Татьяна Булатова - Ох уж эта Люся
Все объяснялось просто. Писем из дома Левина не получала потому, что находился этот дом через два квартала от институтского общежития, и никакому здравомыслящему человеку не пришло бы на ум писать письма с соседней улицы. А что касается субботы, то ни Люся, ни Женя, ни Люба, далекие от еврейской культуры, и не догадывались, какое значение отводилось субботнему обеду в Сонином семействе.
В доме Левиных царила ужасающая нищета. По братьям-подросткам явно тюрьма плакала. И самое ужасное, по мнению Сони, состояло в том, что ее родители, невзирая на возраст, делали это ужасное дело, от которого в результате рождались еврейские дети. Самому младшему было чуть меньше, чем Светке.
На одном из субботних обедов Левина предложила родителям интересный способ заработать, взяв на пансион ребенка ее близкой подруги.
– Кормить, смотреть, гулять. В общем, все то, что ты делаешь с Яшей.
Мать (крупная еврейка, Соня пошла в нее) подозрительно посмотрела на дочь и спросила:
– Интересно, это за ради чего?
– Мама, за ради денег и любви к детям.
Любовь к детям в данном случае никак не могла выступать аргументом, и Бася Иосифовна презрительно проронила:
– Сколько?
– Мама, назначьте цену. Три раза у ребенка должна быть еда, два раза – прогулка и спокойная ночь.
– Это будет стоить твоей подруге больших денег, – резюмировала старшая Левина.
– Цена вопроса? – сократила дистанцию Соня.
– Двадцать пять в месяц.
– Мама, побойтесь бога, – начала торговаться Левина. – Побойтесь бога.
– Соня, – отстаивала свои позиции Бася Иосифовна, – ты знаешь, деточка, сколько стоит на рынке кошерное мясо?
– Зачем русскому ребенку кошерное мясо? – резонно заметила Соня.
– Тогда тридцать пять.
– Пусть будет кошерное.
– А ты знаешь, Соня… – решила продолжить торги Бася Иосифовна.
– Вы правы, мама, – поспешила согласиться Левина, – двадцать пять.
– Двадцать пять. И то, Соня, только потому, что, как ты говоришь, это твоя подруга, попавшая в беду. Я уважаю твои чувства, Соня.
– Только уговор, мама, деньги буду отдавать я.
– Ты будешь платить свои деньги, девочка?
Соня почувствовала себя застигнутой на месте преступления и начала отчаянно врать:
– Нет, мама. Деньги будет платить сбежавший муж.
– Соня, боже мой, он твой мужчина? – вдруг задала неожиданный крен в Сониной брехне Бася Иосифовна.
Левина смиренно опустила голову.
– Слава богу, – удовлетворенно изрекла Сонина мать, давно махнувшая рукой на женские способности дочери. – Самуил, – обратилась она к мужу, – мы вырастили благородную дочь. Тогда двадцать пять.
На том и порешили.
Петрова Сонино предложение расценила как перст судьбы, неожиданно повернувшийся в ее сторону. Не зная содержания договора между Левиными, Люся в момент знакомства с еврейской семьей уточнила размер оплаты за предоставляемые услуги. На что Бася Иосифовна с достоинством обнищавшей королевы изрекла:
– Какие деньги, деточка? Мы будем любить вашу дочь как свою собственную.
В этот момент она выразительно покосилась на Соню и добавила:
– Ваши продукты, Люся, и, я извиняюсь, детские какашки.
– Что? – уточнила Петрова.
– Детские какашки, Люсенька. Стирать вы будете сами. И, к сожалению, каждый день.
Соня вспыхнула, но в разговор не вмешалась, помня о роли, которую ей в этой истории уготовила собственная мать. А Петрова была согласна на все, потому что только так, думала она, у нее появится реальная возможность закончить институт. Светку, естественно, ни о чем не спросили, а просто передали с рук на руки.
Люся приходила в дом к Левиным каждый день. Там, кроме чумазой дочери, ее ждал увесистый бачок с грязным бельем, куда Бася Иосифовна якобы по ошибке кидала Яшины грязные ползунки. Петрова подвоха не замечала, наивно полагая, что Светка способна обдуть и не такое количество белья.
После стирки болела спина, ныли руки, но дочь не желала ждать ни минуты и требовала мать к собственному телу. Люся брала Светку на руки и, прижав к себе, монотонно расхаживала по комнате, ответственно рассказывая о перипетиях прошедшего дня. Девочка внимательно слушала истории Петровой и сдвигала светлые бровки. Расставались легко. Светка – потому что прижилась в суматошном семействе, а Люся – потому что завтра снова увидит свою девочку.
Первые слова дочь Жебета произнесла на еврейском. Павлика это потрясло, и он распорядился отправить дочь к единственно порядочному в этом мире человеку – к собственной бабушке. Абсолютно свободная Люся оканчивала институт, мечтая о начале профессиональной жизни и о встрече с подросшей дочерью.
Петрову распределили в город на Волге с перспективной репутацией областного центра. Город носил имя главного вождя русской революции, и потому его знали во всем СССР. Там множились новостройки, а над широкой рекой возносились фундаментально построенные мосты, к могуществу которых приложили руки далекие родители дематериализовавшегося мужа. И там под присмотром состарившейся гимназистки росла ее дочь Светка, щебетавшая по воскресеньям в трубку: «Приедешь?»
Люся торопила время и отчаянно скучала по девочке, перед которой чувствовала бесконечную вину.
– Я плохая мать, – тихо жаловалась она Соне.
– Скажи об этом кому-нибудь другому! – не соглашалась Левина.
– При чем тут кто-то? – резонно замечала Люся и надолго замолкала.
– Ты хочешь сказать, что дети рождаются от святого духа?
– Ну, от святого духа они, конечно, не рождаются, – покорно говорила Петрова и с тоской смотрела в одну точку.
– Люсь, ну что ты киснешь? – начинала размякать уже Соня, привыкшая к петровской уравновешенности и настроенности на лучшее.
– Не кисну я, – неуверенно говорила Люся и пыталась улыбнуться.
Решение Петровой уехать на работу в город, далекий от шахтерского края, было продиктовано массой причин, но ни одна из них не казалась, например, маме Лене по-настоящему уважительной. Что и понятно: изрядно потрепанная жизнью женщина жаждала реванша и восстановления справедливости. А для этого, думалось ей, жена должна находиться в поле зрения мужа.
Люся считала иначе: мать должна находиться в поле зрения ребенка. А еще в его поле зрения, предполагала она, должны быть любящие родственники, заботливые бабушка и дедушка, и обязательно все они должны понимать друг друга и испытывать друг к другу глубокую симпатию.
– Вы что, действительно верили в этот пряничный домик?
– Да прекрати. Нет, конечно. Просто не получилось Светке дать отца, так хоть, думала, пусть будет другая часть жебетовского семейства.
– Они вас звали к себе?
– Ты удивишься – да. Его родители очень переживали нашу размолвку из-за Наташи, поэтому всячески пытались как-то компенсировать причиненные мне их сыном неудобства.
– Может, только вид делали?
– Ну, бабушка Вера, может, и делала, а отец с матерью искренне переживали. Старший Жебет даже Павлику от дома отказал и не разговаривал с ним до момента, пока тот не вернулся в семью.
– Так он что, официально ушел от вас?
– Нет, конечно. Да и идти ему, собственно говоря, было некуда.
О событиях в жизни собственного мужа Люся узнавала из подробных писем мамы Лены. Та так живописала перипетии отношений Павлика и Наташи, что не на шутку сроднилась с ними. И даже нечаянно вставала на сторону то одного, то другого.
А дела у Жебета, судя по всему, шли не так хорошо, как мечталось молодому специалисту. Наташа отчаянно водила его за нос и обещание наконец-то переговорить с мужем все не выполняла и не выполняла.
– Когда? – томился Павлик.
– Что – когда? – уточняла Наташа.
– Когда мы сможем наконец-то оформить наши отношения? – ставил вопрос ребром мужчина, де-юре связанный семейными узами с другой гражданкой.
– Как только я поговорю с мужем, – клялась Наташа.
Роман с Жебетом, скорее всего, начал ее утомлять: вспыхнувшая вначале страсть развеялась, как только Павлик был допущен до тела той, чья фотография когда-то висела на доске почета. Наташа не почувствовала обещанного наслаждения – все произошло быстро и для нее безрезультатно. Спрашивается, зачем Люсина соперница покупала втридорога немецкий пеньюар, доставала через базу велюровые тапочки с пушком, делала сложный и стойкий, как она думала, макияж, тщательно подбирая тон пудры, чтобы не отличался от естественного цвета кожи, обтянувшей ее зобастую шею.
– У тебя щитовидка? – вскользь поинтересовался Павлик, пытаясь удержать в руках гладкий шелк немецкого чуда.
– Не знаю, – томно ответила Наташа, удобно устраиваясь на когда-то Светкином диване.
В общем, пеньюар никто со вздохом с нее не срывал – просто задрали подол. Ножку с перламутровыми ноготками, опять же, никто не покрывал поцелуями – небрежным жестом, как нечто лишнее, отодвинули в сторону. И самое главное, Наташа не услышала ни одного слова, смысл которого сводился бы к формуле: «Как ты красива! Как ты желанна! Я люблю тебя, Натали».
