Александр Филиппов - Аномальная зона
В отношении звероподобного существа, фотоснимки которого профессор Чадов продемонстрировал наркому просвещения Луначарскому, осведомитель сообщила, что действительно в виварии мединститута, а также на кафедре микробиологии содержатся несколько приматов. Проводимые над ними опыты квалифицированно оценить не может в связи с низким образовательным уровнем (окончила четыре класса церковноприходской школы). Было ли среди этих обезьян существо с фотографии, информатор определить затрудняется, так как внешне все обезьяны на одно лицо и отличаются (на взгляд агента) только размерами и цветом шерсти. Часть приматов погибла в ходе опытов, остальные, числом 6 (шесть) особей содержатся в клетках.
Агенту поручено продолжить работу по изучению личности профессора Чадова. Кроме того, для получения органами ОГПУ негласной информации, раскрывающей в полном объёме его научную деятельность, к выполнению данной задачи подключена группа штатных и внештатных сотрудников в количестве 25 человек, включая осведомителей из числа профессорско-преподавательского состава Харьковского медицинского института…
Ягода отложил донесение, помеченное грифом «совсекретно», и удовлетворённо потянулся, разминая плечи и спину, затекшие от долгого сидения за столом – со вкусом, до хруста в суставах.
Нет, что ни говори, а сейчас в его руках власти сосредоточено немало. Ведь, по большому счёту, кто владеет информацией, тот и держит ситуацию под контролем. А уж чего-чего, а информации на любого гражданина республики, включая всю партийную верхушку, у него предостаточно. И делиться ею он ни с кем без особой надобности не собирался.
Что касается харьковского учёного, то Генрих Григорьевич не сомневался: в течение нескольких дней ОГПУ вывернет его наизнанку, узнает даже, каким пальцем в носу он предпочитает ковырять, думая, что никто из посторонних его не видит. Вполне вероятно, выяснится, что учёный – заурядный шарлатан, а то и сумасшедший, искренне заблуждающийся в отношении общественной значимости своей работы. Но чутьё старого чекиста подсказывало: в этом профессоре с его бредовой, на первый взгляд, идеей усовершенствовать человеческую природу, что-то есть. Именно такие, упёртые, не имеющие других интересов и душевных привязанностей, кроме науки, и совершают открытия мировой важности. А потому Ягода решил потратить время на личную встречу.
Когда оперативный автомобиль, замаскированный под городское такси, привёз учёного на заурядную подмосковную дачу, бывшую на самом деле конспиративной квартирой ОГПУ, Генрих Григорьевич, обряженный под беззаботного отпускника-отдыхающего в белый хлопчатобумажный костюм и соломенную шляпу с широкими полями, встретил приветливо гостя у самой калитки.
– Здравствуйте, товарищ профессор, – улыбаясь, сердечно пожал он Чадову руку. – Извините, что принимаю вас в такой вот… э-э… неофициальной обстановке. Всё дела, знаете ли, государственной важности… И вдруг выдалась возможность полдня в огородике покопаться! Зовёт, зовёт меня земля-матушка, как потомственного крестьянина…
И хотя в сытом, надменном чекисте трудно было заподозрить крестьянские корни, профессор согласился серьёзно:
– Ещё академик Павлов утверждал, что лучший отдых – это смена производственной деятельности. Я, например, уверен, что рабочий промышленного предприятия, шахтёр или молотобоец, прекрасно восстановит силы на поле, окучивая картошку или заготавливая сено. Интеллигенту, человеку умственного труда, тем более полезно поработать физически – на разгрузке угля, например.
– Или на лесоповале, – подхватил Ягода шутливо.
– И на лесоповале! – с воодушевлением кивнул Чадов. – На лесосеке – особенно! Свежий воздух, напряжение мышц… Что может быть прекраснее такой созидательной деятельности на благо страны!
– Ну да, – любезно поддерживая под локоток профессора, ворковал, ведя его по песчаной дорожке вглубь дачи, Генрих Григорьевич. – Я с вами абсолютно согласен! Но некоторые на нас, представьте себе, обижаются. Как, например, устроены тюрьмы в Америке или Европе? Правонарушители отбывают наказание в тесных клетках, как звери. Нас, большевиков, царский режим тоже морил в сырых казематах. А как мы поступаем с преступниками? С теми же контрреволюционерами, вредителями, троцкистами? С нашими кровными врагами, можно сказать! А так: устраиваем им лагеря труда и отдыха на природе, в заповедных местах. Печёра.. Соловки… Беломоро-Балтийский канал… Сами названия-то какие! Речка, лес… Так бы, бросив все дела и заботы к чёртовой матери, сам умчался туда – где озёра чистые и бездонные, сосны шумят, а ночи северные, светлые… Поэзия, красота!
Он подвёл гостя к беседке. На столе пыхтел, попахивая дымком и крепким китайским чаем, самовар, в плетёных из соломки вазочках горкой лежали подрумяненные баранки, в хрустальных розетках стекленело крыжовниковое варенье, плавился в лучах солнца янтарный цветочный мёд.
– Присаживайтесь, – радушно предложил он Чадову, пододвинув ближе к гостю глубокое, располагающее к неге и созерцательному покою ивовое кресло.
– Я не голоден, – заупрямился было профессор, но Ягода, умевший быть хлебосольным, легко подавил сопротивление, дружески положив руку профессору на плечо. – Ну те-с, ну те-с, батенька… что за церемонии между своими людьми… единомышленниками, можно сказать? Мы, верные ленинцы, традиций не забываем. Помните, как встречал Ильич ходоков из народа? Война, голод, разруха. А он их чайком, пусть морковным, но всё-таки поил! Иногда даже с сухариками… Сейчас у нас, слава партии, жизнь становится лучше, веселей. И чай мы будем с вами пить китайский, с бараночками да медком. А перед тем предлагаю грузинского коньячку по рюмочке. Между прочим, мне эту бутылочку Иосиф Виссарионович лично презентовал. Как же нам с вами не уважить вождя? Да и мне, старому политкаторжанину, приятно с таким известным учёным, как вы, пообщаться в неформальных условиях…
– Не такой уж я знаменитый, – буркнул Чадов, осторожно опускаясь в хлипкое на вид кресло.
– Будете знаменитым! – пообещал искренне Ягода и, взявшись за пузатенькую бутылку тёмного стекла, до краёв наполнил рюмки. – Народная власть заботится о науке. А мы, чекисты, стоящие на страже завоеваний пролетариата, – тем более!
4
Участвуя в своё время в гражданской войне на стороне красных, студент-недоучка Стёпа Чадов не разделял взгляды большевиков. Их противников, белогвардейцев, впрочем, тоже. И революцию, и начавшееся вслед за ней противостояние одной части народа с другой, он считал безумием, вполне соответствующим, тем не менее, человеческой сущности. В таких междоусобицах, сопровождавших всю историю человечества на земле, не было, на его взгляд, правых и виноватых. «Чума на оба ваши дома!» – вслед за Шекспиром хотелось воскликнуть ему, отойти в сторону, дистанцироваться и наблюдать, чья из них в итоге возьмёт, ибо большой принципиальной разницы между сражающимися он не видел. Белые победят ли, красные – всё одно телега государства российского всё так же будет грохотать по ухабам исторического пространства, всё так же одна часть населения будет стремиться оседлать другую, устроив за счёт неё себе лёгкую и безбедную жизнь, а так называемые народные массы продолжат исполнять своё прямое предназначение – в трудах великих добывать хлеб насущный, а под какими символами – орлом ли двуглавым и православным крестом, серпом ли с молотом и красной звездой – неважно. Просто в гражданскую, когда очень хотелось есть, он прибился к матросикам-краснофлотцам, ведшим, как дредноут, бронепоезд по украинским степям. И в вагоне, обшитом толстыми листами стали, в тот период Чадову казалось находиться относительно безопаснее и уж во всяком случае сытнее, чем среди не вовлечённого в конфликт населения, больше других страдавшего от кровавой междоусобицы. Будущий профессор не прогадал. Победили в итоге красные, и участие в войне на их стороне открыло позже бывшему студенту дорогу в мединститут, а затем, как проверенному в боях красноармейцу, преданному стороннику новой власти, – позволило без труда остаться на кафедре и заниматься наукой.
То, что большевики начали осуществлять в РСФСР, показалось далёкому от политики Чадову неожиданно интересным. Они попытались сплотить народные массы и направить их энергию на переустройство старого мира. Впрочем, Степан Кузьмич был уверен в душе, что ничего путного у вождей пролетариата и на этот раз не получится. Ведь они имели дело всё с тем же человеческим материалом – несовершенным, подверженным страстям, болезням и пагубным привычкам.
Пытаясь постичь суть происходящих в стране перемен, он даже засел было за «Капитал» Карла Маркса, но быстро понял, что немецкий еврей, оказавшийся новым пророком коммунистов, повторяет ту же ошибку, что и его предшественник две тысячи лет назад. Уже с помощью экономических, а не как тот – душевных, – заветов, пытается отладить, упорядочить межличностные отношения людей, в принципе, по природе своей, к этому неспособных.
