Наталия Терентьева - Похожая на человека и удивительная
– А я добрая, Женя?
– Вы – да, очень, – не задумываясь, ответил мне Женя.
Я никак не ожидала такого ответа. Приятно и странно думать о себе в таком качестве.
– Знаешь, что? Я вот собиралась поехать в один город…
– В Париж?
– Почему в Париж? – от неожиданности засмеялась я.
– Просто все взрослые хотят поехать или в Париж, или еще в этот, как он называется… город в Америке. Но только не мои папа с мамой. Они любят другой отдых, там, где нет людей.
Интересно, какие они, Женины родители? Папа, который любит прогуливать работу, и приемная мама Лена… Жаль, что об этом не пишет наш журнал – о людях из пятиэтажек. Взяла бы у них интервью, пофотографировала бы тесные коридорчики – если они есть, если комнаты не смежные, углы, заваленные книгами, – так, наверно, живет Женя. Я не знаю, как он живет, я ведь не вошла тогда к нему в квартиру, ограничилась подъездом со страхами.
– Что? – Я спросила прежде, чем сама успела понять, что Женя ничего не говорит.
– Нет, ничего. Я ничего не говорил, – испуганно проговорил мальчик.
– Но ты подумал. Подумал о том, что твоя настоящая мама никогда бы не оставила тебя одного…
Зачем я это говорю? Я ведь делаю ему больно. Я научила саму себя в течение жизни искать и вытаскивать на свет божий глубоко спрятанные внутри меня страхи, сомнения, неуверенность. Вытаскивать, рассматривать при полном свете, ужасаться, насколько они ужасные – мои внутренние враги. И таким образом чаще всего расставаться с ними – если не с первой попытки, то со второй точно. Химеры не выносят белого света, они живут в темноте, внутри, задавленные моими собственными «нет, я не такая», «нет, у меня этого не будет никогда», «нет, я вовсе не завидую», «нет, зачем мне дети, от них одни неприятности…» и так далее…
Но я – это я. К себе я имею право быть и жесткой, и принципиальной, и объективной. А к мальчику девяти лет, который время от времени ночует под елкой с чупа-чупсом в кармане, прибереженным на завтрак? Учить его смотреть правде в глаза, той правде, которая может раздавить?
Я быстро обняла мальчика и прижала его голову к себе. Мне самой всегда, наверно, не хватало маминой ласки в детстве. Я даже думала одно время, что у меня никак не включается природный механизм материнства именно по этой причине. Что мама, наверняка любя меня, никак эту любовь не проявляла, пока я была маленькой. А уж когда я выросла, я стала чужой взрослой женщиной, лишь чем-то напоминающей ей ту девочку, которая была скрытной и неласковой, – так, по крайней мере, говорит моя мама обо мне маленькой…
Женя не стал вырываться, но и прислоняться ко мне тоже не стал. Он стоял, покорно прижатый к моему боку, и сопел. Я присела на корточки и посмотрела на него снизу вверх.
– Я так делаю всегда сама, понимаешь? Если мне отчего-то больно, то я не гоню эту мысль, но и не расковыриваю ее, чтобы поплакать и пожалеть себя. А стараюсь спокойно поговорить сама с собой. И, как правило, это очень помогает. Достаю из души маленькую страшную химерку, которая точит и грызет меня изнутри, встряхиваю ее за шкирку, как грязного котенка, рассматриваю со всех сторон. А она на дневном свету исчезает, растворяется. Ты же помнишь свою маму?
Женя, до этого слушавший меня с интересом, кивнул и, кажется, собрался заплакать. Я взяла его за руку.
– Ты любил ее? Конечно да. И она очень любила тебя. А теперь представь, что у многих детей вообще нет мам. Этих детей собирают в детские дома, и там они живут и без папы, и без тети Лены…
– Я знаю, – прошептал Женя.
– А еще есть такие дети, у которых мамы есть, но они детей своих почти не видят. Мамы очень много работают. Рано утром уезжают на работу, а приезжают, когда ребенок уже чистит зубки и ложится спать.
– Так всегда в «Спокойной ночи, малыши!» говорят, – кивнул Женя, который, слава богу, так и не заплакал.
– Вот именно.
– Но у них есть мама, настоящая мама! А у меня нет…
– Неправда! У тебя есть папа и тетя Лена… – я остановилась.
Как неправда? Вот мальчик и сказал то, самое главное, то, что мучает его, что, вероятно, и является настоящей причиной его страхов и появления всяких вымышленных персонажей, собирающихся выпить у него кровь. Причина – его одиночество в этом мире. А я говорю «неправда».
– Да, правда, у тебя нет настоящей мамы. Но она была, ты ее помнишь. Это уже хорошо. И мама была бы очень несчастна, если бы знала, что тебе теперь без нее плохо. Что… своим уходом сделала несчастным тебя. Понимаешь, что я имею в виду?
Женя неуверенно кивнул.
– Ты помнишь, отчего она умерла?
– Она не умерла, – прошептал Женя.
– Как не умерла?
– Она просто ушла…
Да, я увидела сейчас то, о чем подумал Женя, то, что он знал о своем раннем детстве. Что-то наверняка он помнил. А что-то ему рассказали. Мама просто собралась куда-то и ушла. И больше не вернулась. Ни вечером, ни утром, ни через неделю. Папа плакал, искал ее, ходил в милицию. К ним приходил милиционер. Мамину фотографию, где она смеется во дворе дома, счастливая, с распущенными волосами, даже повесили на специальной доске около милиции, вместе с другими пропавшими людьми. Но маму больше никто и никогда не видел.
Я не стала спрашивать у Жени, как формально решил этот вопрос его отец. Пропавших людей через несколько лет признают умершими по суду, выдают свидетельство. Но детям это все знать, конечно, не нужно.
– Понятно… – Я осторожно погладила мальчика по голове.
Нужна ли ему моя жалость? Не знаю. Тепло – да, может быть, сочувствие, а вот насчет жалости… Ощутив к себе жалость, можно почувствовать себя еще несчастней.
– А бабушка у тебя есть?
– Есть, – равнодушно ответил Женя.
Как же я забыла! Грузная женщина с сильной одышкой, вывернутыми губами и толстыми пальцами в кольцах, так больно выдирающих волосы и царапающих щеки…
– Так, знаешь, что? Давай-ка мы купим тебе все для школы, а потом уже пойдем есть мороженое и… – Я посмотрела на Женю. – Точно? Именно кукурузу из баночки? Может, купим настоящую и сварим… дома? Пойдешь ко мне в гости?
– У вас есть собака? – с понятной мне надеждой спросил Женя.
– Нет, но у меня есть необыкновенный цветок, с которым можно разговаривать и который нельзя надолго бросать, иначе он от тоски начинает погибать. Пойдем?
Женя неуверенно посмотрел на меня и кивнул.
Вот, заманила. Собираюсь уезжать в Калюкин на всю жизнь, а подманиваю одинокого ребенка, который с раннего детства знает, что это такое – быть ненужным.
Я решила, что пора закончить непростой для нас обоих разговор, но раз уж и так поговорили о самом больном, все же спросила напоследок то, что уже давно не давало мне покоя:
– Женя, послушай… В первый раз, в самый первый раз, помнишь? Когда я тебя провожала домой и там твой страшный дядька чуть не вылез из стены…
– Уже начал вылезать, – кивнул Женя, – но вас испугался.
– Да-да, именно! – засмеялась я. – Меня многие дядьки боятся, и страшные, и очень страшные.
– Поэтому у вас нет мужа и такая красивая машина? – резюмировал Женя.
– М-м-м… Возможно. Так вот, – я начала очень осторожно, не уверенная, что имею право влезать в душу к мальчику, – в этот самый первый раз, я точно помню, ты мне сказал, что дядя Сережа любит лук, а ты нет…
Женя напряженно взглянул на меня и отпустил мою руку.
– Да, я не люблю лук. От него болит живот и запах ужасный везде…
– Понятно. Но я не об этом спрашиваю. Женя, – я снова взяла мальчика за руку. – Скажи мне, пожалуйста, кто такой дядя Сережа?
Мальчик умоляюще посмотрел на меня. Вот что я делаю? Чего добиваюсь? Доверия мальчика? А зачем? Или это во мне говорит неугомонный журналист, привыкший вытрясать всеми правдами и неправдами из своего интервьюера всё и до последней крошки? Один человек во мне просил меня же остановиться – милый, добрый человек, который любит маму, строманту, покойного Сутягина в молодости и коварного Климова. А другой – жесткий, настырный, любопытный – честными глазами смотрел на маленького Женю и крепко держал его за мгновенно вспотевшую ручку.
Всё. Я знаю. Я поняла. Я увидела. Очень расплывчатый образ мамы – доброй, большой, теплой, сияющей. Мама держит Женю за руку, точно так же, как я сейчас, – крепко, навсегда. (Она – навсегда, я – не знаю.) А в дверях стоит Женин папа, он же дядя Сережа. Самый прекрасный, ни у кого нет такого папы. Дядя Сережа в форме? Женя плохо помнит, поэтому и я не понимаю. Но какая-то фуражка на нем точно была. С золотым блестящим значком. И фуражку эту дали померить Жене. И он сразу понял, что у него теперь есть самый настоящий папа. Потом фуражка куда-то подевалась, а папа остался. И плакал, когда пропала мама, – та, настоящая, большая, теплая, которая пахла солнечным лугом и чем-то нежным, щемящим душу… И всегда называл Женю «сынок». И пока не появилась тетя Лена, папа никогда не оставлял Женю одного по вечерам и праздникам и не отдавал в городской летний лагерь…
И зачем я сейчас хочу расковырять все это и разрушить мир мальчика? Я собираюсь сделать его другим, этот мир? А каким? Лучше? В каком смысле? Благополучнее? Добрее? Женю будут в этом новом мире больше любить? Кто? Я?
