Наталия Терентьева - Похожая на человека и удивительная
– …сказала Борга, у которой деток нет и не намечается. Или намечается, а, Ликуся? Что-то ты вдруг забыла о своем, с позволения сказать, мужском предназначении и всячески рекламируешь домострой.
– Иногда мне с тобой неинтересно, Ген, – ответила я.
– А иногда оч-чень интересно, – интимным голосом проговорил Генка.
– Когда узнаешь про себя что-то очень неожиданное? – спросила я, понимая, что нашим слушателям этот разговор становится непонятен и надо побыстрее его сворачивать.
По Генкиному лицу пробежала судорога. Он поднял руки:
– Сдаюсь! Ничего знать не хочу!
Я увидела, как редактор за стеклом покачала головой. Ну да, заболтались о своем, забыли, где мы и что мы.
– А вот мы сейчас спросим саму Боргу, нашла ли она себе жениха? Ведь прошло уже месяца два, как она призналась, что хочет замуж.
Генка вопросительно посмотрел на меня, ожидая быстрого парирования. А я молчала.
– Да, видимо… Вот так, Борга, – пришлось что-то невнятное лепетать бедному Лапику. А кто ему обещал поддерживать такие разговоры?
– И все-таки про детей, – наконец вступила я. – Да, я думаю, что ребенок – это часть тебя, хотя у меня лично детей нет, как правильно заметил Генка. Но я очень чувствую это пустое место. Я чувствую, что у меня не хватает очень важной составляющей. И мне от этого больно. Поэтому, если дети есть, наверно, правильно отдавать им всё или почти всё. Потому что отдаешь практически самому себе.
– Умно´ и непонятно, – подытожил Генка. – И очень тоскливо. А еще говорят, что с умными женщинами интересно. Я вот, когда вижу умную женщину, сразу вспоминаю свою учительницу по химии. Она была умная и сварливая, ругалась всегда, на всех и за всё. Ей невозможно было угодить. Но зато она читала журнал «Техника – молодежи» от корки до корки. Думаю, могла рассказать что-то очень интересное, так, теоретически. А ее все боялись и не любили.
– Ум не влияет на характер, Ген.
– Правда? А что влияет? Ну-ка, ну-ка, расскажи-ка нам, умная Борга!
– Родители. Поэтому, если у тебя дурной характер, то с детишками своими много времени не проводи. Накорми, одень, купи книжку и отойди в сторонку, не влияй своим характером на будущую жизнь.
– Ты сейчас лично меня имеешь в виду? – прищурился Генка.
И я даже не поняла, всерьез ли он обиделся или же поддерживает нашу обычную свару, интересную, с точки зрения руководства, для радиослушателей. Конечно, конфликт – основа любого драматического произведения. А наша болтовня с этой точки зрения тоже небольшой радиоспектакль, во многом импровизационный, но всегда разыгрывающийся в рамках заданной темы.
Я увидела, как на телефоне, лежащем передо мной с выключенным звуком, отразился звонок. «Женя Апухтин, мальчик» – так я записала его еще весной, когда Женя с опаской, но согласился перекусить со мной в каком-то кафе, и потом я провожала его домой и познакомилась с его страхами, живущими в стенках. Женя никогда мне еще не звонил. Но вот ответить ему сразу я не смогу, придется подождать.
Я знаю, что Генка умудряется иногда во время эфира коротко отвечать кому-то эсэмэсками, но я пока не чувствую себя здесь настолько уверенной и наглой. И думаю, от меня этого и не ждут, по крайней мере наглости. Мною же хотели заткнуть интеллектуальную и интеллигентскую брешь передачи, а не добавить развязности.
Я набрала Женин номер сразу же, как вышла из студии.
– Лика, ты можешь меня забрать?
Мне приятно было слышать, что Женя вдруг назвал меня по имени и на «ты». Так я звала в детстве свою тетю, мамину сестру – просто Милой, не тетей Милой, и не на «вы».
– Забрать откуда, Женя?
– Я сейчас в парке. Просто я ушел из летнего лагеря, потому что все равно скоро в школу… А у меня куда-то пропала сумка. Пока я покупал мороженое, сумка пропала. А там все деньги. Сто тридцать рублей и еще книжка. И билет на троллейбус я уже купил.
– Ясно. Где парк?
Мне не все было ясно, но я решила поспешить к мальчику и ничего не выяснять по телефону. Тем более, что кое-что действительно понятно. Папа и тетя Лена хоть и вернулись с Северного моря, но опять отдали его в летний лагерь, подозреваю, что в тот же, или пусть в другой. Но Жене не нравится в лагерях, и он там не нравится каким-то мальчикам настолько, что ему приходится убегать. Это же понятно. И родителей тоже можно понять. Им спокойней, если мальчик весь день под присмотром – пока они работают. И весь вечер, пока они поют. Они же любят петь, загадочные Женины родители.
А мне? Мне, оказывается, может быть радостно от чужих бед? Ведь это же всё беда – в комплексе. Женя не очень нужен родителям, ему плохо в городском лагере. А я радуюсь и лечу к нему, добрая спасительница. Потому что очень хочу быть кому-то нужна. Потому что мне симпатичен этот мальчик. Потому что потому. Я еду.
Глава 38
Женя сидел на лавочке в парке и грыз какую-то палочку. При ближайшем рассмотрении она оказалась маленькой сухой рыбкой.
– Хотите? – Женя по-детски протянул мне недоеденную рыбку. – Очень вкусно.
– Хорошо, что у тебя телефон хотя бы не украли! – Я осторожно погладила мальчика по плохо расчесанным волосам.
– Да, – кивнул Женя. – Я всегда его в кармане ношу.
– Что, пошли?
Женя кивнул, встал и взял меня за руку. Он даже не спросил – куда. И он взял меня за руку, как будто я имею право держать чужого ребенка за руку и куда-то его вести. Поскольку в планах у меня, как и две недели назад, было поехать в Калюкин, куда идти с Женей, я пока понять не могла. Как и тогда, он встал на моем пути. Но я ведь могла бы сейчас отвести его в лагерь. Сбежал – а я его верну. Или отвезу домой. Пусть нерадивые родители – или радивые, не мне же судить и решать, какие они, – определят Жене, наконец, его место. У ребенка заканчиваются каникулы, наверно, нужно покупать форму, тетрадки… Что еще с озабоченным видом, преисполненные сознания собственной значимости, бегут покупать мамаши в конце августа, вызывая у меня неосознанное и вполне понятное раздражение?
– Тебе нужно покупать тетрадки, учебники, ручки, карандаши? Или что-то к школе?
– Я не хочу в школу, – ответил мне Женя. – Не пойду. Я не успел отдохнуть. И школу не люблю. Там очень скучно.
И я поняла, насколько же я ничего не понимаю в детях. Ведь я спросила его совсем о другом. И насколько в моей жизни не хватает вот этого – вот этой детской незамутненности сознания, отсутствия взрослой суетной необходимости, жесткой таблицы существования, из которой не вырваться. Твой столбец номер тринадцать, строчка сто тридцать вторая сверху. И всё! Ты там намертво прирос, пустил корни, ты должен соответствовать своей ячейке, тебя не поймут, если начнешь дергаться, пытаться что-то менять. Ты станешь изгоем, ты лишишься социальных связей, ты, в конце концов, лишишься самого себя. Ведь ты – то, как тебя воспринимают другие.
Или нет? Или я – это я, мне тридцать восемь лет, я люблю весну и осень, ненавижу насилие любого рода, грубость и хамство, а также безграмотность, лень и нечистоплотность во всем. И именно это и есть я? А не журналист с именем, острый на язык и не боящийся практически ничего? Где я? В чем? В моем одиночестве? В диалогах со стромантой – единственным живым существом в моем доме, кроме меня самой? Во внезапно вспыхнувшей запоздалой влюбленности в Климова, странного человека с чужой, сложной и непонятной мне пока судьбой? В чем – я?
– Вам грустно? – спросил Женя, не отпуская моей руки. – Это из-за меня? Вам пришлось прогулять работу? Вас теперь уволят? Папу тоже все время увольняют, когда он прогуливает. Как будто и прогулять нельзя…
Вот она опять, чудесная детская логика. А действительно, пропустила бы я работу из-за Жени? Не знаю.
– Нет, просто я задумалась.
– О чем?
Неужели вот так дети спрашивают родителей каждый день? И родители при этом имеют глупость быть несчастливыми, слыша наивные, честные вопросы о них самих? Меня вот никто, кроме Жени, давно уже обо мне так просто, так честно и, главное, так заинтересованно не спрашивал. Даже Климов. Он хоть всё и понимал обо мне, но вопросов почти не задавал. А человеку ведь очень важно, чтобы его спрашивали о нем самом, хотя и не знаю, почему.
– О том… – Как объяснить это мальчику девяти лет? Может быть, как есть? – Понимаешь, я думала о том, что я такое.
– Понимаю, – ответил Женя. – Я тоже часто об этом думаю. Думаю, может, я не человек, а большой кузнечик? Мама звала меня кузнечиком, – он вдруг замолчал. И отпустил мою руку.
Так, хотя бы появилась некая ясность в биографии этого ребенка.
– Ты помнишь свою маму? – спросила я осторожно.
– Да, – неуверенно кивнул Женя. – Она была такая… – Он даже остановился, чтобы подобрать слова. – Ну вот такая… Добрая. И очень красивая.
Да, детский идеал мамы совпадает с мужским идеалом женщины. Она же – любая принцесса из нормальной, пережившей много столетий пересказов и переписываний сказки. Идеальная женщина – добрая и красивая. Про ум, замечу, никто не упоминает. Другие добродетели – пожалуйста. Она может быть щедрой, скромной или, наоборот, самоотверженной и смелой, но, пожалуй, это всё грани доброты. Насколько далека я от идеала? Боюсь, что очень. Красота вообще дело спорное, а вот насчет доброты…
