Людмила Матвеева - Бабка Поля Московская
Главное, чтобы не было войны.
* * *Вера, между тем, устроилась работать поблизости от дома, на Главпочтамт – разъездной, сопровождающей почту.
А по вечерам – вот же уговорил ее жених Николай! – стала она в вечернюю школу ходить, сначала в восьмой класс, а то ведь только семилетка у нее была, а уж потом – как восьмой класс одолеет, даже и в техникум поступать можно будет.
Ведь неудобно как-то – и права тут тетушка Инна Антоновна – при скором получении высшего образования будущим мужем оставаться самой даже без среднего!
И Вера охотно пошла учится, почти позабыв, что когда-то хотела только танцевать…
Впрочем, на танцы они с женихом тоже как-то сходили, в любимый ЦПКиО, но Коля очень болезненно среагировал на то, что Верочку непрерывно приглашали – виду старался не показать, а сам побелел весь и расстроился как-то очень уж явно.
В общем, удовольствия прежнего от танцев этих Вера никакого не получила.
А дома, в семейной обстановке при такой отсталой мамаше, как Пелагея, тоже не растанцуешься. Да и музыки никакой – бедность наша…
Вот у соседа Йоськи Виндлера, например, был свой патефон, но он его у себя в комнате никогда не заводил, почему-то, зато охотно приносил с собой туда, куда приглашали его в гости.
Места особенно ни у кого в доме не было, чтобы посидеть в гостях «с танцами».
Все ютились кое-как по обгрызенным конатушкам, поэтому молодежь – соседи по дому – чаще всего стали собираться – стихийно как-то – у Вовки Авдеева с Нинон, на третьем этаже, в их огромной – двадцатиметровой – комнате с балконом, точно над Должанскими, теми, что с роялем.
Вовкина мать, старая Авдеиха, после недавней драки с молодой супругой сына, слегла и уже не встала.
Из больницы отвезли ее сразу почти на Ваганьковское – освободила ненавистной невестке место под солнцем – вернее, при солнце – сыночке Сопе.
Вова же не стал горевать – он как бы и не заметил подмены, просто одна вечно орущая на него властная толстая женщина сменилась другой, молодой и тоже почему-то теперь им недовольной…
Да ладно, все бабы такие, лишь бы та веселая жизнь, что началась без матери, продлилась подольше – эх, красота!
И в складчину собирались уже «у Нинон» – прекрасно было само ощущение свободы от надоевших стариков – и от пространства пустой почти комнаты, лишь по углам заставленной высоченными, под пятиметровый потолок, огромными дореволюционными еще шкафами какого-то «красного дерева» – хотя и цветом вовсе даже не красными…
Между шкафами по стенам стояли две кровати – одна простая железная Вовкина, а другая деревянная, большая семейная, мамина, загороженная хлипкой бамбуковой ширмой с затейливым рисунком – журавлиными танцами: покойный отец Вовкин будто бы еще с первой японской войны из Манчжурии ширму эту приволок.
Весь левый дальний угол перед балконом занимал диван – огромный, но без спинок, а с кучей вышитых пестро и затейливо объемными пушистыми розанами засаленных подушек-думочек – мать Вовкина называла диван тахтой.
Над диваном этим, уложить на который легко можно было человек десять, светлело большим квадратом заметное пятно на обоях от бывшего ковра, канувшего куда-то в торгсиновское небытие задолго до войны.
Теперь на стене ясно заметны были длинные темные полосы от раздавленных пальцами клопов…
У самого входа в комнату, за наглухо закрытой половинкой огромной распашной двери приютилась короткая, обитая полосатым когда-то атласом, вроде табуретка, только с завитыми в трубочку боками, то есть несуразная какая-то вещь под названием козетка – Вовка называл ее для ясности клозетка.
На ней сиживала когда-то Вовина бабуля, мать Авдеихи, и горевала об отсутствии своей любимой оттоманки, то есть такой же козетки, только подлиннее, на которую можно было даже и полуприлечь, принимая гостей.
От того времени осталось в темной памяти Сопы краткое стихотворение:
«Я в печальной позе
лежу на кэль кэ шозе»
– бабушка говорила по-французски и поясняла внуку, что слова эти значат «кое-что, нечто» – и поминала при этом обязательно некую мадам с цветами Рекамье…
Далее произносилась с прононсом чисто русская поговорка о том, что глупо, в сущности, «по волосам плакать», то есть, видимо, горевать по мебели, набитой натуральным конским волосом.
Но все же весьма обидно, не правда ли, что частично бывшая меблировка ее когда-то собственной квартиры номер восемь «отошла» при большевиках вместе с комнатами по соцраспределению новым подселенцам – хамам!
Лишь сестры-медички Гордон за стеной не вызывали отрицательных эмоций у бабушки – хотя тоже прибыли девицы эти в свое время на московские курсы акушерок Бог весть откуда – «с-под Харкива».
Происхождение самой Ба – урожденной мелкопоместной дворянки – тщательно скрывалось в дальнейшем, и спасло ее в революцию только то, от чего она всю предыдущую свою жизнь испытывала страдания – «ужасный мезальянс» с богатеньким купчиком Авдеевым позволил ей и дочери ее записаться в анкете как членам семьи торгового служащего.
Сам же торговый служащий пристроился было за огромную взятку в комитет по продовольственному снабжению, но, увы, пал безвременной жертвой в период раскулачивания после одной из поездок в подмосковную деревню – пал бесславно, от примитивного орудия пролетариата, то есть булыжника в голову.
Дочь вышла замуж по любви за нищего прапора, который сообразил вовремя переметнуться на сторону красных, за что и пожил при красной мебели тещи и тестя аж до конца тридцатых.
Умер он, однако, очень удачно – сам, потому что пил тайно – а иногда и явно, неделями, – горькую, отчего, кстати, и мальчик Владимир, сын его, рожден был не совсем здоровым.
Старая Авдеиха не учуяла поначалу особой угрозы от новой «подселенки» – Нинки.
Она даже и рада была бы прописать на своей, ставшей слишком уж большой для двоих после смерти бабули жилплощади, какую-нибудь достойную, желательно, тихую и покорную деревенскую девушку, с дальней целью заиметь в доме и няньку для Сопы, и бесплатную домработницу для себя.
Нинка же, хитрованка по жизни, потому как произведена была на белый свет в бедняцкой полуподвальной многодетной и горластой семье в деревянном домишке на задворках Сретенских переулков, так уж поначалу мягко стелила – и подстелилась, наконец, под бестолкового Вовика, у которого девушки отродясь еще не бывало ни одной, с его вечными соплями.
Постаралась Нинон на проводах друга его Николая в армию очень даже не зря – тихий и недалекий Вова, по ее восторженным рассказам подруге Юлище, оказался на редкость неутомимым и очень сильным любовником, он мог заниматься этим делом вечно и бесконечно – и уж на что Нинка видала – перевидала в своем подвале всяких разных юрких хахалей, по большей части, правда, одноразовых, – все они и в подметки не годились Авдееву-младшему.
При первом объявлении Сопы о своем намерении жениться как можно скорее, Авдеиха сразу же спросила, почему вдруг такая спешка, и уж не хочет ли, часом, какая-нибудь ушлая прошмандовка повесить на дурачка свою позднюю беременность?
И на отрицательную божбу сына только хмыкнула и велела привести избранницу в дом.
Нинка покорно пришла, в новом креп-жоржетовом платье, с превеликими муками и лживыми обещаниями выпрошенном «на поноску» – потому что единственном – у своей такой же толстой тетки.
Поздоровалась чин-чинарём с будущей свекровью, и, следуя повелительному жесту той, попыталась тихо в углу присесть на бабушкину козетку – но намертво застряла боками, приподняв вместе с собой никчемную ту узкую вещь, и так и потащилась в полусогнутом состоянии до здорового квадратного дубового стола, стоявшего посредине комнаты, чем сразу вызвала бешеный хохот хозяйки и полное обалдение Вовы.
Нинон ухватилась обеими руками за края крепкого стола, а подбежавший Сопа в страшном напряге сдернул все-таки проклятую клозетку с задницы невесты.
Нинка, вся красная и злая, как дворняжка, плюхнулась на обтянутый кожей и вроде крепкий с виду стул возле стола, а тихоня Вовик схватил козетку, распахнул балконную дверь – и выкинул и так уже треснувшую семейную реликвию с третьего этажа прямо во двор.
Авдеиха прекратила смех, выпучила глаза, вскочила и начала визжать на весь дом, что кто тут такие-сякие сопливые распоряжаться еще будут ее имуществом направо и налево, а ну все пошли вон из ее комнаты! И из ее квартиры!
Тут встала и Нинон, так же, как и мама Вовина, уперла руки в боки и заорала даже громче и звонче ее, чтобы посмотрел, дурак, не пришиб ли кого во дворе под окном до смерти своей поганой табуреткой мамашкиной гребаной?
Вова в каком-то даже восторге сначала полез с Нинкой на глазах у мамы целоваться, потом послушно кинулся проверять, свесившись с балкона аж по самые некуда, где же валяется, куда же упала разнесчастная клозетка, но от той даже и следов не осталось – не было никаких обломков под двумя балконами!
