Михаил Жаров - Капитал (сборник)
Прошли на кухню, сели за обильный стол, но ни есть, ни пить я не хотел, у меня кружилась голова, и больно жгло в груди. Ружьё Вадим поставил рядом с собой.
– Ну, мужчины! – смеялась Алёна. – Угощайте меня!
Выпили за праздник. Вадим, оглушительно жуя корнишон, сказал мне:
– Алёнка тебя расписала, я ей верю. Ты надёжный, боевитый. Нам с тобой надо будет некоторых людей наказать…
– Вадимчик! – плаксиво простонала Алёна. – О делах потом, хорошо?
Она подошла ко мне сзади и скользнула руками по моей груди, по животу и ниже.
– Он сейчас любви хочет! – шепнула она, лизнув мне шею. – Да?
– Хх… Кх!.. Хочу, – прохрипел я.
– Так, мужчины! – сказала Алёна, отступив от меня. – Я в душ, а вы ешьте и марш в спальню! Оба! Ясно?
Она ушла.
Я водил глазами по столу, не понимая, что мне надо. А, ну да. Сигареты.
– Угощусь? – спросил я, протянув руку к пачке «Кента».
– Что ты спрашиваешь! – рыкнул Вадим. – Будь как дома. Теперь ты с нами и больше ни с кем. Понял? Не слышу, понял?
Я кивнул. Руки тряслись. Чирк-чирк, едва закурил.
Держись! – внушал я себе. – И смотри, не заплачь!
Капелька с носа попала точно на огонёк сигареты. Пшш… Погасло.
Владимирский централ
Куда ни глянь: «историк – лох!» – на партах, стенах и дверях, уже, как дань уважения к мебели и архитектуре школы, как знак того, что вот этот подоконник или стол для тебя своё, родное, и поэтому они достойны нести святую заповедь о том, что историк-лох. Ибо каждый прихожанин школы должен знать её и передавать остальной пастве, дабы заповедь уберегала от печали и уныния любую овцу, отрок ли она или отроковица, когда настанут те сорок минут урока по истории и когда мир погрузится во мрак, и Цой не будет жив, и панки будут dead. Опусти тогда смиренно очи долу, прочти на парте два заветных слова, и тьма отступит. Аминь!
Дошло до того, что кто-то, находясь в истинно религиозном экстазе, начертал заповедь на золотистой вывеске «Средняя школа № 2», и после этого директор вызвала Сергея Алексеевича к себе.
– Я вычту у вас из зарплаты, заставлю платить и делать в школе ремонт! – обрушилась она на него громовым голосом, сама огромная, как туча.
– За что? – выговорил оглушённый историк, пригибая голову и щурясь, будто и вправду ожидал удара молнии.
По причине вопиющей худобы Сергей Алексеевич занимал в любом закрытом пространстве так мало места, что казался одинокой берёзкой посреди обширного поля, и значит, на роду его было написано: бойся молний!
– Я же не сам про себя пишу, – логически верно оправдался он.
– И я про вас не пишу, – совершенную правду сказала директор. – Но надо, чтобы никто не писал. Думайте, как вам этого добиться. Или уволю.
И брал он в учительской журнал пятого А класса, и садился на дорожку, вздрагивая, будто мог не вернуться… Пятые классы звери, злее всех следующих классов, с шестого по одиннадцатый. Сейчас он будет кричать им фальцетом краснодипломника об истории Древнего мира и, что плохо, плеваться. Почему-то так. Слюни сами брызжут, когда он пытается перекричать звериную громаду, и это злит их ещё больше.
На переменах он прямиком спешит в туалет смывать с бровей белую потовую соль. Смотрит в зеркало и не верит, что повезло родиться именно с этим лицом. Если б дело было на игрушечной фабрике, то как куклу его забраковали бы и – в топку. А тут жить! Нос гротескной величины и глаза в форме отчаяния, какие рисуют себе клоуны-мимы. Тьфу!
– Вы зачем в зеркало плюёте?! – раздалось сзади от учителя физкультуры Алябьевой. – В него, кроме вас, ещё и люди смотрят!
Ну почему служебный туалет и для М, и для Ж? Что за равенство и братство! И почему физкультурницы пьют вино? Почему не математички с химичками? Неужели спортивный режим обязывает?
Домой.
Как хорошо дышать, смотреть, идти!
Около подъёзда уже стоит-ждёт Миша, соседский мальчик шести лет. Хочет есть и слушать.
Мамка его на вид всё ещё хорошая, ладная, как княжна, но после развода она ушла с головой в горькую физкультуру и вечерами приглашает в гости Костю-Башню. Вдвоём они слушают «Владимирский централ».
Башня знаменит, и каждая собака скажет о нём с уважением; «О, Башня идёт, а ну-ка я другой дорогой».
Это мужчина, покрытый живописью в синих морских тонах. Однако картины написаны не рукой мариниста, и их содержание далеко от Айвазовского и ближе к Нестерову с его церковной тематикой, тоской о нравственных идеалах, куполами, крестами, ликами.
– Сергей Алексеевич! – бежит навстречу Миша. – Про что вы сегодня расскажете?
Они здороваются за руку, будто оба взрослые дядьки.
– Сначала ужинать! – поддельно хмурится тот, что выше и как-никак старше.
Ужин.
Сергей Алексеевич старается покупать и готовить вкусное. У Миши аппетит пятерых.
– А вы что не едите? – спрашивает Миша, одной рукой пихая в рот куриный окорок, а другой нетерпеливо давя маринованный помидор.
– Ешь! – сурово отвечает Сергей Алексеевич.
Часто он отказывается совсем и по уходу Миши гложет позавчерашний хлеб. Зато не было и не будет, чтобы ребёнок остался голодным. И пора покупать Мише ботинки на зиму, а то ходит он в домашних тапочках. И зачем самому объедаться, если больше и краше не станет?
Иногда, когда Миша очень грязный, Сергей Алексеевич устраивает ему баню и потом, обернув полотенцем, достаёт мальчика из ванной и прижимает к себе, вот-вот готовый заплакать, так ему становится хорошо.
Сергей Алексеевич мечтает обнимать Мишу и кроме, как после помывки, но боится, что тот расскажет матери или Башне, и те поймут по-другому. Сейчас ведь положено понимать по-другому.
– А у вас есть невеста? – спрашивает Миша, дыша после тарелки гречки.
– Я женат на науке! – говорит Сергей Алексеевич грозно, намекая, что смеяться грех.
– Ишь ты! – понятливо кивает Миша, зевая. – Я тоже найду себе красивую науку и женюсь. Вон, как Катьку Семёнову со второго этажа.
– Всё! – останавливает Сергей Алексеевич его вялую руку, которая тянется за куском сыра. – А то спать захочешь и не будешь слушать. Лучше поешь ещё раз перед домом.
Он ведёт Мишу в комнату, усаживает его на диван, и прокашливается.
– Итак! Тысяча шестьсот девятый год! Нападение на наш с тобой город пана Лисовского. Этот польский злодей был послан из Москвы воеводой Яном Сопегой…
Миша слушает, улыбается. Человек перед ним и для него прыгает, машет руками, корчит рожи. Интересно и смешно.
– Ты подумай, Миш! – Сергей Алексеевич звонко стучит пальцем себе по голове. – Пан Лисовский даже у себя на родине, в Польше, был приговорён к смерти, вот и представь, какое в то время пришло к нам отребье.
– Хуже Башни? – спрашивает Миша, и Сергей Алексеевич замолкает, а за стенкой в который раз подряд бубнит «Владимирский централ».
– Хуже, Миш!
Бывает, они ходят на места сражений. Сергей Алексеевич показывает: здесь, где сейчас в хорошем и плохом смысле стоит машиностроительный завод, в то время находилась дозорная вышка, и как раз здесь произошёл первый бой с поляками, в котором погиб наш воевода. А где теперь клуб «Фарс» вместо драматического театра, там наши потерпели поражение, и все до единого мужчины города погибли.
Удачной оказалась прогулка на болотистую речку Казоху, вдоль которой четыреста лет назад пришлось отступать нашим дружинникам. От жары 2010 года речка обмелела, и Сергей Алексеевич вытащил из густого ила русский меч. Тяжёлое, красивое оружие, которое, конечно, поржавело, и у него расщепилась деревянная рукоять, но всё равно клинок оставался остр и крепок, что хоть сейчас бери и руби. Пришлось пока утаить меч у себя, поскольку местный краеведческий музей уже год переезжал в другое здание, роняя по пути экспонаты на радость и благосостояние антикварам.
– Пан Лисовский ещё долго после изгнания поляков из Москвы разбойничал по нашим городам, и умер он в шестьсот шестнадцатом году, в Суздале. Упал с лошади и убился.
– Хоть бы и Башня так, – пробормотал Миша.
– А что, Башня тебя обижает? – спросил Сергей Алексеевич, запыхавшись от энергичной жестикуляции.
– Обижает, – поёжился Миша.
– Как?
– Писькой, – выдавил Миша, красный-красный.
– Как?.. – у Сергея Алексеевича повисли руки.
– По ночам будит, письку свою достаёт и говорит: на, лижи. Я ему говорю: не буду. Он говорит: мама твоя сосёт, и ты должен. Дерётся.
Медленно, чтобы не мимо, Сергей Алексеевич сел на стул. Сердце его не билось, видимо, боясь поперхнуться.
– А вчера тыкал мне писькой в попу. До сих пор болит.
Минуту Сергей Алексеевич изумлялся на себя, что не может сказать ни слова. Только громко играл за стенкой «Владимирский централ».
– Мама знает? – наконец нашёл он что спросить.
– Ой, точно! – встрепенулся Миша. – Она же говорила, никому не говорить! Вы никому не скажете?
– Никому, – произнёс Сергей Алексеевич и фыркнул от наступившего внутри него могильного холода. – А сказку хочешь посмотреть?
