Александр Товбин - Приключения сомнамбулы. Том 2
– Скажите ещё – гламур и чернуха! Но топорные контрасты, выгодные политическим спекулянтам, – вчерашний день кинематографа, признаюсь, меня быстро разочаровала продюсерская концепция, уложившая шахидку в постель с бойцом антитеррористической «Альфы», а мы… мы воспользуемся уникальной творческой свободой, даруемой нашим временем. Да, история, как утверждают, кончается, однако открываются новые горизонты, дух захватывает, и мы… – успех стремительно развивался, и Тима, явно перекупивший режиссёра, поставившего профинансированную Маратом вампуку, начинавшего для него снимать кинопробы, не скрывал радости, покачивался, довольный. Тима, похоже, давал санкции, как на сам вопрос о фильме Марата, так и на спровоцированный этим вопросом режиссёрский выпад; Бакунин, с чувством протирая очки, сладко жмурился.
– Мы не собираемся с бухты барахты очернять или, напротив, идеализировать наше время, – продолжал напористо режиссёр, – мы всерьёз ищем его образный язык, его стилистику и потому смещаем внимание с характеров на обстоятельства.
– Чем же вы намерены удивлять? Кульбитами, трюками, аттракционами? Чем серьёзнее постановочный подход – тем больше кульбитов?
– Мейерхольдовщина быстро устаревает, эксцентрика способна доносить лишь актуальные смыслы.
– В чём же вечный смысл? – повторно, на сей раз вам, задаю упрямый вопрос, – в чём? В том, чтобы нести свой крест?
– К сожалению, я вынужден повторить сказанное уже до меня – для нас такая трактовка была бы чересчур пафосной, мы воспользуемся красками пародии…
– Что вы намерены пародировать?
– То же, что тонко пародировал Чехов. Если вспомнить высокие образы, – тряхнул волосами режиссёр, – мотивы шекспировского «Гамлета». Коллизии взаимоотношений Треплева с матерью и, разумеется, – театр в театре… пародийность усилится от того ещё, что театр в театре мы снимаем в кино…
– Но ведь Чехов…
– Чехов, замечу, всякий, разный, а мы, как все догадываются, вовсе не мхатовские эпигоны, воспроизводящие в тысячный раз веранды с плетёной мебелью и разговоры, разговоры, разговоры, так ли, иначе интонированные, но сталкивающие героев в пропасть; нам захотелось сломать застарелые постановочные стереотипы, по сей день терзающие публику скукой, объяснить, наконец, почему провалилась «Чайка»…
– И почему же?
– Пока помолчу, – самодовольно осклабился режиссёр, тряхнул немытыми волосами, – пока это не только творческая, но и коммерческая тайна.
Тима доволен! А вот Света с Алисой растеряны… обе обхватили руками головы, что ещё будет?
Зажигается экран в экране. – Мы мучительно выбирали натуру, пока не помог случай, замечательное местечко нашлось неподалёку. Мы захотели осовременить действие, чтобы среда стала узнаваемой, чтобы натура щемила… даже искавших дорогу мотоциклистов-байкеров для эффекта документальности сочли возможным подклеить, посмотрите, мы ролик сняли. – Здесь, – комментировал режиссёр, вновь потряхивая сальными волосами, которые касались покатых плеч, – когда-то была барская усадьба с чудным тенистым парком, но усадьбу разрушили, некогда могучие дубы спилили… дорогу отвели петлёй так, что по дуге импровизированную сцену будут объезжать машины, на роль колдовского озера как нельзя лучше подойдёт… да, недавно теплотрассу прорвало, вода разлилась и зарастает осокой; тут и чайка спикировала на мусорный бак.
Лопнул пузырь? Лопнул?! Замелькали искажённые ужасом скорого разорения лица китайцев-тайваньцев, малайцев, индонезийцев.
И снова Бакунин, о перспективных планах: дописать ещё три вещи – «Дядю Ваню», «Три сестры», «Вишнёвый сад», затем синтезировать все четыре пьесы, включая «Чайку, в мета-пьесу, в один мета-спектакль… потом снять кино, многосерийное…
Никто уже не смотрел на экран, не слушал бакунинских обещаний; гремела музыка.
Алиса пробовала растормошить Тиму, ему бы выпить ещё, а она…
Света потянула Соснина за рукав.
танцуют всеВыплёскивалась дикая энергия, танцы выливались в общее помешательство, на кого была рассчитана замелькавшая реклама «Довлатовских чтений»? – выставка фокстерьеров, мутненькие контуры смытой временем чебуречной, где когда-то…
– Белой акации грозди душистые, – тихонько подпевала Валечке Света, – ночь напролёт нас сводили с ума.
Соснин и Света, обнявшись, покачивались в гуще танцующих, тесно прижимались друг к дружке, словно по-отдельности боялись потерять равновесие, плыли и растворялись в световых кляксах разнокалиберные колонны, фронтоны, арки, вспыхивали блики; красной медью отблескивали Светины волосы. Он касался коленями её пружинистых стройных ног, лёгкая ладошка легла на его плечо, её щека ласково потёрлась о его щеку… гладкая прохладная кожа, и такая же гладкая у Алисы, только теплее… и такой же миндальный запах… их запрессовали в целлофан, пропитанный парфюмерными ароматами? Ждал – вскипит ли желание? Ждал. Но и тонкие запахи духов, волос не опьяняли.
– Не тревожь ты себя, не тревожь, обо мне ничего не загадывай, – у бедняжки-Валечки садился голос, но пела, пела, заламывая руки; кто бы из молодых певичек выдержал без фонограммы суточный марафон?
«Мистические прорывы в апокалиптические видения»! – пылающая строчка изогнулась, сжалась, унеслась ввысь.
– Пробовали ЛСД? – прикоснулся губами к Светиному уху.
– Цветной сон, потом кошмар, из него трудно выйти. Когда выходишь, хочется всё-всё вокруг уничтожить, взорвать… а сейчас мне спокойно. Мне хорошо с вами, Илья Сергеевич, и я так вам завидую! Вы уверены в себе, не дёргаетесь, не суетитесь попусту, никого и ничего не боитесь, всё-всё понимаете, вы бы знали как я вам завидую, – прижимаясь, задрожала, залепетала, – я запуталась, с вами мне легче и – проясняется что-то, когда вас слушаю, по крайней мере кажется, что проясняется… это всё благодаря вам, у вас такая ясная голова. Хотя… Обычно мужчин насквозь вижу, вы – загадка!
– Почему же?
– Взгляд-то проникает насквозь, а ни на чём не задерживается, никакие ваши свойства не зацепляют, их будто нет, но… но что-то притягивает. Что главное в вас, что? Никак не пойму.
– Не горюйте, это мне самому не ясно.
– Правда, вы любите заглядывать в чужие окна?
– Правда.
– Мне в глаза не хочется заглянуть? Только – глубоко-глубоко. Чтобы понять то, что я в себе не могу понять, самому понять и мне объяснить… – Света, чуть откинув голову, требовательно посмотрела на Соснина, на напряжённой стройной шее дрогнула голубоватая жилка, губы изогнулись в горькой усмешке, словно сама не допускала и мысли об исполнимости своей просьбы. – Помогите мне, помогите, я запуталась, боюсь не выпутаться, – в замешательстве зашептала. – Мне так страшно ночью, когда просыпаюсь! И весь день потом чего-то боюсь. Не знаю, что делать… мне страшно, страшно, а от вас исходит уверенность, спокойствие правильно устроенной жизни. Про то, что ждёт после смерти узнала, про тусклую неподвижность. Но как жить, пока живы, как? Всё вокруг меня какое-то ненадёжное, ненастоящее, даже деревья, небо, хотя всё будто бы потрогать можно, всё будто бы есть на самом деле, вот, думаешь, моё что-то, что захотела, и – нет уже, улетучилось. Опереться не на что, а что-то давит и давит, и тормошит, и, не касаясь, толкает со всех сторон. Затравленно озиралась. – Илья Сергеевич, скажите, как выбраться из всего этого, из ненастоящего, и начать сначала, с чистого листа? Илья Сергеевич, моя жизнь, будь я с вами, могла бы сложиться иначе? – посмотрела с сомнением, прижалась, как если бы обследовала внутренним чувствительным оком забрезжившие перспективы неожиданного союза, что же до Соснина, то он был явно не готов разбить её сердце.
Золотистая бретелька платья, узкий ремешок цветисто-бисерной сумочки, покачивавшейся в такт движениям; острое, гладкое плечико умещалось в ладони. – Я могла бы от вас родить? – словно сама у себя, не надеясь на ответ, спросила Света с утвердительно-мечтательной интонацией.
Ну да, моё мнение по этому поводу не обязательно знать, – подумал Соснин, удивляясь своему бешеному успеху; сразу две девицы-красавицы в один вечер возжелали вдруг от него родить… рука соскользнула по лайковой прохладной спине.
– Страшно? – избегая учительства, сбивался, однако, на учительский тон, – страшно симулировать жизнь? Конечно, страшно, вас интуитивно тянет куда-то назад, туда, в покинутое поле единой морали, где ещё недавно угадывались границы между добром и злом, где не растворились бесследно понятия греха, вины, праведности, о, смутные страхи-тревоги точат и точат, вы интуитивно тяготитесь опутывающей мишурой, слепящим отвлекающим блеском, допустим, но можно ли безболезненно выскользнуть из своего времени? – вздрогнул от заданного вопроса, который с полным правом и прежде всего относился к нему самому, с усилием над собой продолжил, глядя в её бездонные, наполнявшиеся ужасом глаза. – Вы ведь навряд ли согласитесь отречься от шика-блеска, оплатить желанный душевный покой пасмурностью, беспросветной монотонностью дней. Как избавиться от накопленных страхов, чтобы начать настоящую жизнь заново? – говорил он с совсем уж противной назидательной интонацией, – хотите всерьёз порвать постылые связи, привязанности, взорвать привычное благополучие с этим вот, едва ли не повседневно окружающим вас фальшивым великолепием и удрать на необитаемый остров счастья? Готовы год за годом тёмными вечёрами в жалкой хижине смотреть на горящие поленья и вязать чулок?
