Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)
Жаль, что такая красота никому не будет видна, когда он наденет кимоно. Только он будет знать о ней. Но это скрытое от других знание подарит неведомую до сих пор радость.
Самое прекрасное – разве обязательно оно должно быть доступно чужому глазу?
Спрячь воспоминания о нем в самую глубину своего сердца.
Счастливый город Гагмагон
Он ощутил безболезненный, но сильный удар и упал. И наступила тьма.
Сколько прошло времени? Он открыл глаза. А может быть, они и были открыты, только перестали видеть свет? На него внимательно смотрело милое знакомое лицо.
– Доктор, посмотрите скорее, мне кажется – он на меня смотрит, в себя пришел, – такие были произнесены слова, но он уловил только слово «доктор», а остальное слушал, как чириканье лесной птахи.
– Ну-у, после такого удара, – засомневался иронический мужской голос. – При таком инсульте вам придется набраться терпения.
И опять он понял только слово «инсульт», не то чтобы понял, а узнал его, слышал когда-то.
Ему вообще-то было неплохо, только в ушах звенело, и все тело было тяжелым-тяжелым. Отчего же он упал? И кто его на кровать перенес? Он давно чувствовал, что пора отдохнуть. Вот теперь и отдохнет.
– Папочка! Папочка! – птичка все чирикала, не давала забыться.
Он посмотрел в ее сторону.
– И правда, реагирует, – удивился врач.
– Папочка, – не унимался голосок, а мягкая рука гладила его по волосам, по лбу, – ты узнаешь меня, папочка, миленький? Пожалуйста.
Он хотел сказать, что да, узнает, что это его девочка перебирает его волосы и зовет его, но язык не слушался, и вместо «да» получилось «а-а-а».
– Вот молодец, – похвалил врач, – теперь дело пойдет. Вы с ним говорите, говорите. Они после инсульта как младенцы: их заново учить говорить надо. Умная мать как поступает? Она с самого рождения со своим ребеночком говорит, говорит, книжки ему читает, так он у нее и учится. А вот с детдомовскими никто не разговаривает, вот они к трем годам только и начинают общаться.
– Ну, мы не детдомовские, – нежно-уверенно сказала женщина и поправила больному подушку, – мы любимые, мы скоро заговорим, да, папочка?
И он хотел улыбнуться и сказать «да», и опять простонал ось «а-а-а».
– Умница моя родная, – обрадовалась дочка и поцеловала его в щеку и плечо.
Он узнал запах ее духов, свежий такой запах, как ветер морской. И вспомнил детство, море и степь. Они сидят на душистой траве – вся семья: папа, мама и братик Тимочка. Мама расчесывает гребенкой длинные шелковистые кудрявые Тимочкины волосы, такие же, как у нее. Солнце светит, шмели летают, стрекозы трещат, а он засыпает у папы на коленях и все-таки хочет смотреть, как мама причешет братика. «Мамочка, – говорит он, засыпая, – наш Тимочка – ангел?» И мама своим тихим добрым голоском шепчет: «Спи, мой маленький, вы оба мои миленькие ангельчики, мои золотые головочки любимые».
– Ты у меня теперь маленький, моя золотая головочка, и ты у меня поправишься, и я буду всегда с тобой, – тихонько говорит дочка. И ему так же хорошо и спокойно, как тогда в детстве.
Утром он просыпается и видит рядом свою доченьку.
– Доброе утро, папочка, – говорит она ему весело.
И он все понимает, каждое слово.
– Здравствуй, Павлик, – отвечает он, с трудом ворочая непослушным языком.
– Я не Павлик, папочка, – счастливо смеется дочка.
– Я знаю, – произносит он виновато, – я знаю, доченька…
Дочка понимает, почему «Павлик», и не обижается. Павлик – ее младший брат, на пятнадцать лет младший. Вот отец и любит его, как маленького, хотя он уже вполне взросленький и мог бы посидеть с отцом. Но имя «Павлик» будет в сознании больного означать всех его детей и всю его родительскую нежность к ним, пока он не вспомнит другое имя.
– Ты мой молодец, ты мой умничка! Заговорил, мой родненький. Ты теперь будешь все постепенно вспоминать, только не спеши, не волнуйся, день за днем, день за днем. Я буду с тобой разговаривать, а ты слушай и даже можешь пока не отвечать, не напрягаться. И будь спокоен: дома все хорошо, так что твое дело только в себя приходить, поправляться.
Пока он выздоравливает, к нему приходят разные посетители: отсюда и оттуда, как он их решил для себя разделять. Отсюда – жена, сослуживцы, дети, внуки, оттуда – родители, брат, фронтовые товарищи, да мало ли кто. Когда приходят «отсюдашние», он быстро устает, тревожится, давление начинает скакать, а потусторонние гости действуют на него хорошо, говорят спокойно, по-доброму, не спешат, не волнуются и его, больного, не волнуют, а радуют своим приходом, тем, что они – вот, есть и, оказывается, вовсе не навсегда ушли.
И с теми, и с другими он разговаривает вслух, громко, иногда забывая, кто откуда.
Первым пришел отец, сел на краешек кровати, взял за руку своей старческой, по-птичьи невесомой лапкой.
Некоторое время молчали. Отец, как и раньше, давал сыну жизненную силу и чувство опоры.
– Что, пора мне уже, папа?
– Нет, – качнул головой старик.
– Устал я, видишь. И лет мне уже… Не мальчик!
– Мальчик! – кивнул отец.
– Да, в семьдесят три-то года! Правда, ты у меня до девяносто пяти дотянул, молодец… А скажи мне, ты вот все Богу молился – есть он, встретился ты с ним?
– С Богом при жизни встречаются, сынок. Ты, значит, не все еще про жизнь понял, поживи еще.
– А если калекой останусь, паралитиком?
– Это все в твоей власти. Тут все от твоего желания будет зависеть. Хочешь проверить, как тебя родные любят, как все, что ты им сделал, ценят, – лежи. Хочешь самим собой остаться, другим силы давать, повторяй это про себя почаще – встанешь. Вставай, пойдем.
И старик вел сына в горы. Сам шел легко, быстро, не оглядываясь, больной едва поспевал за ним, сначала задыхался, а потом дыхание выравнивалось, и ему удавалось забраться высоко-высоко, так что птицы летали под ним, и он стоял на самой вершине и думал: «Прав отец, я еще много могу, у меня еще сил вон сколько». И открывал глаза в своей палате счастливый.
– Это бред, доктор? – беспокоилась дочка, слушая долгие беседы отца с невидимыми собеседниками.
– Мозговые явления, – туманно объяснял врач. – Пройдет. Он быстро на поправку идет у вас.
Тима пришел только один раз. Прозрачный весь. Печальный. Красивый, как при жизни, волосы золотые. Он не сел. Стоял у кровати, у ног. А так хотелось, чтобы поближе подошел, обнял, как в детстве они обнимались, когда мама им страшную сказку читала. Да, видно, нельзя ему сейчас так.
– Скучаю я по тебе, брат. Помню тебя всегда. Что же ты не уберегся тогда, Тимочка?
– Разве под Сталинградом можно было уберечься? Там вся земля нашими косточками усеяна. Ты был там? Красивые там цветы растут?
– Не собрался, брат. Все хотел поехать, хоть в Волгу венок опустить, да дела всякие мешали. Теперь встану – поеду.
– Меня немецкий снайпер подстрелил. Мы в общей могиле лежим. Ты всех поминай, не забывай.
– Эх, братик ты мой ненаглядный. А с мамой нашей что сделалось, когда она похоронку получила… Побежала зимой в одном халате и тапочках к отцу на завод, несколько километров. Прибежала и рухнула. И вскоре за тобой отправилась. И ее я больше не увидел, на фронте был.
– Ты о ней не печалься. Ей здесь лучше. Только о тебе все горюет, все помочь старается…
– Я знаю, я это чувствовал всегда…
Брат помахал прощально рукой, повернулся и пошел к двери, взялся за ручку и растаял.
– Давай кушать, папочка, – позвала его дочка.
Он повернулся к ней с полными слез глазами и улыбнулся счастливо. Его девочка так была похожа на свою бабушку, его маму! Это сразу было видно, когда она только родилась. Он и назвать ее хотел маминым именем, а потом испугался: вдруг вместе с именем унаследует его девочка бабушкину горькую судьбу, не дай ей Бог таких потерь.
Сейчас дочка вела себя совершенно по-матерински. Она меняла ему белье. Он стеснялся, горевал, а она объясняла:
– Ну вот что ты сейчас страдаешь? Ты думаешь, я тебя меньше любить буду, если мне простыни твои перестилать приходится? Ты что, перестал меня любить, когда я маленькая тебе на твой парадный костюм написала? Ты ж сам говорил, что посмеялся просто и пошел пешком в министерство, чтобы костюм по пути высох, проветрился. Ты у нас временно маленький. Так что будь умником, не страдай.
«За что мне такая добрая девочка?» – думал он и с запинкой выговаривал:
– Спасибо, Павлик.
– Вот когда ты мое имя вспомнишь, в тот же день встанешь, – обещала дочка.
– Я его помню, только оно не выговаривается.
– А ты старайся. Вспоминай про нас с тобой. Как мы играли. Какие ты мне сказки читал. Помнишь про козу с кудрявыми ножками? Как ее козляток звали?
– Малюль, Белюль и Хиштаки Саритануль, – выговорилось у него неожиданно четко.
– Вот видишь! А какой я у тебя была козленок? Как ты меня всегда называл?
– Хиштаки! – торжествовал он.
– Молодец! Все постепенно вспомнишь. Голове ведь тоже отдых нужен. Вот она у тебя сейчас и отдыхает от всего. Лежи и ни о чем не думай.
