Аркадий Маргулис - Обращение Апостола Муравьёва
Апостол испытывал жажду, поэтому увидел в окне то, что не дано рассмотреть другим. Восторг, вдохновение, песнь песней.
Утром Марат отпер студию, приладил картину и с замиранием сердца стал дожидаться хозяина. Дункан явился неожиданно, холодный и понурый. Вскользь осмотрел картину и сразу же вышел, не сказав ни слова. Потрясённый Апостол догнал и остановил невежливо, за плечо:
– Вот как? Неужели картина такое дерьмо?
– О чём это вы? Какая картина?
Усилия казались напрасными: Дункан выглядел плохо.
Вечером Апостол отправился за советом к человеку, понимавшему искусство мало, но отлично разбиравшемуся в жизни. Ворон слушал, погрузив крючковатый клюв в полуторную кружку с чаем, отчего линзы очков отпотели, скрывая за туманом выражение глаз. Понять, сопереживает вор или забавляется, не получалось.
– Публика подтягивается после, – старый вор сорил загадками, тем не менее ангелам с ним было легко, чертям нудно, а Марату претило искать разгадки, – ты, браток, не был на зоне… Фраера считают, что людям можно доверять и доверяться. Муть! Нельзя класть посторонним слишком власти над собой. Опасно. Ещё вреднее добиваться одобрения, даже среди равных. Пойми, сынок, никто, пусть трижды ас в своём деле, не способен честно ответить на самый важный для себя вопрос – стоит ли он чего-нибудь в этой жизни. Твоя картина… Я не видел её, – Ворон остановил Апостола, вскочившего за акварелью, – не обижайся, не хочу. Стар для искусства. Вот что чаю сказать. Хитрецы умеют прекрасно расписывать, как тронуты, созерцая результат твоего труда, но мало знают и ещё меньше интересуются деталями творчества. Единственный безупречный контакт – личность. Люди по природе больны страхом. Едва родившись, уже заражены. Со временем бациллы страха проникают в сердце, кости, мозг.
– Чего же они боятся?
– Они боятся, что из их тупой массы вылупится фраер, пойдёт в мир и назовётся художником…
– Почему художником?
– Или писателем, или вором, или бизнесменом. Кто-то покруче, способный мыслить свободно.
– Прости, Ворон, но я всё равно не понимаю, почему Дункан утром так себя повёл. Не понравилось, скажи. Михаил Вигдорович не из толпы, он выше, я точно знаю. Называет меня копировальщиком, иной раз фотоаппаратом «Киев семнадцать». Говорит, я должен расти – фото никто не назовёт гениальным или талантливым, только удачным.
– Апостол, – глаза Ворона сверкнули за толстыми стёклами, – допустим, в моих глазах копирование крайне полезная штука. Ты написал «шедевр», но дрожишь над ним, как мамка над дитёнком. Но представь, что у матери не один, а трое, четверо, шестеро пацанят. Напряжение разом стухнет. Вот, глянь-ка, – Ворон выложил на стол новенький, пахнущий типографской краской, четвертной билет.
Фиолетовая купюра с портретом вождя на лицевой стороне показалась Апостолу жалкой.
– Но представь, это последняя бумажка в городе. Сколько, по-твоему, она должна стоить?
– Если последняя… Значит, заценится так, что превратится в неразменку.
– Ещё б. Один мой знакомый – филателист и большой счастливчик. Редкий… У него, представь себе, «Голубой Маврикий»… Слышь? Пять почтовых марок по всему миру. Этот чудак – неслыханный богач. Даже не потому, что его клочок бумаги сам по себе стоит громадных денег. Дело в другом. Случись ему подыхать от голода, он не уступит сокровище ни за какое бабло. Даже за кус хлебца перед могилой. А если таких бумажек не пять, а тысяча, десять тысяч… – каждое слово старого вора сопровождалось появлением следующей купюры на столе, – чего будет стоить каждая? Чувствуешь отличку? В какой-то момент цена приблизится к номиналу, а там, гляди, вовсе обесценится. Знаешь, почему? Вникай – исчезнет подлинность. С появлением кучи копий рухнет номинал… Но пока это произойдёт, можно за дёшево ухватить выхлоп в золотом наваре. Или в недвижимости… Да мало ли… Так вот, твоя картина! С подписью! Ответь, Марат, какую цену положат за неё! Не знаешь? Ага, плёвую! То-то и оно, маклак сивый назначит цену, взрыдаешь, – в голосе Ворона послышалась двусмысленность. Марат взял первый, явленный Вороном четвертной, внимательно осмотрел с обеих сторон. На лицевой части номинал цифрами и прописью, герб, и знакомый, тиражированный где попадя, профиль. На оборотной стороне снова номинал, сама непогрешимость на языках пятнадцати союзных республик. Глянул на свет. Понимающе хмыкнул, раскусив подоплёку:
– Бумага экзотическая…
– Вижу настоящий интерес, – подметил Ворон, – конечно, затейливая бумага… но не такой уж дефицит… Печь блинына пользу себе и для общака – дело фартовое и очень почётное среди нас.
Как в воду смотрел. Апостол, забыв дорогу в студию Дункана, вынашивал космическую идею. Безвылазно сидел в опустевшем доме, в бывшей детской, намеченной под печатную лабораторию. Специально приобрёл купюры в солидном ассортименте, от старинных с нумизматическим достоинством, до нынешних. Портрет царственной особы завораживал, вызывая на поединок. Сражение обещало стать решительным и захватывающим дух. Апостол не нуждался в деньгах, лишь требовал от мира признания. Смотрящий подсказал непринуждённый выход из тупика. Действительно, достать звёзд в живописи чрезвычайная удача. И уж, во всяком случае, очень сомнительная. Знаменитый «Чёрный квадрат» Малевича, постыдная несусветность, подтверждал невесёлые раздумья. Дункан, ещё недавно признаваемый Учителем, на поверку оказался пустоцветом.
В творческом пылу Марат поначалу не обратил внимания на предложение выставить несколько работ под его именем. Дескать, предъявить на высший суд публике. Вначале Апостол нашёл в приглашении Дункана трогательную заботу о подающем надежды себе – работам неизвестного ученика придала бы вес известность мастера. Но, оказалось, маститый не раз проделывал такое с начинающими. Некоторые из этих работ вскоре признали шедеврами. О чём думать – альтернатива мурлыкавшим котёнком просилась на руки. Хотите изумительный оригинал – получите безупречные копии. Бесчисленное множество клонов, и каждая разменянная банкнота станет признанием его состоятельности.
Апостол, всемерно поощряемый Вороном, с жадным любопытством принялся за литературу по фотоделу, полиграфии, составу типографских красок. Подбирал сочетания цветов, нащупывал пути получения бумаги с нужными водяными знаками. Но вскоре понял, что сугубая химия его интересует мало. Каждая купюра, любой оттиск на станке, должна стать шедевром, не разнящимся с оригиналом. Это и будет решительным доказательством таланта.
Апостол отчётливо понимал, что ждёт от него смотрящий. Счастье не в деньгах, но без них отчего-то не наступает. Жизнь порой частично, но чаще всецело раба этих бумажек, а уж внутренний мир, облачённый в мантию духовности, легко свергается с пьедестала пачечкой солидного номинала, вложенной в загребущие руки. Чем духовнее внутренний мир, тем толще стопка деньжат.
Пуще другой валюты привлекала Марата американская. Наивное соцветие доллара – чего уж проще. Скупость зелёного окраса давала надежду на благоприятное начало и успешное завершение.
Среди очередной партии книг, доставленных посыльным по поручению Ворона, затесалось руководство по гравёрному делу на английском языке. В школе Марат мусолил испанский, в техникуме прессовали немецким. В итоге в манускрипте Апостол не отыскал ни одного знакомого слова. Поэтому рассматривал картинки. Когда же за ненадобностью отложил книгу в сторону, голову пронзила свежина. Озарение испугало непогрешимостью, идея «ноликов» казалась гениальной находкой. Долго рассматривал мелочную, в один доллар, купюру. Затем приладил на доску. Час вдохновения – и доллар засверкал новым достоинством.
Марат присмотрелся внимательно, а после и вовсе повеселел. Разложил на столе доллары по возрастающему номиналу: один, пять, десять, двадцать пять, пятьдесят, сто. Сверху выложил в той же последовательности родные деревянные. Нашёл в журналах фотографии вождей социалистической родины и снова ударился в работу.
Через день к вечеру Апостол выложил перед Вороном банкноту достоинством в доллар. Вор недоумённо повертел бумажку в руках, посмотрел на свет, сложил вдвое, снова развернул:
– Подлинник… Решил взяться за валюту?
– Не возражаешь?
– Вовсе нет, это занимательнее нашего дерева. Но зачем вкладывать труд в мизерный номинал?
Марат ответил торжественно, едва не захлебнувшись в хвастливом восторге:
– Ты, батя, уверен, что это один доллар?
Ворон даже не посмотрел для острастки. Доллар и есть доллар, как ни крути.
– Сто пудов.
– А это, – Апостол выложил на стол ещё купюру.
Ворон криво усмехнулся, в глазах запрыгали взбесившиеся тени.
– Это, брат, тот же доллар, но с двумя ноликами. Инвалидная сотня. Подрисовал ты, Апостол, два нолика к единичке. Работа ювелирная, должен признать, но не новьё, как предполагаешь. Топчешь чужой след. Я человек старый, больной, раздражительный, много объяснять для меня – погибель.
