Эдуард Тополь - Московский полет
– Вот. А наши паспорта в гостинице «Космос»…
Он повертел в руках большую пластиковую бирку. Вряд ли он умел читать по-английски, но на бирке были нарисованы советский и американский флаги, скрещенные в знак дружбы. И это решило все дело – лейтенант подошел к кабине грузовика и сказал высунувшемуся радисту:
– Дай мне четвертого! Быстренько…
Два крохотных котенка – серый и рыжий – уютно спали на сиденье в черном берете радиста, рядом с коробкой полевой рации. Радист осторожно отодвинул котят, покрутил ручку рации, и я поразился советской технике – такие рации были еще во времена второй мировой войны. А то и первой…
Лейтенант взял трубку и сказал в нее:
– Товарищ майор, тут два иностранных журналиста – один черный, другой белый – хотят взять у меня интервью. Как прикажете действовать? Прием.
Он послушал ответ, сказал: «Слушаюсь!» – повернулся ко мне и кивнул на Горация:
– Ладно. Чего он хочет?
Я перевел Горацию, что лейтенант согласен дать интервью.
Гораций тут же вытащил из кармана диктофон. Лейтенант покосился на него, но промолчал.
– Как его звать? Это полицейские части? Что они здесь делают? – посыпал на меня вопросы Гораций, а со всех сторон нас стали окружать любопытные солдаты.
– Моя фамилия Васильев, – сказал лейтенант, и по тому, как кто-то из солдат хмыкнул у меня за спиной, я понял, что лейтенант соврал. Но не требовать же у него документы! Впрочем, дальнейшее было похоже на правду. – Мы войска спецназначения, – сказал лейтенант. – Мы боремся с рэкетирами и нарушителями общественного порядка.
– То есть они разгоняют демонстрации? – спросил Гораций.
– Мы делаем, что нам прикажут. – Лейтенант кивнул на рацию, хрипящую в кабине грузовика.
– А здесь будет демонстрация? – спросил я от себя.
– Этого мы не знаем. Нам приказали здесь дежурить, мы дежурим.
– А если им прикажут разогнать демонстрацию, они будут применять дубинки? – сказал мне по-английски Гораций. – Например, женщин будут бить?
Конечно, я-то не раз читал даже в советской прессе про эти отряды спецназначения, сформированные два года назад из солдат, прошедших войну в Афганистане. Судя даже по советской прессе, они отличаются особой жестокостью при разгоне демонстраций и митингов. Но я не ожидал такой осведомленности от Горация. Этот парень отлично подготовился к поездке в СССР.
Лейтенанта, конечно, разозлил наш вопрос.
– При чем тут женщины?! – сказал он. – Здесь, на Арбате, орудуют несколько банд рэкетиров. Они грабят художников, музыкантов и хозяев кооперативных кафе. А мы людей защищаем!
– У каждого художника, который сидит на Арбате, в кармане лежит спичечный коробок с деньгами. Чтобы сразу откупиться от рэкетиров, – сказал сбоку один из солдат.
– А иногда эти банды дерутся друг с другом, – добавил другой. – Вот вчера возле «Праги» зарезали одного солдата – «афганца»…
– «Афганцами» в России теперь называют русских солдат, которые воевали в Афганистане, – сказал я Горацию по-английски. Но дальше уже с трудом успевал переводить все, что наперебой говорили нам солдаты с разных сторон.
– А три дня назад убили «афганца»-журналиста. Он про мафию статью написал, а они его порешили!
– И как! Зверье! Череп проломили и лицо срезали! Вот, почитайте! – И один из солдат протянул мне свежую «Литературную газету», в которой я когда-то работал. Внизу газетной страницы были фамилии авторов статей, и я даже вздрогнул при виде одной из них – Марина Князева. «Господи, – подумал я, – тут все так близко мне! Марина! Да я же знал эту Марину двадцать лет назад, тогда она была совсем молоденькой журналисткой-практиканткой…»
Я быстро спросил у солдата:
– А кого убили? Как фамилия?
– Читайте, тут написано, – ответил он.
Я – уже с некоторой опаской – взял в руки газету. И перевел Горацию:
– «Убийство журналиста. У ответственного секретаря журнала «Огонек» Владимира Глотова убили сына. Тоже Владимира и тоже журналиста. Ему было 26 лет…»
Тут я невольно перевел дух – я не знал этого Глотова. И почему-то мне стало чуть легче.
– А вы тоже «афганцы»? – спросил я у солдат, возвращая газету.
– Не все, но многие.
– Ну вот ты, например, – сказал я лейтенанту. – Ты был в Афганистане?
– Ну, был! – ответил он с вызовом.
– И награды имеешь?
– Ну, имею!
– Какие?
– Ну, «Красную Звезду», «Славу»!
– Ого! А почему «ну»? Это даже не медали, а ордена. Их дают за выполнение особых боевых операций, верно?
– Ну… – Он не мог понять, куда я клоню.
– А за какие операции ты их получил?
– Это я не могу разглашать. – Лицо лейтенанта стало замкнутым, взгляд – жестким, и я поразился такой быстрой перемене: только что это было лицо мальчишки – курносое, светлоглазое, веснушчатое. И вдруг стало жестким, взрослым, скуластым.
– О’кей, – сказал я. – Но если сейчас на Арбате начнется стихийный митинг и вам прикажут его разогнать, вы будете выполнять это как боевую операцию?
– Мы – солдаты, – коротко ответил он.
– Это я понимаю, я сам был солдатом, – сказал я. – Но все-таки нам интересно: есть разница, когда против врагов операция, а когда надо дубинками бить своих же, русских? Или нет разницы?
– Это провокационный вопрос, – сказал кто-то из солдат.
– Почему? – Я сделал удивленное лицо. – Это нормальный вопрос. Вот сейчас вам по рации прикажут разогнать митинг. А если на митинге твоя мать? Или сестра? Может такое быть?
– Вы тут пропагандой не занимайтесь! – сказал лейтенант.
– Да я не занимаюсь, я спрашиваю. Что вы будете делать, если узнаете в толпе свою сестру или мать?
– А мы из Рязани, у нас в Москве никого нет! – засмеялся радист из машины. Котята проснулись и сонно возились на его плече.
– Понял. – Я повернулся к нему. – Значит, москвич, который служит в Рязани, может бить твою сестру дубинкой? Так?
– Все! Все! Интервью закончено! Выключите магнитофон! Идите отсюда! – приказал нам лейтенант и крикнул солдатам: – Разойдитесь! – И снова мне, уже угрожающе: – Вали, б…, отсюда!
– What happened? What happened [Что случилось? Что случилось]? – спрашивал Гораций, поняв по тону, что нас просто гонят вон.
– Nothing. Let’s go! I’ll tell you later [Ничего. Пошли! Позже скажу]. Спасибо, лейтенант!
И я пошел за Горацием, унося в руке «Литературную газету» со статьей «Убийство журналиста».
15
– Мы ссивем, как в доме, у которого обвалились стены, – говорил Толстяк, беззубо произнося двойное «сс» вместо «ж», «ч» и «ш». – Стены рухнули, все квартиры продувает ветер, а мы продолссаем ссить, делая вид, ссто ниссего не слуссилось…
Я сидел со своими московскими друзьями-киношниками в маленьком кооперативном ресторанчике на Второй Брестской улице. За окнами был Дом кино. Там, на каменных ступенях центрального входа, стояла толпа с какими-то плакатами. Но я был так возбужден встречей со своими старыми друзьями, что даже не поинтересовался, по какому поводу там демонстрация. Ведь мы расстались одиннадцать лет назад, и тогда, в 78-м, в глухую пору брежневско-андроповского режима, казалось, что это расставание – навсегда. А когда через год советские войска вошли в Афганистан, я и мои московские друзья похоронили даже тайную надежду увидеть друг друга в этой жизни.
И вот они сидят передо мной! Толстяк, Семен, Петя, Эдуард, Мира, Михаил, который когда-то жил на Урале с женой Ларисой…
Мы поминутно трогаем друг друга за руки, за плечи, за колени, словно не можем поверить, что это не сон. Но, Господи, как они постарели! Мужчины потеряли волосы и зубы, пережили инфаркты и разводы – черт возьми, ведь нам уже по пятьдесят! Пятьдесят!.. А женщины располнели, и мне нужно совершить немалое усилие, чтобы своим воображением вычленить в их лицах и фигурах тех, прежних, молодых, с которыми мы когда-то голяком сигали из русской бани в обжигающий русский снег. Неужели это было со мной?
О чем мы говорим? Мы слышим друг друга и не слышим.
– Старик, мы очень изменились?
– Нет, для меня вы все те же…
– У нас теперь гласность – писси, ссто хоссесс, делай любое кино! Но никто не знает, ссто снимать. Все растерялись. Вссера я подписал на телевидении контракт на пятьдесят серий – «Ссто такое демократия». Но как это писать?..
– Ты же помнишь, как мы раньше работали: лишь бы пробить сквозь цензуру хоть пять процентов правды! И народ валил в кино! А теперь все читают газеты, там вся правда. А в кино им теперь подавай только секс – ничего больше! Вот Петя сделал фильм про валютную проститутку, на это народ валом идет!
– Братцы, ну его на хер, это кино! Давайте выпьем за встречу!
– Миша, – говорю я Михаилу, – когда ты переехал в Москву?
– Шесть лет назад, пригласили на Центральное телевидение.
– А Лариса с тобой?
– Конечно! Мы ждем тебя вечером.
– Вадим, послуссай! Как ты думаесс, фильм «Ссестьдесят анекдотов из эпохи Бресснева» моссет пройти на Западе?
