Юрий Буйда - Яд и мед (сборник)
Тем временем полиция шла по горячим следам, опрашивая свидетелей – служителей бани, извозчиков, которые запомнили и первого седока – Достоевского, и второго – князя Алешеньку, опрашивая дворников, которые рассказали о человеке, поднявшемся в квартиру писателя. И не прошло четырех часов, как полицейские арестовали князя Алешеньку, изъяв у него при этом два заряженных револьвера, которые он отдал без сопротивления.
Писатель был явно огорчен тем, что разговор прерван на самом интересном месте, Осорьин же держался спокойно, с достоинством.
Несколько часов князя Алешеньку допрашивали в участке. Нервное возбуждение улеглось, и он отвечал вяло, был мрачен, но согласился со всеми обвинениями, а перечень их был велик. Когда его уводили в камеру и следователь сказал: «До встречи», Осорьин-Туровский странно усмехнулся, но в тот миг никто не придал этому значения. Как только дверь камеры за ним закрылась, раздался выстрел. Князь Алешенька покончил с собой из револьвера, который все время был у него в третьей руке, спрятанной под пелериной. При аресте полицейские не проводили тщательного обыска, боясь прикоснуться к этому «чуду природы», которое вызывало у них не то брезгливость, не то суеверный страх. На это, видимо, и рассчитывал князь Алешенька.
– Странный человек, – сказал Евгений Николаевич, снова закуривая. – И странное дело. Ставрогин, конечно, истинный Ставрогин. Но эта третья рука… Достоевский, конечно, ни за что не позволил бы себе унижать роман таким чудом – его интересовали чудеса, так сказать, внутренние, утробные…
– Но на этом дело не закончилось, – сказал тайный советник с усмешкой. – То есть само дело мы завершили и сдали в архив, однако оно имело неожиданное продолжение. Вот это продолжение было и впрямь странным… можно сказать, удивительным…
Как только газеты сообщили о смерти князя Алешеньки, в полицию явилась некая мадам Куфайкина, гильдейная купчиха, особа корпулентная и краснолицая, которая потребовала выдачи ей мертвого тела. При этом она предъявила бумаги, из которых следовало, что Алексей Петрович Осорьин-Туровский, князь Рюрикович, был ни много ни мало ее венчанным мужем, а она, стало быть, его законной вдовой – Анной Терентьевной Осорьиной-Туровской. Куфайкиной же она называлась лишь потому, что это славное имя значилось на вывеске ее заведения, доставшегося ей от отца, а тому – от деда, и заведением этим была гробовая лавка.
Бумаги были в полном порядке, но кто-то из полицейских чинов не поленился – съездил на Охту и обнаружил там эту самую лавку Куфайкина с соответствующей вывеской, глазетовыми гробами, бумажными цветами и прочими погребальными принадлежностями.
Мадам Куфайкина-Осорьина не понимала, чем вызвано всеобщее замешательство. Эта маленькая толстогрудая женщина расправила свои юбки, с достоинством водрузила барочное гузно на стул и, обмахиваясь черным кружевным веером, стала обстоятельно рассказывать о своем «бедном Алешеньке» и его «несчастной дочери Манечке».
Из ее повести следовало, что свел их романтический случай. Анну Терентьевну как-то вечером попытались на улице ограбить, а проходивший мимо Осорьин-Туровский при помощи трости прогнал разбойников и проводил даму до ее дома. По такому случаю она пригласила его на чай, и он согласился. Сначала он был страшно удивлен, увидев лавку с гробами, потом ни с того ни с сего стал хохотать, но вдруг остановился и сказал с каким-то странным выражением лица: «Что ж, это именно то, что мне нужно, мое место, и поделом».
Анна Терентьевна дважды побывала замужем, а потому научилась не придавать значения тому, что говорят мужчины. Поступки же Алексея Петровича были в высшей степени благородными и в каком-то смысле долгожданными: мадам Куфайкина, по ее словам, «застоялась без хозяина».
Той же ночью Осорьин-Туровский стал ее хозяином, а вскоре – «все чин чином» – отвел ее к алтарю. Анна Терентьевна была бездетна, но дочь своего хозяина приняла в сердце: Манечка была девочкой слабой, болезненной, однако милой и не капризной.
С первых же дней Алексей Петрович – «не смотри, что князь» – энергично взялся за дела в лавке, обнаружив выдающиеся дарования. Он умел сойтись с заказчиком, задобрить, заговорить его до того, что даже люди небольшого достатка выкладывали денежки за дорогой гроб и карету с кучером в цилиндре. Особенно хорош Алексей Петрович оказался в беседах с офицерскими вдовами и богатыми купцами. Благодаря хозяину клиент в лавку пошел жирный, солидный, и мадам Куфайкина стала задумываться о покупке дома получше.
А кроме того, хозяин был большим шутником: когда они, Анна Терентьевна и Алексей Петрович, оставались в лавке одни, муж любил улечься в гроб и изобразить покойника, отчего его супруга хохотала до колик, тогда как хозяин оставался серьезным, как февраль.
По воскресеньям супруги Осорьины с дочерью гуляли в общественных садах, пили лимонад или портер в приличных заведениях, на ночь читали Евангелие – «все чин чином».
Идиллия рухнула враз – умерла Манечка. Простудилась и через неделю умерла.
Анна Терентьевна хотела, чтобы отпевали и хоронили Манечку по высшему разряду, но Алексей Петрович был против, и похороны были скромными.
После же похорон на Осорьина словно нашел столбняк. Неделю он вставал затемно, садился на стул и просиживал в углу не шевелясь, не откликаясь, весь черный и страшный. Анна Терентьевна начала было думать, что муж потерял рассудок от горя, и собралась звать доктора, но однажды Алексей Петрович вдруг вскочил, оделся, взял револьверы, поцеловал жену в щеку и быстро вышел. И только из газет мадам Куфайкина узнала о том, что произошло.
– Как же она плакала, – сказал Полуталов. – Навзрыд, на разрыв… до сих пор не могу забыть того странного чувства – смеси жалости и изумления… плакала и твердила: «Какой стыд! Господи, какой же стыд!»
– Фантастическая история, – проговорил Евгений Николаевич, покачивая головой. – Ставрогин – гробовщик! Мелкий, пошлый делец, купчишка Куфайкин… это ведь ни в какие ворота… Но почему Достоевский прошел мимо этой замечательной истории?
– А я ему ее не рассказывал, – ответил старик с улыбкой. – Он просил не распространяться о его встрече с Осорьиным, ну я и решил не докучать ему более…
Несколько минут они молчали, думая каждый о своем.
Над набережной вдруг взлетел огонь, вспыхнул в вышине, с треском разорвался, рассыпав звезды над морем.
Оркестр в ближайшем кафе заиграл «Боже, царя храни».
Тайный советник снял цилиндр.
– Война, ваше превосходительство! – крикнул пробегавший мимо официант. – Германский царь объявил войну России! Война, господа! Война!
– М-да, – проворчал Полуталов. – Хоть и не сюрприз, а не по себе…
– Что ж, Николай Николаевич, – сказал князь Осорьин. – Спасибо за историю…
Полуталов покачал головой.
– Я старый человек, Евгений Николаевич, и имею право на некоторые выводы, потому что это ведь не простая история, не так ли?
Князь кивнул.
– Видите ли, Евгений Николаевич, – продолжал старик, по-прежнему державший цилиндр в руках, – третья рука эта стала для меня – вы уж не смейтесь – неким символом или метафорой, не знаю, как правильнее. Алексей Петрович Осорьин-Туровский был, конечно, настоящим безбожником, атеистом по личному выбору, безоглядным нигилистом. Но ведь это всеобщая болезнь. Всеобщая и, увы, не поддающаяся лечению. Быть может, эпоха безбожия неизбежна и в каком-то смысле необходима. Иногда я даже думаю, что Богу и самому надоело водить нас на помочах. Выросли – шагайте сами. И пошагали, еще как пошагали. Идея Воплощения стала слишком трудна, не по плечу, не по уму и не по сердцу, а вот Обожествление и проще, и легче. Ведь в нас заложены такие огромные возможности, и почему бы человеку с такими-то возможностями самому не стать богом? Потом поклонение Богу подменяется поклонением героям, а там и до поклонения тирану рукой подать, причем зачастую – до самого либерального поклонения самому жестокому тирану. А Церковь… впрочем, что я! Никакая Церковь не устоит перед историей, которая движется по пути наименьшего сопротивления, то есть по самому верному пути, даже – по единственно возможному, если угодно. Не устоит. Ни Рим, ни Третий Рим – никто не устоит, нет, оба падут. И к власти придет Ничто, в котором не будет ничего, а только третья рука. Не правая, не левая, не средняя, но третья – понимаете? Она и станет властью. И это будет не золотая середина, но именно последняя крайность – Ничто. – Старик помолчал, потом проговорил задумчиво: – Вот вам и русский выбор – между героем и гробовщиком… Хотя какой тут выбор? Нету выбора между огнем и светом. Впрочем, простите старика, Евгений Николаевич, и прощайте. Пора.
– Прощайте, Николай Николаевич, – сказал Евгений Николаевич, пряча улыбку.
Старик надел цилиндр и двинулся твердой походкой в темноту, сгущавшуюся над набережной, над морем, которое лежало спокойно, блистая лунным светом от края до края…
