Игорь Воеводин - Повелитель монгольского ветра (сборник)
– У-у-у, c-сука, – процедил Сынуля, воровато оглянувшись, и ударил Риту носком сапога в ребра. – С-сука…
Рита закусила губу и замычала.
– Эй, сын противный, а по-другому бабу уговорить не умеешь? – раздался голос, и Граф шагнул из-за шалмана ветхого сарайчика – на солнцепек.
Сынуля вскочил и вытер враз вспотевшие ладони о джинсы, узкие дубовые «Rifl e», заправленные в сапоги. Джинсы были из редких теперь серий, способные стоять на полу сами по себе.
– Где… – Он сглотнул. – Где отец? Остальные? Бабки? Бабки где? Нашли, нет?
– Нашли, нашли, не суетись, – спокойно ответил тот и присел в теньке. Заметив, как корчится Рита, он процедил: – Что ж ты, сука, дешевишь? – и смерил Сынулю взглядом.
– А ты, Граф, часом, на ней не потел? Или щекотал ее, а не п…здил, когда за перстенек пытали? – распетушился тот.
– То за дело, – уронил урка, – а ты, марамойка, стой там, ходи сюда, базар к тебе небольшой имеется…
– Сюда смотри, – холодно процедил Бек-хан.
Они стояли с Энгром на беспощадном, жадном, белом всесжигающем свету, и короткие тени прятались позади. Глаза Сынули вылезли из очков.
– Ка… – начал он и осекся, – ка-а-а…
– Эй, Белая! – не поворачивая головы, не сводя глаз с Сынка, уронил Хан. – Развяжи ее…
Подхватившаяся подруга Сынули мигом влетела в халат и кинулась к Рите.
– Щас, щас, Ритуля, – зачастила она, – щас, я мигом, мигом… Вот готово, готово, Ханчик, – забормотала она и стала совать веревку то Хану, то Графу, просительно и жалко улыбнувшись Энгру.
Но никто не посмотрел на нее, она замолчала, и бельевая бечевка вялой белой гадюкой скользнула к ее ногам. Рита встала.
– Хан, Хан, я это, это, я ее не того, ты не думай, – заныл Сынуля. Внезапно лицо его сморщилось, слезы потекли по щекам, и он прошептал: – А где же папа?
Хан глянул ему прямо в глаза, и Сынуля завизжал.
– A-a-а! – голосил он. – A-a-а! Папуля, папочка, папа!
Граф, повинуясь взгляду Энгра, вытащил из-за спины «TT».
– Нет! – заголосил Сынок и повалился в ноги Бек-хану. – Нет! Не надо!
Белая стояла как в ступоре.
– Пожалуйста, брат… Видишь сам – кровь притягивает кровь… – сказал Энгр.
– Брат, мы не можем их отпустить, – с трудом выталкивая слова, сказал Бек-хан. – Они будут мстить…
– Нет! – визжал Сынуля. – Нет, не будем! Нет! Скажи, скажи, Натаха! – полез он на коленях к Белой.
Та подняла голову, глянула на пистолет и опустила ее. Граф взвел курок.
– Ладно, – сумрачно сказал Бек, – пусти их, пусть валят…
– Ты уверен? – спокойно переспросил тот.
– Пусти, – повторил Хан, и Граф, плавно вернув курок на место, убрал пушку.
Сынуля на четвереньках, а потом полувыпрямившись, кинулся к «чероки». Белая еле успела плюхнуться на сиденье рядом с ним, как мотор взвыл, и машина, плюнув песком из-под колес, развернувшись на месте, снеся шалман, полетела в гору.
Рита со стоном упала на грудь Бек-хану.
– Пойду посмотрю, чего пожрать имеется, – сказал Граф и направился к баркасу.
…Остановив машину в километре, по ту сторону вершины сопки, откуда ее не могли видеть с побережья, Сынуля, продолжая подвывать и причитать, вытащил из багажника завернутую в холст «СВД». Приклад снайперской винтовки был отполирован тканью и руками стрелков. Высвобожденный из-под ветоши, тускло блеснул оптический прицел.
– Ты что, ублюдок?! – вцепилась в винтовку Белая. – Ты что, гад, задумал?! Да нас же на куски порвут!
– Ты, ты, джеляб[58]! – заорал он. – Пикни, и я тебя первой тут же положу!
Та отпрянула.
Ползком, ползком взобравшись на макушку горы, он лег в пыль и прах.
Чахлый саксаул тянул к нему сучья, цеплял за одежду, божья коровка села на щеку.
Он зло шлепнул по щеке.
Затаив дыхание, поймал в прицеле фигуру.
Хан и Энгр сидели у кромки прибоя. Энгр, безучастный ко всему, смотрел на воду, туда, где, чуя еще далекую, но долгожданную вечернюю прохладу, чертили над зыбью и кого-то кликали чайки.
Потянуло дымком – Граф запалил сучья, что не брал топор, и приходилось расшибать их молотком.
Бек-хан следил за его действиями.
– Знаешь, брат, в чем разница между нами? – внезапно спросил он.
– Нет, – ответил Энгр.
– Вы – люди Запада – всегда садитесь лицом к воде, – ответил тот. – Мы, степняки, никогда не поворачиваемся спиной к опасности…
В волосках прицела Сынуля видел его лицо так отчетливо, что мог разглядеть оспинки на шее, между ухом и плечом.
Он перестал дышать.
Он не знал, что снайпер перестает дышать и ловит промежуток между ударами сердца, чтобы не сбить мушку.
Он просто сходил с ума от страха. Он чуть не выл. Но он не обмочился.
Большим пальцем он снял винтовку с предохранителя. Указательным придавил курок, тот плавно подался. Внезапно Энгр, повинуясь чему-то, чему нет названия на языке, резко дернулся.
– Пли! – крикнул он. Бек-хан недоуменно повернулся.
И голова Энгра заняла место лица Бек-хана в прицеле. Но Сынуля уже спустил курок.
Граф поднял башку и прислушался. Повернулась Рита, латавшая в теньке платье. Белые бретельки тугого лифчика врезались в ее плечи.
Что-то дунуло в воздухе, что-то, обещавшее прохладу, и сон, и покой, и безмятежность.
Энгр увидел домик, небольшой двухэтажный домик, где по фасаду плющ, и сосны, и сосны, повсюду сосны и ели, и веселый вислоухий пес, что прыжками бросился от крыльца и, встав на задние лапы, передними толкнул в грудь, и отпрянул, и прыгнул в объятия опять, норовя лизнуть горячим языком в щеку.
И кот, лениво наблюдающий за псом с подоконника.
И детские качели, что чуть скрипят, чуть протяжно скрипят на долгожданном вечернем ветерке, на лужайке возле дома, вокруг которого – ветхий и старый дощатый зеленый забор.
И чуть нахмурившаяся синь озера за забором, и маковки куполов церквушки, часовенки неподалеку.
И тени на желто-зеленом лугу.
На крыльцо вышел отец и пристально посмотрел ему прямо в глаза, чуть насмешливо, чуть лукаво, чуть с укоризной, но с радостью и добром.
– Входи, – сказал он.
1 сентября 1937 года, Чаньчунь, Китай
– Как о вас прикажете доложить, сударь? – служанка-китаянка превосходно говорила по-французски.
– Орлов, историк из Шанхая, пытаюсь составить родословную баронов Унгерн фон Штернберг, а также пишу историю жизни Романа Федоровича.
Невысокий светловолосый человек, в котором, несмотря на цивильную штатскую пару серого английского сукна, вполне угадывался всадник и военный, протянул визитную карточку.
Оставшись один, он огляделся. Гостиная была выдержана вполне в европейском стиле, что было даже странно, ибо баронесса Елена Павловна, в девичестве принцесса Цзи, занимала видное положение при дворе императора Пу И.
– Здравствуйте, господин Орлов, – услышал он. – Чем могу вам служить?
Баронесса была еще молода и хороша собой, только вот гусиные лапки вековой печали начертили сеточки вокруг глаз, только нити снегов и стужи вплела жизнь в ее иссиня-черные волосы у висков.
Орлов щелкнул каблуками.
– Имел честь служить с вашим супругом в Азиатской дивизии, теперь вот пишу о нем книгу…
Служанка, безмолвно появившись, внесла чай и приборы. Фарфор был севрским, с позолотой и гербами рода Унгернов. И на заварном чайнике вилась готическая вязь девиза. Орлов присмотрелся.
«Звезда их не знает заката» – было написано по-немецки.
…Разговор затянулся. Елена Павловна долго рассказывала о восемнадцати поколениях Унгернов, погибших на войне. Глаза ее были сухи и бесстрастны.
Наконец Орлов принялся откланиваться. Она его не удерживала.
– Вы знаете, Елена Павловна, – уже в дверях произнес он, – я все-таки не верю, что барон мертв… Я слишком хорошо знал его. Такие люди не умирают. Да и монголы – вы ведь знаете? – монголы говорят, что регулярно видят его то тут, то там и что скоро Цагаан бурхан[59] придет судить и живых, и мертвых…
Елена Павловна подняла глаза и в упор взглянула на Орлова. Видимо, она колебалась, можно ли ему доверить нечто, и наконец решилась.
– Подойдите, поручик, – промолвила она и приглашающе повела рукой к стене, где висел портрет барона.
Орлов шагнул и обомлел. Повинуясь нажатию тайной пружины, большая фотография Унгерна в желтом халате, с генеральскими погонами и солдатским Георгием на груди, переснятая из советских газет, отъехала в сторону и, намотавшись на скрытый в желобе стержень, ушла под раму.
На ее месте появилась другая.
Барон, только бритый наголо и слегка постаревший, в халате, стоял на снимке, положив руку на плечо мальчика лет двенадцати – четырнадцати, и тоже в монгольском халате. Позади виднелся какой-то дацан, за ним – вершины гор под снежными шапками.
Изгрызенный солдатский Георгий висел на левой стороне халата барона.
И большой перстень с камнем, казавшимся черным, был надет на мизинец правой руки, лежавшей на плече сына.
Мальчик был похож на отца.
