Александр Лапин - Утерянный рай
Она выпила глоток. Шампанское было кислым, резким. Сразу стало как-то обволакивающе тепло и приятно. Жизнь показалась ласковой и нежной.
Аполлон Григорьевич налил себе еще один стакан. Молодецки хватанул из него. Посидел, чтобы забрало. А потом… Неожиданно обнял ее.
В первую минуту она опешила. Но, когда почувствовала, как его влажные, с привкусом шампанского губы обхватили сверху кольцом ее губы, а гибкая рука художника полезла сзади под кофточку расстегивать лифчик, резко отпрянула в сторону.
Так романтично начатый вечер превращался в кошмар.
Она попыталась сбросить его руку с плеча, но он уперся теперь уже другой рукой ей в грудь и попытался повалить ее на полку. Куда там! Кишка тонка. Завязалась борьба.
– Дуреха! – бормотал он, пытаясь снова ее поцеловать, но упираясь губами и рыжей бородкой то в щеку, то в шею. – Ну что ты ломаешься? Какие ценности бережешь?
И все лез тонкой, волосатой рукой под юбку между ног.
Конечно, ей было приятно, когда Аполлон Григорьевич ухаживал, дарил цветочки, делал комплименты. И даже рисовал портрет. Там, в колхозе, где они были осенью. Но она никогда не воспринимала всего этого всерьез. Это была какая-то игра. Так положено. И он был в рамках. Ручной, ласковый. Можно сказать, похожий на ее плюшевого мишку, которого она купила в ожидании будущей Олимпиады. А этот сегодняшний Аполлон был не тот. Как зверь. Налетел. Больно хватает ее маленькую грудь. И похож на какого-то хорька. С этой своей бороденкой.
За дверью купе послышались голоса. Кто-то, проверяя, дернул несколько раз металлическую ручку.
Он отскочил от нее. Сел напротив. Она воспользовалась его замешательством и выскочила в коридор.
По коридору, удаляясь от их двери, шагал проводник. За ним – какой-то мужчина с большим черным чемоданом на колесиках.
Она быстро прошла в туалет. Глянула в мутное зеркало на свое раскрасневшееся лицо, растрепавшиеся волосы. Быстро привела себя в порядок. Снова вышла в коридор. Остановилась у окошка.
«Какой мелкий негодяй! – думала она. – Не зря Валька говорила: “Все мужики – животные”».
Весь ее душевный мир опрокинулся в одно мгновение. Ей казалось, если это случится, то нескоро. И с человеком, которого она полюбит. И если полюбит, то всей душой.
И уж конечно, этим человеком будет не Аполлон Григорьевич с его протяжным «Галочка! Галочка!» А настоящий мужчина. Умный, сильный. Такой, как ее папа.
Она присела в коридоре на приставную скамеечку и тихонько заплакала. Что-то такое надломилось. Как будто жила она в тумане, в мире теней. И вдруг туман рассеялся. Все стало пугающе ясным, резким. И уже нет полутонов, розовых теней. А есть живые, горячие люди. Льдинка растаяла. И стало больно-больно. Там, где сердце.
Открылась дверь купе. Выглянула взлохмаченная борода Аполлона Григорьевича. Прежнего. Ласкового. Слащавого, виноватого.
– Галочка, идите в купе. Это же просто неприлично! Вдруг кто-то увидит?
– Отстаньте от меня! Закройте дверь!
Она так и провела оставшееся время на этой скамеечке. Молча глядела в окно. И только чуть кивнула головой, когда он, собрав свой модный чемоданчик, выскользнул из двери купе и, как-то слегка сгорбившись, подошел попрощаться, виновато пытаясь заглянуть ей в глаза.
Вчера она рассказала все старшей подруге Милке. Но та сначала разделила ее негодование, а потом все-таки сказала:
– Не надо было принимать его ухаживания! Раз уж он тебе действительно не нужен. В другой раз учтешь…
Она оторвалась от воспоминаний. Задумалась. Открыла дневничок снова. И написала: «И все-таки зачем-то он был нужен. Этот чужой, ненужный человек. Может быть, для того, чтобы развеять этот туман? К чему-то подтолкнуть мое сердце? Не знаю».
XVIII
Во дворе огромного, на целый квартал, строящегося панельного дома стоит синий гусеничный подъемный кран. На стреле его, как клюв, висит клин-баба. Кран бросает этот многотонный блестящий стальной стержень прямо в твердую, промерзшую за зиму землю. Бум. Глухой удар. Почва дрожит. Рыхлится. Черный экскаватор с оскаленными, толщиной с руку, зубьями ковша подхватывает эту землю, швыряет в стальной кузов грузовика.
Растет канава под теплоцентраль.
Дубравин смотрит на это действо с высоты четвертого этажа, и ревущие машины кажутся ему ископаемыми чудовищами, убежавшими из музея палеонтологии и ворвавшимися на стройку. В ярости они пока рвут землю, но через минуту должны ринуться друг на друга или на людей…
– Эй, Сашка! Ты чего? Куда пропал? Иди на перекур! – слышит он сверху голос звеньевого дяди Федора.
Он перестает смотреть на ревущих механических монстров и поднимает глаза на город. Район, где они сейчас работают, застроен маленькими частными домами с садиками, сараюшками, заборчиками. Их серая панельная многоэтажка возвышается в почти сельском разноцветном пейзаже, как несуразная каменная пирамида, разрушившая все понятия о соразмерности и гармонии.
Интересно, как изменится характер людей, которые из вот таких беленьких домиков переселятся в наши каменные панельные громадины? Ведь в одну такую домину можно заселить целую деревню. А запланирован тут большой микрорайон. И все дома будут почти одинаковые.
«Эх! – вздыхает Дубравин. – Будут ли нас в них вспоминать? Добром или злом? Вроде жизнь их облегчится. Не надо печки топить, воду таскать из колонок на улице. А с другой стороны, этажерка, она и есть этажерка… Ладно, пойду к ребятам. Что-то они там хохочут».
И почему ему не хочется быть монтажником? Работа на свежем воздухе. По четвертому разряду можно рублей двести пятьдесят замолотить… Квартиры дают на домостроительном комбинате. А все равно тоска. Потому что как представит, что всю жизнь, всю свою единственную и неповторимую жизнь он буду кричать: «Майна! Вира!» – и ставить, ставить, ставить эти бетонные коробки на земле… Так с души и воротит.
Сегодня на стройке простой. Что-то случилось на комбинате. И поэтому панели поступают от случая к случаю, неравномерно. Вот все звено монтажников в очередной раз собралось на перекур в большой гостиной трехкомнатной квартиры, состоящей пока только из железобетонных наружных панелей. Травят байки и анекдоты. В центре стоит дядя Федор. Небольшого роста, пожилой, с седой трехдневной щетиной на щеках, но жилистый, твердый мужик. Одет в черную фуфайку и ватные штаны. Он здесь самый старший.
Рядом сварной Мишка Романов в особой зеленой, толстой, негнущейся робе. Розовые от холода щеки его гладко выбриты. Руки с длинными, как у скрипача, пальцами в ссадинах и царапинах. Он зябко прячет их, то подтягивая в рукава робы, то засовывая в карманы куртки.
Подпирает стенку плечом хмурый кореец Валерка Хан. Стоит, покуривает сигаретку в руку. Он помощник звеньевого.
Рядом присел на корточки белобрысый, с золотой фиксой (недавно поставленной) Витька Палахов. Ему лишь бы над кем-нибудь поржать.
Смуглолицый татарин бетонщик Наиль то и дело выглядывает за окошко. Ждет с минуты на минуту машину-бетономешалку.
Разговор о женской верности.
– Самые верные жены – это бывшие шлюхи! – откинув вверх свою похожую на рыцарское забрало сварную маску с окошком, уверенно доказывает Романов. – Они нагуляются по полной программе и тогда уж успокаиваются.
– Да брось ты! – машет рукой и окидывает всех снизу синим пламенем своих наглых глаз Витька Палахов. – Уж сколько я их знаю! Уж и замуж повыходили, а все равно ищут случаи потрахаться…
– Что вы вообще можете понимать в женщинах?! – дядя Федор, смахивая с рукава фуфайки цементную пыль, как всегда, начинает скрипучим голосом длинный рассказ-быль. – У нас в Карлаге сколько хочешь историй было. И про любовь, и так. С нами тянул срок один паренек. Красивый – просто нет слов. Десять лет получил при Иосифе Виссарионовиче. Оказывается, он с его дочкой вместе в школе учился. Ну и слюбились. Вот папаша его и отправил туда, куда Макар телят не гонял. Как только Сталин умер, его через две недели освободили… Вот любовь… А то еще история была с одним мужиком. После зимы работал он на расконвойке. А рядом с ним – целая бригада баб. Тогда в лагерях всякие были. И красивые тоже. Ну, короче, туда-сюда – стали они к нему подкатываться. Видят, что мужик с голодухи еле ноги волочит, начали его подкармливать всей бригадой. Наверное, месяца два так продолжалось. Воспрянул он. Тут-то они к нему дружненько всей бригадой и пристроились. Как-то смотрю: он в барак приходит. Глаза запали. Под глазами синие круги. Я потом ихнюю бригадиршу встрел и говорю: «Вы чо делаете, бабы? Разве ж так можно? Заездили мужика!» А она в ответ: «Да это мы с голодухи сорвались по первой. Сейчас у нас все устаканилось». Они график составили. Все чин чинарем. А почему сами недоедали, а его поддержали? Потому как это жизненная потребность человека. Надо ему. А вы… Тоже мне, знатоки…
– Эй, мужики! – раздается снизу голос тетки Натальи. – Вы что там, уснули? Панели пришли.
