромко, чтоб бабушку не разбудить. Бабушкам ведь положено спать в такое время, пусть почивает себе.
– А давай Верочку развеселим, – предложил братик, не дождавшись ответа из дома. – Заберёмся на крышу и позовём её в печную трубу?
– А бабка? – засомневался я.
– Да не услышит эта бабка ничего, – уверил братик.
Мы вскрыли калиточку, запиравшуюся на деревянный засов изнутри, потыкались в темноте по двору, лестницу не нашли, но от соседского фонаря уже падал свет, и в этом богатом освещении мы обнаружили, что на крышу можно забраться с верстака.
Так и сделали: первым я, у братика чуть не хватило роста, тогда он снизу протянул мне палку, и я вытащил его, уцепившегося за эту палку руками.
Задыхаясь от смеха, мы карабкались по крыше, предвкушая, как сейчас развеселится Верочка.
Обхватив печную трубу, уселись по разные стороны от неё и тут услышали, как со скрипом раскрылась входная дверь в дом.
– Верочка! – позвал старческий голос.
Мы притихли.
– Верочка! – ещё раз окликнула бабушка; но ей никто не ответил.
Верочки не было ни дома, ни на улице. Она нас не ждала.
– Верочка! – снова позвали её с порога, и опять безответно.
Дверь захлопнулась.
Даже не из хулиганства, а, скорей, от разочарования братик вдруг гаркнул прямо в трубу. Звук получился страшным. От удивленья мы раскрыли восторженные и чуть напуганные глаза.
Тут же услышали, как по дому, похоже, в некотором испуге быстро перебежала от окна к окну Верочкина старушка.
Братик наклонил лицо к трубе и заскулил; получилось восхитительно похоже.
Бабушка снова затопотала по дому, не умея определить источник звука.
– Кыш! – выругалась она неизвестно на кого. – Кыш! Кыш!
– Завывай в трубу, – велел мне братик.
Сначала нерешительно и увлекаясь всё более и более, я стал выводить негромкие, тоскливые волчьи взвывы.
Братик тем временем сполз по крыше, и той палкой, при помощи которой я его вытаскивал, постучал в окно.
– Кто? – громко позвала бабушка в доме.
Братик споро вернулся на козырёк крыши, на пузе ловко спустился на другую сторону и постучал в противоположное окно.
– Да что ж это такое, кто ж там воет! – услышал я, как ругается бабушка, и, перестав выть, засмеялся, дурея от нашего бесстыдства.
Отплёвываясь, братик добрался до меня и полез палкой в трубу, желая понять, что будет, если ей поболтать там, как ложкой в стакане.
Остановил нас Верочкин голос.
– Бабанечка, ты кого ругаешь? – сказала она где-то совсем близко.
Мы прилипли к крыше – на удачу оказавшись с той стороны, куда не падал свет соседского фонаря.
– Верка! Ты где была?! Где ты была, я спрашиваю?! – зашлась бабуля в ругани.
Под шум мы поспрыгивали с крыши, пролезли сквозь известную нам дыру в заборе и снова зашли к дому со стороны калитки, как добрые гости.
У калитки стоял парень в солдатской форме, ростом даже повыше Лёхи. Увидев нас, солдат не двинулся с места.
Мы остановились, словно пред нами находилась большая собака, хоть и спокойная, но ведь без цепи.
Подумав, солдат отвернулся от нас в сторону Верочкиного дома.
Постояв недолго, мы с братиком развернулись и ушли.
– Бабка совсем из ума выжила, – весело жаловался вернувшийся Лёха, отряхивая с колен пыль. – Третий день твердит: у нас чёрт завёлся на чердаке. Воет каждый вечер. Так и пришлось лезть туда…
– Ну и как чёрт? – спросил братик равнодушно.
С утра у Валька никак не получался оглушительный щщщёлк кнутом. Он настолько разозлился, что отрубил своему кнуту кусок хвоста.
– Чёрта нет, – ответил Лёха просто.
– А Бог есть? – поинтересовался я.
Я, в отличие от Валька, даже щёлкать не начинал в то утро.
– Это ты у нас книжки читаешь, – оголил Лёха зубы. – В книжках должно быть написано.
– Верочка-то где? – поинтересовался я.
– А на пляже, – ответил Лёха. – Пойдём тоже. Взмок на этом чердаке.
Подивившись мельком тому, что Верочка пошла на пляж одна, мы отправились вослед за ней.
Лето шло к завершению, и никакой жары уже не было. И даже серебро на наших с братиком плечах как-то отускнело и грязно подтекало.
Лёха что-то лепил по поводу столичных передряг, но его никто не слушал.
Верочка сидела на берегу с раздетым по пояс солдатом. Больше вокруг никого не было.
Они спокойно и медленно целовались в губы. Солдат аккуратно её придерживал за бедро. На ней было засученное чуть выше круглых щиколоток синее трико и завязанная узлом на животе рубашка. Она однообразно гладила солдата по спине рукой с серебряным колечком.
Вся спина солдата была ровно покрыта разноцветными, плотными и частыми угрями. Руке было всё равно.
Заслышав нас, они перестали целоваться.
На лицо солдат оказался симпатягой: полуседой-полурыжий чуб, смуглая, чуть обветренная кожа на щеках, крепкие скулы, отличной формы подбородок, твёрдая, взрослая морщина на лбу, большие глаза, смотревшие несуетливо.
Он так и посмотрел на нас, совсем просто, без малейшего раздражения, и, похоже, не признав во мне и в братике ночных гуляк у Верочкиного дома.
И Верочка посмотрела на нас ровно его же несуетливым и неузнающим взглядом; когда только научилась.
Лёха протянул солдату руку первым.
Поспешно поздоровались и мы.
Полубоком рассевшись к Верочке и её парню, мы раскинули карты. Поначалу всё стопорилось, а потом игра пошла, и мы даже развеселились.
Верочка и солдат иногда шептали что-то друг другу, а потом снова начали целоваться. Делали это ласково и тихо, будто то ли на заре, то ли на закате ходили вдвоём в тёплой, золотистой воде, заходя то по колени, то чуть-чуть выше. То по колени, то чуть-чуть выше.
…А колечко моё и сейчас на ней.
Дочка
Как поживают твои пачильки.
Как поживают твои пачильки, дочка.
Мы прожили вместе несколько сот лет, и я так и не научился спать рядом с тобой. Как же я могу спать.
Зато я придумал несколько нелепых истин.
Сначала, в трудные дни, я предлагал своей любимой делить каждую, её ли, мою ли, вину пополам. Она пожимала плечами. Поэтому я делил, а она так жила.
Потом придумал другое.
Сейчас наберу воздуха и скажу.
Чтобы мужчина остался мужчиной, и не превратился в постыдного мужика, он должен прощать женщине всё.
Чтобы женщина осталась женщиной и не превратилась в печальную бабу, она не вправе простить хоть что-нибудь, любую вину.
