Александр Архангельский - Музей революции
Иван Саркисович возвращается за общий стол, глушит голос и меняет тон.
– Вот видите, еще один коллега. Начальник цеха.
– Я… извините… а какого цеха?
Иван Саркисович как будто огорчен.
– Мне казалось, я понятно излагаю. Нашего цеха. Нашего с вами. Мы же с вами говорим про образы?
– Да.
– Вот видите.
Все, нить оборвалась и Шомер окончательно растерян. Презирая самого себя, тупо смотрит на Ивана Саркисовича; в глазах немая просьба: объясни!
Кажется, Ивану Саркисовичу только этого и надо; он скрещивает руки на груди, откидывается, обнаруживая кругленький животик, грозно шутит – «есть такая профессия, родину очищать!» – и пускается в обрывистые рассуждения.
14
Вот и попался… Сейчас она откроет ноут (у нее он непременно тонкий, золотистый, как разглаженная ногтем конфетная фольга… нет, она же девушка продвинутая, наверняка у нее планшетник), всмотрится в его изображение, и не сразу, но вспомнит купе, дикаря-молчуна, который вжимался в вагонное кресло, дебильно мотал головой, подумает: да это ж настоящий карлик! Ее лицо окислится и мягкие, сладкие губы презрительно произнесут: спасибо, пообщались, как-нибудь, когда-нибудь, прощайте.
Ти-та-ту-ту: скайп стучится в электронные ворота; ту-ру-рум: начинает раскрываться диафрагма, и перед ним проступает она. Изображение слегка колеблется, как будто дело происходит под водой, и вокруг нее не стены малахитового кабинета, а густые океанические водоросли. Влада с интересом смотрит в пустоту, то приближаясь, то откидываясь, как вертится красотка перед зеркалом. (Впрочем, красотка и есть.) Не хочет, чтобы камера скруглила и расплющила лицо.
Вот, нашла, увидела его, взгляд сосредоточился, появилась вежливая отстраненная улыбка.
Надо начинать разговор, но слова не приходят.
Павел прокашлялся, выдавил:
– Здравствуйте. Вот это – я. Камера сработала?
– Сработала. Приветствую.
Голос фонит, звучит с металлическим привкусом. Однако интонация все та же, влажная, и в глазах равнодушная ласка. Неужели же не узнаёт? А с другой-то стороны, подумай, Павел: как она могла тебя запомнить? Ты ей кто? Один из тысячи попутчиков, случайных образов, скользнувших по сетчатке глаза и не оставшихся ни в памяти, ни в сердце.
– О чем будем разговаривать?
– О вас. Обо мне.
– Вы снова спешите. Лучше объясните, только честно, что вам от меня нужно?
– Мне? Да, в общем, ничего. У вас так никогда не было – вы случайно слышите голос, и этот голос потом вас не отпускает?
– Нет, не было. И вряд ли могло быть. По-моему, это болезненное чувство, в нем есть что-то маниакальное.
Она строго, воспитательно приподнимает бровь и становится похожей на молодую училку, которая сурово спрашивает старшеклассника, с какой стати он прогулял урок, и не стыдно ли ему, и не хочет ли он во вторник привести родителей. Расспрашивает строго, а сама в душе смеется, потому что знает, что прогуливать – прекрасно.
– Не знаю, мне совершенно все равно. А вы знаете, что мы с вами ехали в одном купе, из Питера, совсем недавно, несколько дней назад.
Влада мило морщит лоб; она забавно выпятила нижнюю губу, пытается восстановить картину – нет, ничего не получается.
– Ехать я и вправду ехала, но как-то по сторонам не смотрела. Но это интересная подробность, просто как в книжке, сначала телефон, потом купе… может, вы все это и подстроили? Со станцией договорились, выследили, заказали билеты в одно и то же купе… А? Вы случаем не сочиняете романы?
– Нет, я сочиняю другое.
– Что?
– Историю.
– О как. Это что же ж вы имеете в виду?
– А вот встретимся как-нибудь, и я вам покажу.
– Так. Опять. Павел… вас Павел зовут? – вы уж как-нибудь определитесь, или мы просто общаемся, или просто – не общаемся, а вот этих вот ваших не надо, оставьте для кого-нибудь другого. Не люблю кокетливых мужчин, учтите. Надо будет встретиться – я вам сама предложу.
Она нахмурилась, непритворно раздражилась. Так, Павел, быстро в сторону, легли на дно, прижали хвост и уши.
– Все-все, я понял, мы договорились. Докладываю: моя фамилия Саларьев, я историк, работаю в Приютине, это такая усадьба под Питером, но вообще сочиняю музеи.
Он так надеялся, что Влада проявит интерес, начнет расспрашивать, а что это такое – сочинять музеи, и он ей увлекательно расскажет. Она оттает, ненадолго станет мягкой и доступной… но что-то ухнуло на дальней промзоновской стройке, со смачной воздушной оттяжкой, как будто пустили ракету, и квартира обесточилась. За окнами мгновенно почернело; похоже, что авария серьезная. Но главное, что безнадежно сдох компьютер, который после дорожной поливки «Нарзаном» работал только от прямого подключения к розетке; разговор, едва начавшись, оборвался. Павел проклинал себя. Ну что за невезение такое! и почему он так привязан к старенькому ноутбуку? это же полная дикость, отстой, – руководить тридэшными проектами и не иметь в Москве нормальной техники… дурак.
Бесполезно было и надеяться на то, что Влада растревожится, сама напишет эсэмэску, или, что уже совсем невероятно, позвонит; но и самому писать или названивать сейчас не очень-то хотелось. Опять придется объясняться и оправдываться. То у него камера не действует, то «давайте встретимся», хотя предупреждали; теперь вот вырубили электричество, а почему на батарейках не работает, а потому…
И вдруг, вопреки ожиданиям, мобильный телефон оживился, вспыхнул нестерпимо ярким светом, и выбросил надпись, как бросают спасательный круг: «Получен новый СМС».
Приютино? Забавно. Я что-то про ваше Приютино слышала. А вы там кто? Чем занимаетесь? Да, кстати, почему вы так внезапно отключились?
Письмо слегка насторожило Павла. Вопрос – что там у вас случилось, почему оборвался разговор? – был явно вписан дополнительно, довеском; Влада словно спохватилась – надо же спросить, а то невежливо. И самое забавное, про сочинение музеев, пропустила мимо ушей. А знаки препинания расставила по правилам. Так школьники на перемене замирают при появлении директора: только что орали, громоздились друг на друга, носились с сумасшедшими глазами, и вдруг замолкли, руки за спину, стоят вдоль стеночки. Послушные такие детки, просто паиньки.
Ладно, дорогая Влада, поменяемся ролями – теперь ты пишешь книжно, а я безграмотно и вдохновенно. И нагло. Нарушая все твои запреты.
Я там замдир по науке а кто рассказывал можть приезжали на экскурсию? авария на сосдн стройке света нет облом
Все может быть. А как давно вы там?
лет десять но какая разница влада можете сердиться как хотите но я хочу вас увидеть лично не по скайпу я больше никогда об этом не скажу но вы пожста знайте про это
А если вы мне не понравитесь?
значит не судьба
Что тогда, стихи напишете? напьетесь?
решу а если понравлюсь вы-то что станете делать
интересный вопрос
15
А у него, оказывается, философия. Если бы не долголетний опыт разговоров с богатеями, Шомер не поверил бы своим ушам: большой начальник разливался соловьем про архетипы. Про знаки и значения. Про семиотику. Музейщики сродни пиарщикам, пиарщики попам, и все они работают по методу анестезиолога. Кто подмораживает прошлое, кто настоящее, кто вечность, жил человек, грешил, старел и умер, его принарядили, прокололи, подморозили, он лежит в гробу такой красивый, отрешенный. Запомните его таким. И не пытайтесь разморозить. Запаха не оберешься. Но Теодор не первый день живет на свете, и знает, что хозяев жизни хлебом не корми, дай поговорить об умном, бесполезном. Потому что… непонятно почему. Слишком четкая, посчитанная жизнь, все разлиновано от первой страницы до последней, каждая строчка заполнена; хочется прорваться за ограду, отпустить свои мысли на волю.
– Очень интересно рассуждаете, Иван Саркисович!
– Я знаю.
– Вот ваши… э… Мещериновы. За ними сколько шлейфов тянется? а? ну, с большевицкой прямотой, без скидок? Если подсобрать реальных документиков? Водичка в Соликамске покраснела?
– Ничего такого по документам нет. Им государь давал, – Шомер чувствует, что лично оскорблен.
– А у других забирал? И за что он давал? за красивые глазки? А Мещериновы никого не жулили? На ваших соплеменников, простите за откровенность, собачек не спускали? Не топили в винокурнях?
Иван Саркисович замирает на высокой ноте, долго смотрит сквозь очки и примирительно итожит:
– Но это все по части прокурорских, мы-то с вами не рентгеном занимаемся. Скорей наоборот. Новокаином.
И без перехода, резко:
– Ладно, Теодор Казимирович. Хорошие были ваши Мещериновы, согласились, и мои клиенты тоже неплохие, у вас пять минут, излагайте.
16
Павел не успел набрать ответ: телефончик снова вспыхнул, затрещал, стал биться, как рыба в руке.
