Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)
Потом он их полюбил. Не так, как любил мать – всем своим существом, бездумно, а с примесью несчастья и затаенного недоверия. Он был обласкан людьми, он играл с их детьми как равный, им гордились – такую игрушку ни за какие деньги не купишь, разве что в телевизоре когда увидишь. Или в зоопарке, в городе, за деньги, издалека.
Он никогда не голодал, но никогда и не наслаждался полностью той пищей, что давали ему добрые люди. Временами медведь вспоминал запах настоящей еды, простоту и надежность матери, ее последний голос. Тогда он застывал, вглядываясь в туманные верхушки далекого леса, смутно надеясь, что именно там можно утолить свою печаль.
Люди ничему полезному не смогли его научить – ни как пометить свою территорию, ни кого надо опасаться, если случится остаться одному в гуще жизни, ни как находить себе пропитание и устраивать берлогу на зиму. Они жили бездумно, на себя не надеясь, и собственных детей мало чему учили, потому что были недовольны своим существованием и отвыкли полагаться на себя. Они, как и медведь, все хотели зажить настоящей жизнью, только в отличие от него не чуяли, в какой стороне, за какими лесами прячется та земля, для которой они и появились на свет, чтобы быть не понурыми и вечно усталыми, а радоваться и наслаждаться. Они думали, что где-то живется лучше, и гордо отказывались основательно обживаться там, где им было предназначено.
Он вырос гораздо быстрее человеческих детей, но внутри-то был все еще маленьким и дурашливым. Однако играть с ним теперь было опасно, ведь он мог любя обнять своего человеческого собрата до смерти. Тогда его стали бояться.
Возможно, еще не было поздно увести его далеко-далеко в лес и там оставить на милость лесного бога и матери-земли. Но люди вспоминали, сколько еды и заботы ушло на медведя. Им жалко было, что вся любовь зря. Тогда они подумали, что, может, лучше еще немного дорастить его, чтобы больше получилось мяса и шкура выглядела внушительнее, – так ее подороже купят. Женщины и дети жалели сироту, но заставляли себя смиряться с мыслью, что все вокруг рождается им на пользу, раз уж за ними сила и хитрость. Кролики тоже пушистые и хорошенькие. И цыплята. А ничего. Куда ж теперь! Жизнь!
Чем больше медведь рос, тем сильнее раздражался, как и положено подростку. Он знал, что у него есть какое-то предназначение в жизни, и не мог понять, какое. Ему нужно было большое пространство, чтобы походить и подумать одному, чтобы судьба направила по верной дороге, чтобы самому понять, что он может и чего нет. Он уже не имел права считать человеческую семью своей, потому что они изгнали его из своего дома. Жил он теперь в сарае и свободно двигаться не мог, так как шею его охватывала цепь, другой конец которой был намертво прикреплен к толстенному столбу. Мишка даже раскачать его не сумел, сколько ни пытался. Столб был надежный, вековой, а сарайчик худой, щелястый. Все знакомые домашние запахи и звуки свободно проникали в него и тревожили тоскующую душу медведя. Он хотел поведать, как ему плохо в заключении, пожаловаться на непонятно откуда и за что взявшееся зло и ревел по-матерински жутко и отчаянно. Люди стали совсем опасаться найденыша. У них кончалось терпение растить мясо и шкуру. Нежность к живому у них проходила быстро, как только оно подрастало. К тому же не было уверенности в прочности столба.
От медведя стали шарахаться, как от дикого.
Дворовый пес, прежде пугливо почтительный с баловнем судьбы, живущим под одной крышей с хозяевами, теперь щетинился и наскакивал на сарай, показывая зубы, предполагая участием в общей травле купить большее расположение своих кормильцев. В неистовых собачьих ругательствах, адресованных опальному самозванцу, было столько лакейской клокочущей ненависти, что в конце каждой фразы верный сторож человеческого благополучия захлебывался и давился ею. Бывшие благодетели уверились, что поведение верного служаки-пса вызвано все возрастающим одичанием их неблагодарного питомца и исходящей от него опасностью.
Медведя обижали незаслуженно грубые выражения некогда подобострастной твари. Он отшивал ничтожную сявку величественным раскатистым рычанием, от которого у слышащих его людей мороз пробегал по коже, ибо звук этот заставлял их вспоминать о ненадежности медвежьей темницы и о собственной беспомощности перед разбушевавшимися силами природы.
Еще немного – и медведь из предмета одушевленного превратился бы в неодушевленный, освежеванный и разделанный по всем правилам охотничьего искусства.
Вот тут-то звезда, под которой он родился, позаботилась об ином повороте событий. Щекочущий нервы дуэт домашнего животного и дикого зверя привлек внимание заезжего человека, правильно оценившего безвыходность ситуации, в которую не по своей воле был вовлечен тот, кого в давние времена называли хозяином леса, – за силу, мощь и особого рода справедливость, свойственную полновластным владыкам.
Приезжий человек помог отправить печального бурого красавца в зоопарк. Его бывшие приемные родители получили мзду, которой остались почти довольны, и в последнюю минуту расставания, когда медведь был перемещен в прочную железную клетку, даже сильно разжалобились, а дети заплакали, как не плакали о старшем брате, когда того забирали в армию.
Но слезы их были легкие, и уже через несколько дней никто не ощущал пустоты вокруг и тревоги потери. Они оставались дома, среди всего родного и привычного и быстро отвлеклись мелкими неважными хлопотами и заботами.
Медведь, увозимый все дальше от места своего рождения, ничего не чувствовал из-за укола снотворного. Ему снились сны один другого прекраснее о том, какой могла бы быть его жизнь в лесу. Это, наверное, Большая Медведица утешала его со страшной высоты душистыми и осязаемыми картинами истинного бытия.
Во сне он ломился сквозь благоухающую, напряженно и осмысленно живущую лесную гущу, навстречу невыразимо влекущей подруге, удивительно похожей на забытую мать.
Во сне он ловил гибких серебряных рыб, едва различимых в грохочущей быстрой воде.
Во сне он упивался запахом спелой малины, мечтающей, чтобы ее съели, потому что уже пора.
Во сне он был свободен жить, как было предназначено, он был свободен выполнить все, что повелевала владычица-природа. Там не было ни людской гневливой ласки, ни цепей, ни решеток, ни его долга жить по чужому закону, питаясь мертвой равнодушной едой, не придающей сил, ибо не ты ее выбирал и добывал.
В долгих дорожных снах он прожил свою настоящую жизнь. Сны нашептали ему, кто он есть и для чего создан. С таким пониманием существование в неволе может стать гнетущим и мучительным процессом. К счастью, явь отнимает память о снах, как бы прекрасны они ни были, иначе как смириться с тем, что подсовывает реальность взамен тому настоящему, что бесстрашно открывается в трепетной тишине ночи.
И все же что-то важное было прожито и пережито в прекрасном зыбком дремотном мире.
Медведь возмужал и обрел достоинство в пути к новому дому.
Место, где предстояло ему пребывать, не сулило тревог и волнений. У него появился свой дом и участок земли, гораздо меньший, чем нужно, но свой собственный, на котором он был полновластным хозяином. Человек, чье присутствие иногда ощущал медведь, был его слугой, а не повелителем. Подчиненный даже не показывался на глаза медведю, лишь запах человеческий витал над невкусной едой.
В светлое время суток у решеток, защищающих его территорию от непрошеных гостей, толпились большие и маленькие люди, активно пытаясь общаться со сказочным лесным персонажем. Все это были чужие и бестактные создания, недостойные внимания и неинтересные. Медведь, проведший детство среди им подобных, понимал их язык, который у племени, приходившего поглазеть на него, был крайне скуден и бессодержателен. Изо дня в день повторялись одни и те же подобострастные выкрики, рожденные стремлением привлечь внимание своих собратьев к действиям непохожего на них существа: «Вон, вон, смотри, ого-го, ух ты, ничего себе, вот это да, ну и ну!» Некоторые умели хищно свистеть, как злые бездарные птицы, сами не понимая, зачем разрезают воздушную тишину своими сигналами.
Медведь привык не замечать никчемную суету у прочной ограды. Он жил самоуглубленно, скучая.
Любопытствующие, в неизобретательных попытках привлечь внимание обаятельного экспоната, кидали на принадлежащую ему землю всякие мелкие предметы: камешки, банановые шкурки, палочки. Зверь не интересовался этими оскорбительными дарами, и никчемные вещи сами из мусора постепенно становились частью окружающей среды – камни срастались с пейзажем, фруктовыми огрызками угощались воробьишки, развлекавшие медведя вольной бесстрашной суетой.
Среди бессмысленных подарков нашелся один полезный – прочная деревянная палочка, от ударов которой по железным прутьям раздавалась музыка. Медведь теперь часто ходил вдоль ограды, когда там никого не было, и водил палочкой вдоль решетки, развернув мягкие округлые ушки навстречу дивным звукам, восхищавшим своим многообразием.
