Владислав Кетат - Дети иллюзий
С развесёлой гудящей клаксонами Тверской мы сворачиваем на какую-то тихую плохо освещённую улицу, где становимся свидетелями «смотрин», то есть демонстрации потенциальным клиентам человеческого товара лицом, в смысле, телом. В свете фар грязного, как вся Москва, авто стоят штук пятнадцать разнокалиберных девушек в позе «стреляйте в мою комсомольскую грудь», а рядом, у фонарного столба, делая вид, что просто курят, трутся двое мордоворотов в дублёнках. Пассажирское стекло автомобиля с противным скрипом опускается, и нам становится виден клиент – заросший бородой по самые глаза кавказец в меховой шапке. Высунув из окна смуглую руку, он манит к себе одного из сутенёров. Оглядевшись по сторонам, тот не спеша подходит к машине, наклоняется; второй, оставшийся на стрёме, недвусмысленно поворачивает голову в нашу сторону. Стараясь на него не смотреть, пробегаем мимо.
– Как они надоели тут! – злобно шипит Настя. – Каждый божий вечер свои игрища здесь устраивают. Другого места, что ли, найти не могут?
– Видимо, в этом виноваты ищущие продажной любви гости столицы, – отвечаю я, – должно быть, им по кайфу купить человека в центре Москвы.
– Это ты хорошо сказал: «Купить человека», – говорит Настя очень серьёзно и, как мне кажется, сильнее сжимает мой локоть. – Я не ханжа и не против проституции как таковой, просто есть в этом непонятно кем изобретённом обряде что-то от невольничьих рынков, работорговли, и прочей древней дикости, о которой нам, как о чём-то давно канувшем в лету, рассказывали на уроках истории. Оказывается, нет, никуда эта дикость не делась, она живёт в нас – людях двадцатого, почти двадцать первого века – и при каждом удобном случае вылезает наружу. Получается, вся теория общественно-экономических формаций на фиг!
«Вот это речуга! – думаю я. – С такими способностями бы в горком комсомола, а то и куда повыше…»
– Я что-то не так сказала? – обрывает мою мысль Настя.
– Нет, нет, ты абсолютно права, – спешу согласиться я, – нельзя прыгнуть из рабовладельческого строя в коммунизм с короткой пересадкой в социализме. Всё равно придётся остаться на второй год в феодализме.
Настя одобрительно гладит меня по рукаву варежкой:
– Молодец, именно это я хотела сказать.
Через два квартала улица заканчивается, и мы сквозь полукруглую арку попадаем в заваленный грязным весенним снегом двор огромного сталинского дома.
От выхода из метро и до встречи с «древним миром» мы с моей новой (старой) знакомой говорили, а точнее, спорили, об искусстве. К этой теме нас подтолкнули Дейнековские мозаики станции «Маяковская». Во дворе прерванный разговор возобновляется.
– Когда я слышу словосочетание «современное искусство», – уверенно говорит Настя, – у меня в памяти всплывает карикатура Бидструпа про то, как маленький мальчик опознал в собачьей какашке скульптуру, увиденную им в музее этого самого искусства.
– Помню, помню, прекрасная карикатура! – соглашаюсь я. – Вообще, Бидструп мне в детстве очень нравился, да и сейчас нравится.
– Мне тоже, – кивает Настя. – Так вот, эта самая какашка и есть собирательный образ современного искусства в глазах обывателя. Когда я оказываюсь на какой-нибудь выставке, всегда об этом вспоминаю, и всегда срабатывает.
Мне становится весело, но я не показываю вида.
– Но больше всего меня радуют эти дикие измы! – продолжает Настя. – Это же надо было додуматься! Я половины названий в трезвом виде выговорить-то не могу: систематизм, орфизм, неопластицизм, районизм…
– Ещё этот, как его, суперматизм, – вставляю я.
– Супрематизм, – поправляет меня Настя. – А всё на самом деле просто. Кучка непонятно откуда взявшихся энергичных молодых людей от нечего делать или же от неспособности добиться чего-либо известными способами, сооружает из того, что оказывается под рукой, некую хрень, и объявляет эту хрень искусством. Какое-то время этих людей игнорируют, высмеивают и даже преследуют, но потом, обычно после безвременной кончины одного из них, возносят до небес. Искусствоведы придумывают для этой хрени заумные названия, и теперь любая куча дерьма, к которой изволил прикасаться ушедший и его соратники, на законных основаниях становится произведением искусства, а тот, кто не понимает, почему – совок и ретроград… Ничего не напоминает? Это же религия! Идолопоклонничество! Чёртов культ! – Настя почему-то морщится. – Весь вопрос только, как долго он будет привлекать свежих адептов. На мой взгляд, не очень. В этом смысле современное искусство правильнее было бы называть сиюминутным.
Мне хочется возразить собеседнице в том смысле, что те, кого она назвала энергичными молодыми людьми, хотели, ни много ни мало, запечатлеть на холсте собственные обострённые алкоголем и женщинами чувства, но не делаю этого. Опыт научил меня не спорить с девушками, а соглашаться с ними, если, конечно, хочешь чего-то от них добиться.
– Да, ты права, – вздыхаю я, – в наше время, что модно, то и искусство, а мода меняется стремительно. Только успевай гардероб обновлять.
– А вот я не хочу обновлять свой художественный гардероб! – топает ножкой Настя, чем меня немного пугает. – Мне вот, например, более всех ныне востребованных художников милее так называемые гиганты соцреализма – Корин, Пименов, Дейнека, Пластов, Бродский. Даже Налбандян – и тот мне гораздо ближе, и я не боюсь в этом признаваться.
– Это кто портреты Сталина, что ли, писал?
Настя кивает.
– Ты смелая женщина…
– Скорее, с ног до головы облитая помоями. Знал бы ты, сколько лохматых снобов подозрительной сексуальной ориентации глумились над моими взглядами на изобразительное искусство!
Я принимаю героическую позу:
– Только прикажите, мадемуазель, и я их всех до одного насажу на свою шпагу, как жуков!
– Боюсь, им это только понравится! – хохочет Настя. – С другой стороны, по данному вопросу просто не может быть какого-то объективного мнения. На вкус и на цвет, сам понимаешь…
– Далеко не все так думают, многие слишком уверены в своей правоте. Их ещё называют критиками.
Настя кивает:
– О да! У меня есть одна такая знакомая, которая всё и всегда знает, кроме точного времени, поскольку у неё нет часов.
– Так подарите ей.
– Пробовали, не берёт…
Настя пожимает плечами и отводит взгляд в сторону. Я понимаю, что надвигается момент прощания, и этим бестолковым разговором мы просто пытаемся его хоть немного оттянуть, но долго так продолжаться не может.
– Ну, что ж… – приближаю я неизбежное.
– Кстати, о Сталине, – перебивает меня Настя, – вот тут я и живу.
Рукой в мохнатой варежке она обводит заснеженный двор, окружённый темным каре высокого дома, явно построенного при генералиссимусе.
– Понятно, откуда такая любовь к соцреализму, – пытаюсь шутить я.
Настя на шутку не реагирует, вместо этого выдаёт то, чего я ожидаю меньше всего:
– У нас сегодня гости, не хочешь зайти? Я тебя приглашаю.
Сказать, что её приглашение меня ошарашивает, значит вообще промолчать. Смотрю ей в глаза и понимаю, что она не шутит.
– У тебя что, сегодня день рождения?
– Ага, – смешно хлопает глазами Настя, – двадцать четыре земных года.
– Поздравляю, но меня нет подарка… – бурчу я.
– Потом подаришь, пойдём.
Ухватившись за локоть, она тащит меня по кривенькой тропинке меж просевшими сугробами к угловому подъезду, рядом с которым я замечаю две пары светящихся глаз.
«Весна, – думаю я, – так почему бы и нет…»
За огромным столом, на который, как мне сообщила хозяйка – Настина бабушка – облокачивал локти сам маршал Малиновский, я чувствую себя неуютно. Дело не в том, что я неподобающе одет, и не в отсутствии у меня подарка, а в большом количестве незнакомых людей вокруг, которые делают вид, будто им до меня нет никакого дела, а на самом деле пристально за мной наблюдают.
Публика, кстати сказать, на день рождения фанатки Налбандяна собралась соответствующая. Нет, в мундире припёрся только один – капитан первого ранга, подводник с колодкой до пояса, – но остальные и в штатском выглядят не лучше. Того и гляди начнут строем ходить, или скакать вокруг стола на стульях, как немцы в «Большой прогулке».
Видимо, чувствуя моё настроение, Настя успокоительно пихает меня в бок.
– Расслабься, представь, что мы в кафе, – говорит она тихо.
– В «Ротонде»? – уточняю я.
– Пускай, в «Ротонде». У нас же был разговор о живописи…
«Хороша «Ротонда», один Малиновский чего стоит», – думаю я, но говорю другое:
– А кто у нас будет Пикассо?
Настя улыбается:
– Боюсь, с Пикассо, Модильяни и прочими здесь напряжёнка.
– Я заметил.
– Предлагаю выпить за именинницу! – слышится справа красивый, что называется, бархатный, голос. – Прошу всех наполнить.
