Елена Сазанович - Солдаты последней войны
Едва я закрыл за гостями дверь, едва перевел дух и едва успел подумать о Майе, как зазвенел телефон. Моему удивлению не было предела, когда в трубке я услышал ее низкий, хрипловатый голос.
– Я не поздно? – вместо приветствия спросила она.
– Для одинокого человека не существует поздних звонков.
– Мне бы хотелось с вами поговорить.
Последовала пауза. И Майя, уже более раздраженно, словно оправдываясь, добавила:
– О Котике, конечно.
– Конечно. О ком же еще? Вы сейчас предлагаете это сделать?
– Нет! И не по телефону! Если можно… И если удобно… Завтра в 8 утра…
– В 8 утра? – удивился я. – Вы так рано встаете? А я вот утром плохо соображаю.
– Ну, в таком случае…
– Нет, нет, – я чуть ли не закричал в трубку, вдруг испугавшись, что она так же внезапно исчезнет, как и появилась. И я никогда больше не услышу ее низкий, хрипловатый голос. И пожалуй, именно в эту минуту, еще не отдавая себе отчета, я понял, насколько эта женщина мне дорога.
– Нет, что вы, Майя. Мы обязательно встретимся. Тем более, что я впервые так рано буду встречаться с женщиной.
– Точнее, с матерью вашего бывшего ученика.
– Пусть будет так, – вздохнул я.
И мы договорились о встрече.
Утро выдалось холодное и ветреное. Хотя сквозь рваные обрывки облаков кое-где на небе уже виднелись слабые отблески осеннего солнца. Я вышел пораньше, хотя еще можно было запросто поспать. Но я был слишком возбужден в предчувствии предстоящего свидания. Хотя, зная Майю, не был уверен, что оно будет приятным. Скорее всего – закончится теми же словесными перепалками и взаимными обидами.
По пути мне встретился хроменький Поликарпыч. Он выгуливал хроменького Тузика. Я крепко пожал руку старому солдату.
– Вот так, Кирюша, – Поликарпыч дыхнул на меня дешевой водкой. – Вот, теперь нас уже и фашистами обзывают, слыхал? Сравнили с гитлерюгентом. Мы землю от фашизма очистили, так они нас за это наказывают. Эта разукрашенная кикимора – дикторша и бородатый мордоворот… По телику… Словно и не рад, что на свет народился. Ведь если бы не мы, уж его-то и в помине не было, точно. Как он не понимает? А, может, они и впрямь не рады, что на эту землю пришли, не любят они ее. Да и сами, будто сторонние какие-то, неживые. Может, и мстят нам за свое рождение. Не наши они, чужие совсем. Мертвые.
– Может и так, Поликарпыч, – вздохнул я, угощая его сигаретой. – Только мне кажется, что не за свое рождение они мстят. Уж пожить-то они любят, еще как! Да чтоб – покрасивше… Просто не ту землю вы им подарили. Не ту землю они желали. Вот за это они вас и ненавидят. Понимают, что должны быть благодарны за свое спасение и – ненавидят еще пуще. Знаешь, Поликарпыч, чем человек гнилее, тем он больше ненавидит тех, кто ему сделал добро. Потому что сам не способен на это. Вот и старается побыстрее с земли стереть соседа. Вместе с памятью. Ведь благодарность – еще долг и ответственность. А гнилых это раздражает и связывает по рукам. Для них память просто обуза. Понимаешь?
– Нет, Кирюша, не понимаю, – Поликарпыч глубоко затянулся сигаретой. Пока мы стояли, утро наконец-то полностью вошло в свои права. – Я таких людей вообще не понимаю и понимать не хочу. Вот на войне все было просто и понятно. Перед тобой был враг. И он не скрывал этого. Он сразу заявил: я фашист и вас ненавижу, я вас буду убивать, сжигать и гноить. Я вас сотру с лица земли, и землю эту сделаю своей. И мы защищались. А здесь что же получается, Кира? Сидит эта морда, раздутая и разжиревшая. И с телика мне в лицо заявляет, что она честная и хорошая, желает всем добра и не допустит ни единой слезинки ребенка. А мы – просто фашисты, выжившие с ума старики, в лучше случае – пьяницы и бездельники. И знаешь, эта морда внушает всем, что любит людей и ради них старается. Но любит она нас как-то странно. Словно для нее люди – мусор, где нет ни отдельных лиц, ни отдельных судеб. В общем – кучу «любит», а каждого по отдельности давит. Одним пальцем. И знаешь, что страшно. Что не каждый разберет, где правда. Может кто и поверит, что ему с телика желают добра… Вот я и говорю, что с фрицами было проще. Они про себя заявили сразу, и мы на них пошли всем миром. А эти все напутали, наковеркали, переставили с ног на голову так, что черт ногу сломит. А молодым разобраться – уж подавно нельзя.
– На них и рассчитано, Поликарпыч. На разновозрастных негодяев и на молодежь, которую стараются превратить в безликое скопище тупых негодяев. Молодежь – их стратегическое оружие, залог их свинского благополучия, повод для уничтожения памяти.
– И ты думаешь, у них получится, Кирюша? – Поликарпыч пытливо посмотрел на меня, будто бы я мог дать ответ.
Я со злостью сплюнул.
– Ничего я не думаю, Поликарпыч! И хотя я вышел из детского возраста, но честно говоря, русским сказкам верю. Они, по-моему, писались еще до людей. Люди бы наверняка внесли в них свой, тайный смысл. А здесь, как ты любишь повторять, все предельно просто. И хоть ты, Поликарпыч, тоже далеко не юн, вспомни, друг. Что в наших сказках всегда побеждает?
Поликарпыч улыбнулся. И его исполосованное морщинами, сморщенное, как наша земля, лицо вдруг резко помолодело.
– Пока, Кирюша, до скорого.
Он махнул рукой. И, хромая в ногу со своим верным Тузиком, заковылял к дому. А я еще долго смотрел вслед двум одиноким, добрым, беспризорным существам. Старику и собаке.
Двор потихоньку оживал. Одним из первых, как всегда, смущенно озираясь, появился старенький учитель Василий Петрович. Я знал, что он не хочет, чтобы были свидетели того, как он копается в мусорном баке, поэтому я собрался незаметно скрыться. Но неожиданно заметил, что из подъезда, как тень, вынырнула Анна Гавриловна, мать Сандры, и окликнула старенького учителя. И он с недоумением подошел к ней.
Это недоумение можно было понять. Мать Сандры, сколько я ее знал, была крайне замкнутым, нелюдимым человеком, и даже – малоприятным. Она всегда напоминала привидение. Которое мелькнет перед глазами и едва успеешь с ним поздороваться, тут же исчезнет. Да и сама она была как тень. Совершенно бесцветная, не запоминающаяся. Всегда одетая в мрачные, темные тона. И меня удивило, что ей могло понадобиться от старенького учителя, над которым так глумливо потешалась ее тупоголовая дочь Сандра.
Я взглянул на часы и подумал – пора. Совсем скоро мы должны встретиться с Майей. Я решил поспешить еще и потому, что заметил: мать Сандры после разговора с учителем движется в мою сторону. И поскольку мне не о чем было с ней разговаривать, я поспешил удалиться.
Каково же было мое удивление, когда Анна Гавриловна не только меня догнала, не только поздоровалась, но при этом даже обратилась по имени. Странно, что она вообще его помнила.
– Здравствуйте, Кирилл, – у нее на удивление был приятный голос, так не соответствовавший ее высохшему, почти старому лицу. А ведь она не так уж стара, подумал я. И вслух вежливо ответил.
– Здравствуйте, Анна Гавриловна.
Мы пошли вместе. И некоторое время хранили неловкое молчание. Я испытывающе поглядывал на нее и мне казалось, что она хочет мне что-то сообщить важное. Но Анна Гавриловна, вся седая, вся в черном продолжала молчать.
– У вас что-то случилось? – я первый нарушил молчание.
– У меня? Нет, что вы, все в порядке, – спокойно ответила она. И мне подумалось, что она наверняка идет в церковь. Все во дворе знали, что она регулярно посещает службу и поет в церковном хоре.
– Кирилл, – она вновь назвала меня по имени, словно хотела подчеркнуть внезапную возникшую доверительность в наших отношениях. – Кирилл, ведь вы дружили с Сашенькой?
Сандру мы всегда скорее жалели, поэтому я не стал ее разубеждать.
– Да, дружили, – в конце концов, я почти не солгал. Если мы выросли в одном дворе, если знали друг друга с детства, как облупленных, вместе играли в войну и индейцев, вместе бегали на футбол и в киношку, значит, наверное, дружили. Но, безусловно, исключительно в прошедшем времени.
– Она была хорошей девочкой. Поверьте, хотя я знаю… Но и теперь… Я всегда боялась за ее будущее…
– Но думаю, теперь вам нечего опасаться, – усмехнулся я. – Ее жизнь состоялась. И ее будущее хорошо известно.
Анна Гавриловна тяжело вздохнула.
– Будущее известно только Богу. И знаете… Мне кажется, что настоящим бывает только прошлое. И люди настоящие – тоже из прошлого. Сашеньку я растила одна… Наверное, я в чем-то виновата… Наверное, во многом… Но она совсем одинока…
– У нее муж, – выдавил я, вспомнив красную здоровую и нахальную рожу повара, который теперь стал ресторанным магнатом…
Мы вышли на Манежную площадь и поравнялись с синим забором, за которым бодренько шло какое-то очередное строительство, наверняка очень нужного народу супермаркета. На заборе висел дорожный знак «Ремонтные работы», на котором символичный человек с лопатой символично копал символичную яму. Поверх рисунка какой-то «народный мститель» жирной черной краской вывел: «Закопай буржуя!»
