Николай Климонтович - Парадокс о европейце (сборник)
Скажем, еще недавно за забором у них жил глава московской таможни – Нина не могла взять в толк, зачем в Москве нужна таможня, до границы все-таки неблизко, называла соседа за глаза Чичиковым. Забрали его две недели назад – последнее время он на службу не ходил, жену держал в Москве, сам же поселился на даче, водил баб и очень пил. Видно, уже ждал ареста.
Впрочем, все, кажется, было прекрасно и удобно.
Бодро извивались в простенках между окнами с теплой южной стороны дома жгуты дикого винограда, его широкие листья уже покраснели, хоть шел еще июль. С продуктами никаких проблем – почти все есть в лавочке прямо на их территории, снабжаемой через Военторг. К семье приставлена вполне добросовестная и сноровистая молоденькая домработница Варя от Бюробина[25]*. Через день приходила из ближайшей деревни опрятная молочница, у нее был свой пропуск, от нее пахло полевыми цветами, сеном и – сдобно – пшенной кашей на парном молоке. Совсем на американский манер раз в три дня специальный мусоровоз забирал выставленные за калитку пакеты.
В поселке было два грунтовых корта, огороженных железной сеткой. Но не такие ухоженные, счел Иозеф, как на Днепрострое, игроки сами их подметали.
Хорош, мирен и ленив сделался полукавказец Дукс с поседелой уж бородой, весь в пышном черном меху, как старинный боярин. Любимца детворы, его понукали, глядя по сезону, к верховой или санной езде.
Муж весел, верит в свою звезду, говорит, что во сне сам себя никогда не видит старым. Еще в июне вскопал грядку на солнечной лужайке, дети побросали в лунки канадские морозоустойчивые зернышки позднего редиса, обсыпали свежую землю семенами укропа, посадили салат, покропили из лейки. Устроил не без гордости в сарайчике в подражание Князю столярную мастерскую, накупил фуганков, рубанков и стамесок, но пока что ничего не смастерил. Салат, к слову, тоже не взошел, возможно, не хотел приниматься в эмиграции, зато укропу вылезло предостаточно – Нина даже подумывала, не накупить ли огурцов для засола, в саду были и смородиновые кусты, но нежинских в Москве было не достать и на базаре.
Паспортов еще нет, но от властей Иозеф имеет бумагу, что иностранный гражданин, – своего рода охранную грамоту. Готовится к отъезду и за завтраком внимательно прочитывает американские и английские газеты, немецкие перестали доходить, – быть в курсе европейских и международных дел. Потом газеты прячет: случайный визитер не должен видеть на столе строго запрещенную в стране иностранную прессу, которую к тому же за пределы посольства не рекомендовано выносить.
Иозеф читает газеты и делает вид, что не смотрит вокруг. Не обращает внимания, что одна-другая дача в поселке вдруг оказываются пусты: людей с них грубо выселяют. Однажды Нина сама видела, как солдаты выбрасывали вещи семьи арестованного из окон прямо на голую землю. Но у них за столом об этом не говорят.
Нина старалась и сама не бывать невеселой.
Но даже самые радужные мечты всегда отчего-то немного грустны.
Впрочем, грусть – не дело для заведующей домом, как шутливо называл ее муж, говоря, что при Советах все должны быть непременно начальниками, иначе даже представляться неловко: кто профессорствует, кто устроился директором, кто художественным руководителем или, на худой конец, именно что заведующим. Но ты, моя милая, в отличие ото всех них еще и работаешь…
Однако жизнь, как это и всегда случается, все равно не была такой, как хотелось бы.
Вот тревожил ее до сих пор давний случай, вроде бы пустяк…
В стране в очередной раз праздновали день большевистского переворота. Называлось это Днем Октябрьской революции, хоть отнесли торжества отчего-то на начало ноября, наверное, в связи с переходом на новый стиль.
Праздновали, как всегда, помпезно, с демонстрацией. И радостные вполпьяна трудящие массы с охотой демонстрировали распорядителям страны, стоявшим отчего-то не на трибуне, а на крыше усыпальницы забальзамированного вождя, свой полнейший восторг. Даже в газетах прижился этот довольно зловещий, если вдуматься, варварский оборот: трибуна Мавзолея.
Иозеф должен был быть на гостевой, нормальной, сколоченной к празднику трибуне для гостей, дипломатов и иностранных журналистов, от склепа с мумией справа, и переводить самому послу Буллиту. И поскольку девочек и Нину – Юрий объявил, что пойдет на Красную площадь вместе с ячейкой – на трибуну Иозеф взять не мог, то договорились, что они отправятся с демонстрантами. Девочки радовались и предвкушали.
Нина хотела доехать до Манежной, а там пойти пешком, но уже у телеграфа машину остановили. Улица была перегорожена военными грузовиками. В небольшом проходе стоял милицейский пикет, и толстый красномордый майор им командовал. Здесь же толпились миловидные совбарышни и тетки с халами. Оказалось, проход дальше лишь по специальным пропускам. Даже раболепие у них по талонам. Пропуска у Нины, разумеется, не было. И милицейский дозор непреодолимо отделил Нину с девочками от отца и мужа. Они отошли в сторону.
Было слышно, что за ограждением несносно шумно и тесно. Бухали барабаны, гудели литавры и выли трубы; высоко качались чрезмерно алые на свежем и чистом осеннем вольном ветру флаги и какие-то пестрые хоругви. Демонстранты ждали, пока перед трибуной прошествуют с голыми ляжками гимнастки с обручами, мячами и веслами – что ж, в перерывах между своими упырьими хлопотами вождь пребывал еще и лучшим другом советских физкультурников и физкультурниц. И эти плоские палаческие шуточки, которым, икая от страха, подобострастно подсмеивается страна… Наконец на специальных тележках покатились во множестве и сами огромные, топорно раскрашенные, усатые ненавистные плебейские морды – Сталина всегда изображали в военном френче без знаков отличия. Из черных репродукторов кричали что-то невыносимо торжественное. Стало темнеть, Нина думала: боже, какая осенняя страна. У нее возникло чувство безысходности и близкой гибели.
Собственно, посетитель у них бывал преимущественно один и тот же, зато чуть не всякий день. Холостой сосед с губами цвета поздней малины. Он жил на их же улице, через дачу, Вениамин Кац. Это был немолодой американский гражданин запутанной судьбы, ведавший в посольстве половыми щетками и тряпками, вожак уборок и командир мелких хозяйственных преобразований. Судя по взглядам и вздохам, приходил он не столько ради бесед с хозяином дома, сколько полюбоваться красой хозяйки. Впрочем, прелести прислуги Вари им тоже были оценены. Хоть у него была и собственная работница, гречанка Лариса из Ставрополья – остроязыкая Нина называла Каца греКоводник.
– Нина, нехорошо, ее же ко мне приставили, я ж не сам ее с улицы подобрал…
Дукс его недолюбливал. А Нина говорила, что нос Каца, нагнутый к жестким с сединой усам, в профиль похож на опрокинутую арабскую шестерку. И потешалась над тем, что иногда сосед заглядывал к ним в сухую теплую погоду совсем уж по-свойски, в тапочках с фабрики комрада Ильича и американского жулика одесских корней Хаммера. Кац гордился этой обувкой: тапочки были сшиты якобы из обрезков ковровых дорожек Зимнего дворца. И в подтяжках, но всегда при бабочке. Как многие раздумчивые лысые мужчины с порослью на лице, при разглядывании Вари или при разговорах с Ниной он эту растительность пощипывал. И гладил в коричневых пятнах лысину, будто поправлял прическу.
У него была родня и в Восточном Бруклине, куда он попал отроком сорок лет назад, и в местечке недалеко от Чернигова. И он со смехом говорил, что родня по обе стороны океана им весьма гордится: наш дядя Веня в Москве – на дипломатической работе.
Кажется, в его функции входило все-таки, прежде всего, присматривать за советской обслугой. Особенно его сердило поведение русских буфетчиков на приемах: они хоть и работали на НКВД, но коммунистической сознательности им не хватало. Угрюмые эти парни всегда норовили недоливать гостям – особенно своим согражданам. Экономили нещадно, почем зря набивали бокалы льдом, разбавляли по собственному почину виски и джин содовой и тоником, чтобы потом тайком унести остатки драгоценных напитков домой. Может быть, сами пили, а может, и на продажу.
После обеда Иозеф с Кацем к неудовольствию Нины говорили на темы политические.
– Вот объясните. В стране сажают и мучают людей, а народу хоть бы что, одно повальное увлечение звездным небом, ледовыми приключениями и летающей техникой, – со вкусом разглагольствовал Кац. – Газеты пишут о чем угодно, кроме действительного положения дел. Врут о невиданном урожае и гордятся, что в Зоологический сад впервые в местной истории привезли австралийского кенгуру. Впрочем, про урожай – правда: урожая этого и действительно никто никогда не увидит… И вот еще: готовятся с помпой праздновать столетие с того дня, как подстрелили поэта Пушкина. Праздновать будут, кажется, с таким размахом, будто того не убили, а Сталинскую премию присвоили. Праздников им не хватает… И ведь ни в чем не хотят иметь меры. Я слышал по репродуктору сообщение о какой-то рядовой постановке Шекспира в одном московском театре. Диктор сказал буквально следующее: Шекспир был великий драматург, его имя можно поставить рядом с именами нашего Пушкина и Гомера… Честное слово, слышал своими вот этими вот ушами! – И Кац картинно захохотал.
