Михаил Жаров - Капитал (сборник)
– У тебя-то что? – прозаично интересуется Серёга.
– Я сказал, не спрашивай.
– Вань, ты всё-таки согласись, что Екатерина для меня больше, чем девушка…
– Серёг, ты слышал, о чём я?
Он тискает икону и на вдохе произносит:
– Была и нет её…
– Ты дурак?
– Я про винтовку.
– Шутишь?
– Я же объясняю. Мне были нужны деньги, вот и продал.
– Почему именно её? Про меня забыл?
– Её-то как раз не продавал…
Я уставился на него.
– Винтовку я подарил. В довесок. Спешил что-нибудь продать, а соглашались купить только автомат и пистолеты. И то через неделю. Я пообещал даром КС и мелкашку, лишь бы деньги сразу. И цену до копеек снизил.
Гляжу на него и не вижу. Нет Серёги. Пусто. Жизнь его пустая, как его же яйца.
– Обижаешься? – спрашивает из пустоты голос Серёги.
Я не хочу ему отвечать. Боюсь, что пустота ворвётся мне в горло и с силой вакуума взорвёт меня, расщепит. Я-то теперь имею смысл жить. А винтовка ушла, так и ладно. Всегда найдётся нож.
– Думаешь, не продавать? – из пустоты перед моим носом маячит икона.
Я отворачиваюсь от неё и жмурю глаза. Ножом, вручную, будет хлопотно, и уйти шансов почти не останется.. Стой, Ваня! Ваня стой!
Я замер, стало страшно. Почувствовал, как зудит мозг. Ещё минута или миг и в мозгу случится химический процесс, после которого я просто, пошло сойду с ума.
– Вань, скажи, что у тебя стряслось? Я же друг.
Всё, всё, хватит. Больше не думаю. Сойти с ума – это то же, что смерть. Думать – завтра.
С усилием выискиваю глазами в пустоте силуэт Серёги.
– Собирайся, пошли со мной к Вадику, – говорю силуэту.
– Кто это?
– Тебе какая хер-разница! – стараюсь говорить скорее, не думая.
Мы идём по улице, и я стыжусь Серёги, будто он педераст.
– Может, мне повеситься? – пыхтит Серёга, не успевая за мной.
– Иди на хер! – краток я.
– Вань, будешь грубить, я не пойду с тобой.
– Сука, замолкни! – выпаливаю, после чего он спешит смирно.
А правда, зачем я его тащу? Наверное, всё же жалко. Хочу, чтобы вместе со мной он сегодня отскочил от реальности… Не думать, Ваня! Не думать, гад!
– Шалом! – встречает нас Вадик в зелёных трусах.
Ему ничего не делается. Вечный Жид.
– Это свой, – показываю на Серёгу. – Вадик, есть у тебя?
– Как раз вовремя! Сейчас будем пробовать новый сорт. Мне с Питера прислали одну-единственную семечку, и она взошла. Я увидел и упал. Чёрная конопля! Листья прямо чёоорррные!
На кухне те же неизученные лица. Их три. Сидит и четвёртый. Его лицо мне знакомо свежими шрамами, которые на губах, на лбу, и нос всмятку.
Он, как и все, здоровается со мной и спешит досказать историю:
– Короче, пришёл в «Камелию», а там даги гуляют, пляшут свою лезгинку. Говорю им: езжайте к себе и там пляшите. Ко мне сначала один, я ему хлоп в тык, он – с копыт. Второй тут. С отвёрткой. Я ему хоп подсечку, он тоже с копыт, и я его давай крошить. Там все остальные. Короче, замесили меня.
У битого сквозь синяки выступил румянец. Окончив сагу, он воинственно огляделся и остановился на мне. Узнал. Что-то он увидел в моём лице неотвратимое, отчего румянец с него спал.
– Как их назвать? – неуверенно спросил он лично меня.
– Неруси, – отвечаю, не задумываясь, – прохода нет.
Он кивает и кивком пытается спрятать опозоренное лицо.
– Это Евпатий, – представляет Вадик рассказчика. – Так-то Паша, но погоняло Евпатий. Скинхед. Люблю я, Вань, с тех пор скинхедов!
– Что не любить, – соглашаюсь с Вадиком. – Сам, бывало, за Русь какашку съел бы.
– Проверим! – торопится Вадик и поджигает готовую папиросу.
– Я не буду! – шепчет мне Серёга, но я, пыхнув, передаю ему со словами:
– Тебя спрашивают?
После первого же пыха у меня высыхает рот. Силён сорт.
– Что-то меня прибило! – говорит один из неизученных. – Давно так не было.
Я прикипаю к стулу и в голове моей запускается форматирование, после чего я забываю даже название предметов. Смотрю на стол и, убей, не помню, как сказать. Стена? Команда? Баланс?
Последнее, что удаётся мне более-менее связно сообщить, это:
– Парни! Пора каравай. Будем бульон? Не ленись рано вставать. Я умираю. Золотые слова.
Вижу, Серёга лежит на полу. Синий. По кухне мечутся трое.
– Вадик! – кричит кто-то из них. – Придавило конкретно. Не спалиться бы!
Не обуваясь, они выбегают из квартиры.
– Вдруг мать придёт, хана! – вскрикивает Евпатий и срывается вслед за троими.
Остаёмся я и Вадик.
– Свет уходит, – говорит он дрожащим голосом. – Хорошая анаша.
– Завтра в школу, – вздыхаю последний раз, и сердце моё встаёт.7.
Смотрю на ножку табуретки. Давно, с час, смотрю. Знаю, как называется, а встать не могу. Кстати заметил, что перестал болеть кулак.
С трудом, деревянный, поднимаюсь. Оказывается, лежал на кухне лицом в пол. Далеко ходить не надо, сидит за столом страшный, синий Серёга. За его спиной окно, и там ночь.
– Как дела? – спрашиваю, едва двигая твёрдыми губами и языком.
– Тебя жду, – внятно говорит он.
– Зачем?
– Просто.
– Вадика не видел?
– По квартире ходит. Разминается.
– Тут я, – появляется белый костлявый Вадик. – Отлежал ты рожу, Ванёк, за четыре дня. Поглядись-ка в зеркало.
Иду, роняя мебель. Долго попадаю пальцем в выключатель и вваливаюсь в ванную.
– Вадик! – кричу, разглядывая себя в зеркале. – Мы теперь кто?
– Думаю, зомби, Вань! – отвечает Вадик. – Урод ты, да?
– Сам ты, – тихо ругаюсь, изучая себя.
Обычный зеленоватый покойник. Ко мне и раньше не приставал загар. То, что смята одна щека, будто я прижался к стеклу, пускай, потом расправится.
– Вадик-иуда! Чем ты нас обкурил?
– Не специально же! Не знаю, что за сорт. Хитрый какой-то, наподобие рыбки «фугу». Видать токсин в нём особенный.
– Серёг! Ты не сердишься на меня? – кричу я Серёге.
– Убил бы, – бурчит он.
Позвонили в дверь. Вадик прежде, чем открыть, несколько раз приседает, делает махи руками, как на физзарядке, хлопает ладонями по щекам.
В квартиру входит Евпатий. Он ужасен, в земле, лохмотьях и не то чтобы покрыт шрамами, а шрамы покрывают шрамы.
– Копал-копал, – рассказывает Евпатий, – вылезаю, вокруг темно и кладбище. Сидят на моей могиле дружки мои сатанинствующие, поминки у них по мне. Одни упали, другие убежали, а двое лучших друзей выломали с других могил кресты и, как мечами, рубать меня. Пробовал объяснить, что живой и здоровый, а они – взбесились. Кое-как сбежал.
– Везучий ты, – говорю, – Евпатий.
Под утро прибыли трое. Голые. Они рассказали свой случай.
Подобрали их четыре дня назад на улице бездыханными и отправили в морг. Там – кто такие? Документов ни при ком не было и быть не могло, потому что паспорта они давно заложили за долги. Милиция взялась проводить проверку по установлению их личностей, а смысл, если родные забыли искать и ждать их. Получилось, что троих наших друзей ни для кого не существовало.
Не сказать, что как дома, но в морге к ним отнеслись любезно, не хуже, чем к именитым. Уложили, как людей, провели свои щекотливые манипуляции. Единственно что – не спешили. Обихаживали между делом, а до одного так и не дошли руки, чтобы укомплектовать обратно голову. Вот и лежал он до этой ночи, отдельно мозг и черепная крышка, пока не растолкали его очнувшиеся друзья.
– Вставай, лентяй!
Из коридора донёсся смелый топот, то ли сторожа, то ли кого-то из персонала.
– Быстрей, педаля!
Слез он со стола и растерялся:
– Мозг-то брать?
– Оставь кому-нибудь! Пошли!
Живём мы теперь вместе зомби-коммуной. Из квартиры выходим редко, так как вынуждены перед каждым выходом по-бабски румяниться. Про Евпатия не говорю. Обещаем выпустить его погулять в ночь на Новый год. Купили ему маску хрюши, хотя, боюсь, он опять от кого-нибудь обязательно огребёт.
Неудобно, конечно, что на нас не заживают раны. Следим за собой. С каждой царапиной бежим к зеркалу.
Из дома мы выходим чаще для экспроприациё. Догадайтесь, кого регулярно навещаем? Верно, Женю. Он заколебался нанимать охрану и психиатров, а мы не спешим разорять его до последней копейки, потому что много нам не надо. Заплатить за квартиру да купить новые книги. Иногда берём на подарки родным, но тоже не злоупотребляем. И всего-то два раза я отправил по машине цветов.
Человечиной мы не питаемся. Еда нам вообще не требуется. Нам неведомы голод, телесные боль и удовольствия. Вадик сначала опечалился насчёт наркотиков, а оказалось, что отныне мы можем наслаждаться другим. Да так, что ни с какой наркотой рядом не стояло. Я уже упомянул, это книги.
Кто из нас каждый? Законсервированные чудом мертвяки, в которых чудом же сохранились оголённые души. Мы очень остро теперь всё чувствуем. Пытались сперва смотреть телевизор и орали. Во мне душа рвалась на части. Живой я этого не замечал, а оно, видите, так. Немного погодя мы открыли книги.
Серёга день и ночь читает Серебряный век. Я уверен, Есенина с Блоком он знает наизусть. Всё равно читает. Иногда слышу то, как он сам пытается сочинять. Шепчет рифмы к заветному имени: «перина, витрина, балерина…»
