Юрий Буйда - Яд и мед (сборник)
– Серж, умоляю…
– Бодлер в «Цветах зла» раз и навсегда рассчитался с Дон Жуаном, – проговорил Серж. – Он отправил его в ад – помнишь? В доспехах каменных стоял с ним некто рядом; но, опершись на меч, безмолвствовал герой и, никого вокруг не удостоив взглядом, смотрел, как темный след терялся за кормой… Ничего другого ему и не оставалось: герой давно перестал быть героем, превратившись в какого-нибудь мопассановского пошляка-соблазнителя, а женщины – они тоже изменились, они больше не заслуживают тех усилий, которые тратил Дон Жуан на их соблазнение. Женщины не желают быть избранницами, настоящими избранницами, готовыми рискнуть бессмертной душой, как рисковал ею Дон Жуан. Бессмертная душа! Смешно… – Он помолчал. – Ни индивидуальности, ни страха перед лицом смерти, ни готовности сгореть в аду ради минутного наслаждения. Вместо священного ужаса вознесения – оргазм, вместо богоотступничества – учебник гигиены. Плоть больше не священна, а значит, и душа смертна и ничтожна. Впрочем… – погасил папиросу в пепельнице. – Впрочем, это не совсем верно. Остались еще женщины с кровоточащим сердцем… женщины с изъяном, как ты выразилась… Собственно, только они сегодня и имеют право называться настоящими женщинами. Они боятся считать себя женщинами, они презирают себя всей душой, и сама мысль о мужчине вызывает у них ужас… и если мужчина приходит к ним, то он является из мира кровавых мечтаний, мучений и погибели… Только такие женщины и способны оценить падение, только они способны понять, чего на самом деле стоит любовь, какова ее истинная цена… только они считают каждый миг близости последним, а значит, только им ведома красота жизни и цена бессмертия… – Усмехнулся. – Они уродливы, но часто защищают свою девственность, как последние христиане – последнюю церковь на земле, а если сдаются сразу, то победителю приходится платить за это своей свободой… а избавиться от них обычным путем иногда попросту невозможно…
– Тебе нравится убивать, Серж? – шепотом спросила Валери.
– Ну что ты, нет, конечно! Что ж в этом интересного? Другое дело – планировать, готовиться, подкрадываться, овладевать, а потом уходить от погони, скрываться, обманывать и в конце концов оставаться безнаказанным. Тут приходится играть несколько ролей зараз – и охотника, и жертву, и свидетеля, и победителя, и проигравшего… И это действительно интересно, без дураков…
Валери попыталась улыбнуться, но безуспешно.
– Неужели обязательно убивать? Ведь ты всегда можешь просто уйти, а женщина – женщина смирится, что ж…
– Просто уйти… – Серж покачал головой. – Если можно просто уйти, тогда незачем и приходить…
– Серж, но должен же быть выход…
– В этом лабиринте, Валери, выход всегда там же, где и вход. – Он вдруг наклонился к ней с улыбкой – она подалась к нему – и внезапно ударил прямыми сомкнутыми пальцами в горло. – Всегда.
Валери откинулась на спинку стула, пытаясь вздохнуть, но вздохнуть ей никак не удавалось, она подавилась болью, глаза ее вылезли из орбит, потекло из носа, изо рта и по шелковым чулкам, и через мгновение она, вся дрожа, повалилась набок, лягнула ногой стул и замерла.
Убить старика Поля, бывалого полицейского, оказалось легче легкого: Серж застрелил его, когда тот посреди своей спальни возился с панталонами кухарки, стоявшей к нему спиной. А вот мадам де ла Винь успела запереться в туалете, и Сержу пришлось рубить дверь топором, а потом снова, второй раз за вечер, принимать ванну и переодеваться.
В полночь он выпил рюмку коньяку, сложил деньги и драгоценности в два стареньких саквояжа, заправил топливом «Роллс-Ройс» покойного барона д’Арраса, которым пользовались только по большим праздникам, и через несколько минут уже мчался по шоссе на юг, чтобы выпить кофе в Лионе, позавтракать, может быть, в Валансе, а пообедать в Монако.Серж Сорьин был внебрачным сыном князя Мишеля Осорьина от милой горбуньюшки Оленьки Абросимовой, которая давала уроки музыки его дочерям. Старый пьяница, вдовец и ловелас не мог устоять перед ее нежной кожей и огромными глазами страдальческой красоты. Связь была мимолетной, грязной, карамазовской, но когда Оленька родила, старшие дети Осорьина настояли на том, чтобы отец позаботился о женщине и ребенке. И хотя старый князь официально не признал сына, Сергей никогда не нуждался. Князь подарил его матери уютный дом в Москве и назначил приличное содержание. Мальчика окружали дорогие учителя и гувернантки, а лето он проводил в подмосковном имении в компании младших Осорьиных.
Мальчик рос довольно замкнутым, никогда не забывая о том, что он – бастард, незаконнорожденный, левый сын, лишенный титула и начальной буквы в фамилии, и эта буква мучила его больше, чем отсутствие права на «ваше сиятельство». Он презирал мать, которая млела при одном виде князя Мишеля, начинала суетиться, приносила плед, рюмку водки на подносе, играла ему Шопена, которого тот обожал, и вообще готова была в лепешку расшибиться ради старого селадона, снисходительно принимавшего ее поклонение.
Князь был сибаритом, любителем всего «вкусненького» – вкусненьких книг и вкусненьких женщин, и иногда говорил, что Дон Жуан и дьявол руководствуются одним правилом: хочешь соблазнить – выслушай.
Серж преуспевал в учебе и, как вскоре выяснилось, обладал строгим вкусом что в одежде, что в словесности. Например, лучшим образцом русской прозы он считал не «Капитанскую дочку» или «Анну Каренину», а приказ князя Барятинского по войскам, состоявший всего из восьми слов и изданный в 1859 году, по завершении Кавказской войны: «Аул Гуниб взят. Шамиль пленен. Поздравляю Кавказскую армию». Из поэтов он предпочитал Бодлера, а из русских снисходил только до Тютчева и Иннокентия Анненского.
В корпусе он начал писать стихи, но признался в этом одному человеку – Георгию Граббе, Жоржу, который тоже сочинял стихи и печатался под псевдонимом Навьев.
Жорж был всего на год старше, но держался стариком, много повидавшим и пережившим. Самой, пожалуй, привлекательной чертой Жоржа Сорьин считал его герметизм, снобизм, выражавшийся в презрении к читателю, вообще к публичности и славе. Жорж был убежден в том, что поэт творит только для себя и не вправе ожидать никакого отклика или награды от читателя, ибо поэтическое деяние самодостаточно, являясь искусством самоублажения (indulgere genio). Более того, он порицал романтиков за то, что в их поэзии слишком много поэта, тогда как настоящий творец – не персона, но тень, взывающая ex abysso tenebrarum, человек без лица, отказавшийся от надежды. Он сравнивал поэта с духовным Дон Жуаном, актером, который одновременно играет роль соблазнителя и соблазняемой, любовника, который мысленно воображает нагое тело женщины, ее движения в постели и ее негу, ласкает ее, обладая ею без ее ведома и даже в присутствии ее супруга.
«Ну а уж если духовные упражнения in voluptate psychologica кажутся физически недостаточными, ограничьте себя – сознательно ограничьте – дурнушками, а еще лучше – калеками, – заключал Жорж с неподражаемой своей ухмылкой. – Это как раз тот случай, когда физическое деяние становится духовным подвигом».
Незадолго до выпуска из корпуса у Жоржа обнаружилась чахотка, родные увезли его во Францию, где жила его старенькая тетушка, и через год Серж узнал о смерти друга, похороненного на маленьком сельском кладбище под черной мраморной плитой, на которой, согласно его воле, не было высечено никакого имени.
Сорьин окончил Александровское военное училище с премией Энгельсона, прошел всю войну, заслужив два Георгия за храбрость, был дважды ранен, контужен, произведен в штабс-капитаны, воевал с большевиками на Кубани и в Крыму, после Галлиполийского лагеря пытался устроиться в Белграде, но осел в Праге, женившись на красивой оперной певице-немке. Он много лет пытался срастись с женщиной, их у него было немало, но все не срасталось, а тут вдруг решился, шагнул – лучше не стало, но и плохо не было.
От друзей и знакомых приходили известия о судьбе родных и близких, оставшихся в России: кто-то пошел в службу к большевикам, кому-то повезло эмигрировать – в Европу, Америку, Харбин, Монтевидео, Асунсьон… кому-то повезло больше – они погибли… Его мать работала тапершей в кинотеатрике, вышла замуж за старика-сапожника – ему доставляло удовольствие избивать «ее сиятельство», хотя, конечно, никаким сиятельством милая горбуньюшка Оленька никогда не была…
Он не тосковал об утраченной родине, которую было не вернуть, он и был родиной со всеми ее рассветами и закатами, с Лизаветами и Сонечками, с бунтами и буднями, запахами и красками, с ее царями и ее сумасшедшими, с поэтами и бомбистами, с ее шипящими и сонорными, с бессонницей, с серой полосой неба между шторами, весь – рана, весь – самоотречение, весь – тоска, весь – небытие, мертвый среди живых… бессмысленный и немой… кофе, пожалуйста, плиз, силь ву пле, битте, пер фаворе… о боже, какие ж глупости приходили иногда ему в голову, и слава богу, что голова у него не болела никогда…
