Александр Архангельский - Музей революции
– Но это все по части прокурорских, мы-то с вами не рентгеном занимаемся. Скорей наоборот. Новокаином.
И без перехода, резко:
– Ладно, Теодор Казимирович. Хорошие были ваши Мещериновы, согласились, и мои клиенты тоже неплохие, у вас пять минут, излагайте.
16
Павел не успел набрать ответ: телефончик снова вспыхнул, затрещал, стал биться, как рыба в руке.
Странно разговаривать в кромешной темноте, как будто бы спросонок.
– Старечог?
– Юлик, здорово!
– Ты уже в Москве!
– Да, приехал к вам в столицу.
– А чего не объявляешься?
– Ну мы же в принципе договорились? Мы, питерские провинциалы, не навязчивы. Сами ждем, когда нас позовут.
– О, какие мы гордые. В общем, я пришлю машинку, что-нибудь без четверти, о’кэй?
Голос Юлика звучал почти сурово, но в глубине его как будто клокотало ликование, звенела подростковая уклончивая гордость.
– Машинку? Это что-то новое. Ты, что ли, получил гараж в наследство?
– Наследство не наследство, а сижу я теперь на шестом этаже.
Юлик осторожно умолк.
Так вот он для чего звонит!
– А как же друг твой Шура Абов? Вы теперь с ним одесную и ошуюю от бога?
– А его больше нет. Списали Абова на берег, – с удовольствием ответил Юлик.
Фейерверк, салют, фанфары!
– Вот это да! А за что?
Юлик слишком долго пыжиться не в силах. Голос его зазвенел.
– Да я и сам не в курсе. Вчера пришел, а кабинет мой опечатан. Ну, думаю, все, отыгрались. Тут, прикинь, выходит генерал Семеныч, сам, своей персоной, и лично, под белые ручки, ведет на шестой. Там Михаил Михалыч, сразу – очень злой и очень сладкий. Абов, говорит, уволен, теперь ты за него. А? Ты представляешь, какой поворотик?
Тут Юлик не сдержался, подпустил фасону:
– Так что в восемь сорок пять за тобой подъедет BMW, семерка. И смотри, не перепутай этажи.
– Я думаю, меня проводят.
Шачнев заглотил наживку.
– А. Ну да. Конечно. На шестой без охраны не пустят.
Как только завершился разговор, сразу же, без паузы, в трубке вспыхнул голос Таты.
– Ты чего по городскому не подходишь? И с кем так долго болтал по сотовому?
– Тихо-тихо-тихо, успокойся. У нас тут светопреставление, египетская тьма. Где-то на подстанции авария, все отрубилось. А говорил я с Шачневым, прости уж, по делам.
Тата радостно сдала позиции.
– Паш, я ничего, я просто так, без никакого дела.
Поболтали пять минут; стоило нажать на сброс, как в ту же самую секунду телефон сработал. Что за позвоночный день!
– Павел!
Бог ты мой! Она – сама – звонит ему!
– Да, Влада, это я.
– Что ж это вы, Павел, исчезаете? Не попрощавшись?
О, как она умеет сладко злиться.
– Влада! Просто телефон был занят.
– Я знаю. Я не могла пробиться. Какой вы занятой, однако, и востребованный.
Удивительно, но сердится она почти как Тата, по-кошачьи злобно прижимая уши. Но если на Тату он злится ответно, то здесь испытывает что-то вроде умиления.
– Вам не идет быть вспыльчивой.
– Давайте я сама решу, что мне идет, что нет? Договорились?
– Договорились!
– Ладно. Вы, кажется, хотели встретиться?
– Мечтал.
– Что вы делаете завтра днем?
– Работаю.
– А, чччерт. Но ваша работа в этом, как его, Приютине? А вы сказали, что в Москве?
Ничего себе напор! И чччертыхается она совсем как Старобахин.
– В Москве, но по делам. А если вечером?
– Вечером я не могу. Так… Послезавтра занято… а послепослезавтра?
Он почувствовал, что счастье, которое само просилось в руки, беспощадно ускользает в никуда.
– Влада… дорогая Влада… послепослезавтра я лечу на Север, дальше некуда, на самый-самый край…
Секундное молчание, перенастройка мысли, выдох:
– Куда конкретно?
– В Торинск.
Пауза, свободное парение, воображаемый щелчок – раскрывается запасной парашют.
– В Торинск… Как интересно. А зачем? – Злой следователь отставлен, допрос окончен, на выходе из кабинета вас встречает добрая подруга. Голос влажный, слова удивленно растянуты. – И как надолго?
– Я же вам рассказывал, что делаю музеи? Вот и господину Ройтману, знаете такого, довелось сочинить.
– Но Ройтман продал комбинат?
– О, вы в курсе… вот вы какая… Продать он продал, а музей останется. Вернусь оттуда двадцать пятого. Может быть, на той неделе? – И зачем-то добавил детсадовское, робкое: – А?
– Торинск, говорите. Нет, у меня предложение получше. Вы там жестко привязаны к месту? Удрать на пару дней не сможете?
Павел весь похолодел. Что происходит? Не пускаться же в рассуждения о женской логике?
– А удрать – куда? – И быстро добавил, пока она не передумала. – Могу, конечно же могу. Только бы не в самый первый день.
– Удирайте, Павел, на третий. Неподалеку, в Красноярск. – Голос сразу стал еще теплей, еще заманчивей. – Купите на местном сайте билеты, закажите отель, лучше в ярмарочном комплексе, он новый и не на виду, и шестнадцатого встретимся. Вот такое назначаю вам свидание.
– А вы? Как вы-то там окажетесь?
– Я? Телепортируюсь.
– Но все-таки?
– Слушайте, вы что, не любите тайны?
– Не люблю.
– А я обожаю. Я в детстве никогда не лазила ночью под елку, не разворачивала новогодние подарки, ждала сюрприза… Что же, Павел Саларьев, будем считать, сговорились. Чините свой район и объявляйтесь. Только не стучитесь в скайп, я вас буду вызывать сама.
17
Теперь Иван Саркисович непроницаемо молчит. Ни приятия, ни отторжения. Стена. Слушает, не глядя в глаза, время от времени водит пальцем по экранчику, читает, морщится, опять чего-то пишет, сам себе под нос бормочет:
– Нет, что делают, мерзавцы?
И на слова директора не реагирует.
Обессилев, Шомер замолкает. Иван Саркисович кусает губы, демонстративно думает.
– Все сказали? Точно? Никаких капканов? Смотрите, если что не так, мы не забывчивы.
Кожа на его лице опять растягивается, нервным тиком отдается скрытый гнев.
– Да, это все, без утайки.
Иван Саркисович растягивает губы в подобие скептической улыбки.
– И что же, никакого личного интереса?
– Не очень понял?
Иван Саркисович снимает очки. Резко, с умыслом. Глаза у него размыто-голубые и мучнистые, на выкате, смотреть в них страшно. Говорит почти презрительно.
– Да все вы поняли.
Шомер, глядя собеседнику в плечо, бормочет:
– Мой интерес – какой? Я там директор, я там жизнь провел, мой долг…
Иван Саркисович вскидывает брови, отчего мучнистые глаза выходят из орбит, как при базедовой болезни.
– Хорошо, спрошу иначе. Вы там собственные бизнесы построили?
Ерзая, как на допросе, Шомер сопит. Чтоб тебе было пусто, чего ты в душу лезешь, можешь помочь – помоги, а не можешь – не мучай. Но деваться некуда, карты на стол.
– Построили.
– Какие?
Экий дотошный господин. И зачем ему мелкая сошка?
– Как сказать… гостиница, кафе… лошадков покататься… по мелочи, ничего такого…
– Да не прибедняйтесь, ладно вам.
– Но все налоги…
– Я же вам сказал, я не из этих, – говорит Иван Саркисович досадливо. – Мой вопрос другой: вы завязаны на деньги, лично?
Шомер, страдая, сдается:
– Завязан.
Собеседник бескорыстно веселеет:
– Вот об этом я и спрашивал. Мне ведь нужно что? чтобы вы не соскочили. И чтобы я не подставлялся. Личный интерес – надежная гарантия.
Неожиданно без стука входит человек – молодой, по шомеровским меркам просто мальчик, в черном костюме, черном галстуке, молочно-белой рубашке со скругленным воротом, на манжетах монограмма и литые запонки, в правой руке, как партийная черная папка, такой же экранчик в футляре.
Не обращая ни малейшего внимания на гостя, как собака серьезной породы на бобика, прямиком идет к начальнику, машет перед ним экранчиком и несет какую-то абракадабру:
– Иван Саркисович! Опять они по фейсу, в штыковую, надо срочно что-то делать, проиграем!
Начальник с непонятной злобной радостью глядит в экран, и командует на тайном языке:
– Сделай на фейсе пометку: «вне партий», точно говорю, скачком все вырастет!
Паренек налился радостью, как стосвечовая лампочка светом:
– Иван Саркисович, вы гений, понял!
И пулей высвистел из кабинета.
Начальник проводил его веселым детсадовским взглядом, повернулся к Шомеру – о, как же быстро этот человек меняется! Выражение лица опять высокомерно.
– Теперь еще один вопрос. Музеев как собак нерезаных, всех не поддержишь. Почему именно вам я должен помочь?
– Ну… как сказать… вы не должны, вы можете.
– Могу. Но вам-то – почему? Ведь вы мне совершенно не мешаете.
Шомер снова в тупике. Не знает, что ответить. И поэтому идет ва-банк:
– Но вы Святейшему поможете? Вы обещали? А ведь он вам не мешает?
Иван Саркисович держит театральную паузу, надевает очки и меняет гнев на милость. Дед его опять развеселил.
– Ох, Теодор Казимирович! Если бы вы только знали, как мешает… Ладно. Подумаем, что можно вытянуть из вашего сюжета. Вы же понимаете – я не про деньги. Если сочиним – займемся. И тогда я вас о чем-нибудь ответном попрошу…
