Татьяна Алферова - Лестница Ламарка
Одна барышня грызла ногти и обожала плюшевых медведей. "У-ти пусеньки", – говорила она, целуя самого большого, заходя в комнату, и это еще можно было вынести. Но "пусенька", обращенное к Юре, и манера шмыгать носом оказались чересчур. А еще она пользовалась сладкими духами и носила розовые кофточки с оборками даже зимой. Вторая барышня предпочитала спортивный стиль, а косила под женщину-вамп. Она укусила Юрия до крови, что тоже можно было бы стерпеть. А вот презервативы с отдушкой и его собственное имя, выведенное специальной тушью на худых ягодицах, – нет.
Юрий утешал себя тем, что оказался не там, строительный институт – ошибка и сокурсники – ошибка, есть другие, тонкие, чуткие.
На работе стало только хуже. Громадная организация, много женщин, мужчин поменьше, и все озабочены одним: как прожить жизнь наиболее бездарно. Женщины, не стесняясь его присутствием в комнате, обсуждали покупки, белье, рези в животе, как муж вчера нажрался, как свинья, какая свинья Ольга Степановна и какая толстая задница у директора. Юрий утром плелся по длинному коридору к своему отделу и боялся, что на этот маршрут от проходной до кульмана уйдет жизнь. Мужчины говорили о футболе и политике, на перекурах – о женщинах. "Ты видел новенькую, у изыскателей? Ну и буфера, доложу тебе. А задница – как футбольный мяч!" Все шутки сотрудников обнимались темой "ниже пояса". Если бы не Стас, с которым когда-то учились в школе, и вот, встретились на новенькой работе! Стаса любили пятидесятилетние тетеньки с обесцвеченными волосами, ражие начальники, коллеги-мужчины, уборщицы, а уж о молодых сотрудницах и говорить нечего. Хотя выглядел Стас так себе: полноватый, с легкими залысинами, в очочках, картавый и суетливый. Стас играл на гитаре, пел хриплым голосом соответствующий репертуар, вплоть до запредельной попсы. Хорошо хоть анекдоты не рассказывал. Стас позволял себе спрашивать краснеющую барышню: "Подмылась ли ты на ночь, Дездемона?" – и барышня довольно хихикала. Впрочем, чего и ждать, но Юрий терпел. Стас писал поздравительные стишки к 8 Марта, Новому году, юбилеям и корпоративным вечеринкам, заурядные пошлые стишки, но порой в них сквозило неуловимое, истинное.
Где-то в городе жили другие люди. Они говорили по-другому, по-другому думали и чувствовали, по-другому шутили с женщинами, и женщины у них были – другие. Само собой, такие жили на Олимпе, но, возможно, и еще где-то, рассеянные среди прочих, этих вот людей, таксистов по складу характера, барышень и сотрудников строительной организации. Они не слышали шуток Петросяна, не каламбурили, не пересказывали своими словами вчерашнее кино, не скандалили в очереди. Хотя в очередях они, безусловно, не стояли. Не подозревали о существовании Коэльо, не повязывали бантики йоркширским терьерам. Не считали за обедом калории, не говорили о деньгах и поездках в Хургаду. Руки, черт возьми, мыли перед едой и после туалета. В этом месте Юрий принимался смеяться над собой, и жизнь становилась терпимей. Да, ведь еще есть Стас. Пусть он любит Петросяна и плоско шутит. Пусть рассказывает, как на черной лестнице отымел начальницу среднего звена и солидного возраста, стоя, у батареи во время перекура; пусть читает детективы и не слишком опрятен. Это не важно. В нем есть что-то от жадности и всеядности людей Возрождения, неукротимое жизнелюбие и полнота бытия, грубоватость естественности, поглощающая изнеженную тонкость. После дурацкой телепередачи Стас способен слушать Малера, и пусть за Малером последуют реклама, Вика с толстыми ногами, суши-бар и ужасы цивилизации.
Но прошел год, не меньше, прежде чем Юрий решил признаться Стасу, что пишет стихи. Начал писать не так давно, с того лета в деревне, когда дремал-мечтал под орешником, а слова сами складывались в строки, бежали быстро, словно их ветер нес, а река не двигалась, и облака стояли, и листья не шевелились, но шорох их рождался сам собой. Юрий боялся, что Стас скажет что-то грубоватое, не идущее к настроению, что-то вроде: "Давай, пает, тащи свою нетленку", или в таком роде. Но Стас спросил всего лишь: "Покажешь?" – и отказать было неловко: начал говорить, – договаривай. У Юрия была при себе тетрадка со стихами, специально прихватил, все-таки рассчитывал показать.
– От руки пишешь? – Стас удивился, но не стал комментировать, за что Юрий был ему благодарен. – Оставишь почитать?
– Нет, – Юрий даже головой затряс. – Прочитай сейчас, пожалуйста. А я пока на кухне посижу. – Они были дома у Стаса. Квартира выглядела довольно безлико, словно хозяин зашел ненадолго, бросил пару своих вещей на случайные места, огляделся и сказал: "Ну, поживу недельку, там видно будет". – Но Юрию квартира нравилась вневременностью и пустотой. На кухне пустота казалась стерильной. При своей неряшливости в одежде Стас не терпел грязной посуды и нечистых полов. Юрий с тоской представил собственную кухню. Можно было до блеска намывать холодильник, но мать пихала туда распечатанный пакет кефира, подпирала кастрюлей, кефир проливался, на полу у плиты скапливались засохшие крупинки гречневой каши, на импортном вычурном кафеле копились брызги, летящие со сковороды. Жить отдельно не удавалось. Негде.
Юрий думал о холодильнике, о матери, о чем угодно, лишь бы не о том, что Стас за стеной читает сейчас его стихи.
И после не думал об этом, когда уходил из стерильной кухни, спускался в лифте, ждал маршрутку, курил у подъезда, чтобы не курить при матери, не говорить с ней, а сразу лечь спать и проснуться утром за пятьдесят минут до выхода на работу. Стас ничего не понял, он оказался той же породы, что и все. Пытался что-то объяснять Юрию о стихах, высказать жалкие суждения, впрочем, особо не критикуя – просто не понимая. Юрий даже не особо расстроился, а чего еще ждать от Стаса с его шутками и Петросяном? Был друг – и не стало, потому что нет понимания – нет и друга, а от близких людей это совсем не перенести, от чужих еще можно, но кто чужим откроется, а хоть бы и открылся, вот, допустим, барышне, но это необидно, и нет такой барышни, не той же с плюшевыми мишками и ногтями, и не той любительнице ароматных презервативов, а больше и не было никого, барышня-крестьянка, да, а ведь, возможно, она бы что-то учуяла, понять не поняла, но учуяла, да нет же, крестьянки не те пошли, крестьянки уж любить не умеют. И стало наконец-то смешно. И хватило сил перекинуться с матерью незначащими словами, помыть брошенную на столе сковороду, полить пестрый кротон на подоконнике и почистить перед сном зубы.
– Тебя подменили в роддоме, – убеждала мать, – мой сыночек не мог вырасти таким аккуратистом. Видел бы отец: два раза в день чистить зубы! Нет, должен же быть какой-то предел!
И было досадно, печально и вместе смешно от ее дежурной шутки, а о Стасе не думалось совершенно убедительно. Засыпая, Юрий успел решить, что возьмет мать с собою к другим людям, когда отыщет их, – и, рассмеявшись, уснул совсем.
Они продолжали приятельствовать со Стасом, но Стас чаще ездил в командировки, а в доме у него стали подолгу селиться барышни. К разговору о стихах не возвращались – некогда, незачем. У Юрия также случались романы, отчего-то он остановился на матерях-одиночках. На очередной даже подумывал жениться. Женщина была маленькая, невзрачная, в пепельных кудряшках, очень молчаливая и аккуратная.
– Вы меня изведете своей уборкой, – ворчала мать. – То посуда, то полы, то окна. Когда же пожить-то спокойно.
Против женитьбы не возражала, даже казалась довольной, пусть невеста с ребенком. Но Юрий знал, что мать недоумевает: как же так, красавец сын и такая блеклая женщина с ним. Мать обладала редким тактом и не позволяла себе даже взглядом выказать недоумение, но он чувствовал.
– Вот доработаю до пенсии, и поеду к бабушке в деревню, живите тут в своей чистоте. И Аську с собой заберу, уморите же ребенка, – Аськой звали дочь будущей жены, она также отличалась неразговорчивостью и дичилась Юрия, а вот к матери привязалась, ходила следом, как тихая кудрявая собачка. Жениться все равно надо, вряд ли попадется женщина лучше этой, другая женщина. Но о своих стихах Юрий не говорил нареченной и, уж конечно, не читал их вслух в постели. Они занимались любовью молча, тихо-тихо, чтобы не разбудить ребенка, и это тоже раздражало мать.
– Я не понимаю, почему Аська не может спать в моей комнате, – запальчиво спрашивала, но будущая невестка тихонько отвечала: – Так всем удобнее.
Стихи никуда не делись, напротив, сейчас Юрий писал больше, чем когда-либо. Он мог безбоязненно оставлять свои тетради в столе. Мать, если бы ей вздумалось искать что-то, если бы она вспомнила, что у сына может быть иная, скрытая жизнь, ни за что не стала бы искать в столе, такое ей просто не пришло бы в голову. Юрий допускал, что она могла бы при случае порыться у него под подушкой или в обувном ящике. Но хранить секреты в столе – это для матери из области анекдота. Будущая жена вовсе не любопытна, предсказуема до последнего извива мысли, но честная одномерность беспримесна, тут не удержаться двусмысленной шутке, даже разговору с подругой о его мужских достоинствах тут не удержаться, а и не было подруг у будущей жены.
