Игорь Белисов - Скорпионья сага. Cамка cкорпиона
И еще, что любовь – это и есть власть.
Кризис между тем набирал обороты. На протяжении 2008 года правительство заверяло, что этот кризис нас особенно не коснется, поскольку наша экономика в значительной степени обособлена. К концу года, однако, внутренний фондовый рынок продемонстрировал наихудшие показатели среди всех рынков мира. Эксперты считали даже, наш рынок практически умер. Спешно выдвинули антикризисную программу. Но по наблюдениям, опять же, экспертов государство кинулось спасать бизнесменов, интимно близких к государственной власти, уводя от краха интимные капиталы. В 2009 году кризис выплеснулся в народ. Падало производство, банкротились предприятия, взмыла инфляция. За первый квартал снижение ВВП в номинальном выражении составило четверть, а в реальном – более чем на треть…
Я наблюдал за развитием катастрофы вполглаза. Как и всегда, от меня ничего не зависело. И как всегда жизнь, тем не менее, продолжалась, подчиняясь закону природной неубиваемости. Нечто подобное я уже видел. Лет двадцать назад. Тогда был кризис биполярного мира, теперь вот – глобального. Тогда развалили Советский Союз, а с ним и Восточный блок. Теперь разваливалась глобализованная система. При внешней несхожести политических ситуаций и тогда, и теперь глубинная сущность была одна – критическая точка в борьбе за мировое господство. Скажем прямо: за возможность высасывать из людей энергию. Человеческое взаимодействие – это вечный источник энергии, которая, трансформируясь в универсальную форму денег, перетекает к тем, в чьих руках находится власть. Вот и вся примитивная правда истории человечества. Однако и деньги, и власть – субстанции эфемерные. Глобальный кризис наглядно это продемонстрировал. Лучшие умы теперь метались между паникой и опусканием рук. Никто не знал, как человечеству дальше жить.
Я тоже не знал. Политэкономия – не моя профессия. И все же, вопреки апокалиптической общественной ауре я чувствовал свою удивительную недосягаемость для всей этой невротизирующей ажитации: не страшны мне никакие чертовы кризисы, не запугают, не согнут, не сломают, не вгонят в депрессию и не сживут меня со свету, пока в моей жизни есть опора для духа – любовь.
С Мирой мы становились все более неразлучны. Второй мой мобильник писал секретный роман в эсэмэсках. Кроме того по возможности мы созванивались. Никогда еще так подолгу я ни с кем не болтал.
Ну и, конечно, наши регулярные встречи. В лаборатории условия были так себе, поэтому вырисовывалась отчетливая тенденция все чаще встречаться на квартире у Миры. По пути я покупал ей продукты. Забивал холодильник. Потом становился к плите, готовил на несколько дней. Мы по этому поводу перешучивались, но если уж объективно, по всему выходило, я Миру кормил. Я давно уже понял, и теперь убеждался снова и снова: путь к женскому сердцу, – да, да, не надо бояться сказать правду, даже если она конфликтует с традицией и все переворачивает с ног на голову, – путь к женскому сердцу пролегает через желудок.
Немного выпьем, покушаем да полюбим. Бурлящая страсть входила в русло текучей, почти семейной идиллии. Поздним вечером – пешком до метро, расставание без надрыва, комфортная передышка до следующего свидания. И главное – никаких мужей, никаких сломанных судеб. Наши отношения – ее выбор свободной женщины. Наконец-то судьба меня одарила идеальной любовницей.
И ни намека на фатальный бросок.
Как-то раз после любви она пошутила:
– Мне кажется, ты меня недолюбливаешь.
– Ага, причем – регулярно, – подыграл я ее несерьезности, мы рассмеялись и принялись целоваться.
Она научила меня относиться с юмором к тем вещам, которые раньше во мне рождали ощущение драматизма, элегической грусти, а то и трагедии. В частности, к любовным соитиям. С ней я понял, что мой инстинкт меланхолика, вдумчивая рефлексия, сумрачная сентиментальность – вовсе не поэтическая пронзительность мысли и чувства, а обыкновенное занудство характера. Я был благодарен ей за возможность быть легким. Поэтому в тот раз, едва отдышавшись, полез продолжать доставлять ей приятное.
И тут завопил мой мобильник.
«Ты где?» – разумеется, это была жена. Где-где… Так и подмывало сказать ей, где… Но почему-то в нашем языке – великом и могучем, правдивом и свободном – название вещей своими именами не приветствуется. «На работе, – сподличал я. – Да, кончаю… Да, собираюсь домой… Да, волнуешься, понимаю… Да, без задержек…». Развязавшись с астральной связью, я почувствовал: ничего не получится. Навалилась угрюмость. Я поднялся и принялся одеваться.
– Чего она тебя все дергает?
– Она – моя жена.
– Хорошо же она тебя выдрессировала.
– Дрессировать меня бесполезно.
– Ой ли?
– Запомни: я всегда делаю то, что считаю нужным в условиях конкретной среды обитания. Ясно?
Наверно, я ответил чрезмерно резко. По лицу Миры тут же скользнула прозрачная тень. Словно тучка наплыла на солнечную идиллию. Я и сам огорчился. Хотел обернуть все в шутку, да не нашел настроения.
– А что если я начну ей названивать? Как она себя почувствует, а? – В ее вопросе было дурашливое веселье, и я вдруг понял, что шутки закончились.
– Не делай этого. Слышишь? Не надо.
– Тебе ее жалко. – Вздохнула. – Понимаю. – Помолчала под шуршание моих сборов. Что я мог ей ответить на справедливый укор недосказанного? Она досказала: – А меня? Нет? Не жалко?
Я оглянулся. Смеялась. Совсем беззвучно. Только губы врастяжку и зубы поблескивали. И плечи подрагивали. Она сидела на мятой постели, обхватив сомкнутые колени, и ее голое, хрупкое тело мелко вибрировало. Ободки ее век стали розовыми, глаза заблестели, голубая радужка посерела, остекленела, ресницы моргнули – и потекло, потекло… Она плакала. И смеялась. Как всегда, не хотела драматизировать, но и не могла усмирить пробившуюся изнутри боль.
Мне сделалось муторно. Вот и все. Кажись, приплыли. Пока есть любовь, никакие кризисы не страшны, это правда. Вот только любовь – не статичное состояние, но процесс. А всякий процесс развивается по законам Природы.
И однажды упирается в собственный кризис.
9
Катастрофы почему-то случаются неожиданно.
Хотя, в принципе, ты знаешь об их вероятности. В мае мне позвонила мама. Я подумал, она приглашает приехать на дачу. Так и есть, она приглашала.
У отца обнаружили рецидив.
Я примчался в тот же будничный день к ним домой. Отец сходу заверил, что чувствует себя, в общем, неплохо, просто при контрольной томографии нашли опухоль «слегка выросшей». Развел руками, улыбаясь смущенно, точно оправдываясь.
– Папа… и что теперь делать?
– Не знаю. Ждать… Возможно, придется лечь на повторную операцию.
– А врачи? Что говорят врачи?
– Да разве они скажут правду? На то ведь они и врачи, чтобы врать. – Отец помрачнел, поджал губы, склонил голову. Принялся выщипывать ороговевшие заусенцы. Вдруг поднял глаза и чуть улыбнулся: – Я знаю только одно: в жизни всегда должна оставаться иллюзия перспективы.
К себе домой я возвращался, словно пришибленный. Вагон качало, вокруг теснились ненужные люди. Передо мной стояла улыбка отца, и в голове звучали слова, которые поразили меня оптимизмом его обреченности, без самообмана, но с нескончаемостью надежды: иллюзия перспективы… Иллюзия перспективы…
Доцветали последние майские дни. Учебный год близился к завершению. В один из вечеров мы с Малышом упражнялись в осточертевшем словарном запасе, негласно мечтая о скорых каникулах. С тем, что в глобальном мире нужно знать языки, я практически свыкся. Но никак не мог полюбить высасывание из меня энергии. А занятия с Малышом меня ох как высасывали. И не только они. Вообще, мое предназначение в этом доме.
С некоторых пор меня преследует тайная мысль: как бы мне потихоньку от всего устраниться? Чтобы не платить за образование отпрыска, за обновление гардероба, за коммунальные услуги, за телефон, за интернет; за безумный кредит, который взяла-таки Бедная… Словом, чтобы меня для других больше не было.
Я вдруг вспомнил, что слово «жизнь» – женского рода. А «человек» – неизбежно мужского. Во всяком случае, так обстоит с европейскими языками. Мне показалось, в этом таится сакральный смысл. Я почти был готов окончательно сформулировать свою этимологическо-гендерную концепцию, которая стала бы парадигмой мироустройства. Когда дочь ушла спать, я включил интернет, чтобы продолжить исследования…
У арабов «жизнь» обозначена словом «хаят» и ассоциируется с женским родом. «Человек» – мужским словом «инсан». Арабский мир пожимает руку моей гипотезе… А вот евреи неожиданно озадачили. У них «жизнь» называется «хаим», почти как в арабском, только слово принадлежит к мужскому колену. Как это понимать? Богоизбранность? Шовинизм?.. Кстати, «человек» у евреев – в двух вариантах: «иш» и «адам». И то, и другое – по-человечески: мужской род. Но утверждение мужского начала «жизни»? Однако! Я невольно зауважал иудеев… Тут моя мысль переключилась на Индию. Древнейшая религия, могучая нация, и между прочим, их – почти миллиард. Выяснилось, что у индусов «человек» – «адми», «жизнь» – «зингади». Оба понятия – мужского рода… Новые данные требовали осмысления. Если «человек», как я и думал, у всех – мужчина, то «жизнь» – слово женское далеко не у всех. Моя гипотеза обретала драматическое напряжение… Ну хорошо, а как с этим обстоит у китайцев? Говоря объективно, китайский язык – самый распространенный. Каждый четвертый человек на Земле – не кто иной, как китаец…
