Татьяна Алферова - Лестница Ламарка
Всякий посмеялся бы и сказал, что это уж чересчур, из области фантастики, если бы услышал, что она предпочитает тридцатилетних любовников. Любовников у нее не могло быть независимо от возраста. Собственным возрастом она совершенно не тяготилась, что несколько неэтично для женщины, но ведь она – поэтесса.
Разве можно представить, что к предпоследнему, тридцатилетнему, как положено, худому гражданину с бородкой клинышком и густыми бровями, она бегала на встречи в коммунальную квартиру на пятый этаж без лифта? Нет, разумеется. Представить чьим бы то ни было любовником это долговязое худосочное существо, внештатно пописывающее в какой-то печатный орган? Да, ни за что. И чтобы она при всех на каком-то сверхофициальном мероприятии подошла к нему, забежавшему за материалом для своего печатного органа, и сказала коронную фразу: "Я вас хочу?" Чтобы он не поверил тому, что услышал, нет, тут как раз все нормально, то есть он бы точно не поверил. Но чтобы не поверил, переспросил с глупейшим видом: "Простите, не расслышал", – и через полчаса удалился с нею, на глазах у не воспринимающей реальность публики, удалился в комнату в коммуналке, принадлежащую его другу, потому что у него дома мама и жена, а у нее муж, и там, в этой комнате, без всякой прелюдии, без избыточных слов слился с нею не только в исступленных, но и довольно изощренных объятиях? Фу, какая глупость. Чтобы она бегала, как девочка, со всеми своими тучными бедрами и грудями и полной статуарностью на пятый этаж без лифта, чтобы врала мужу, что уезжает на конференцию на три дня, а сама сидела-лежала на продавленном диване и пила коньяк из майонезной банки от дореформенной эпохи? Чтобы муж оборвал, в прямом смысле, телефонные трубки и порезал ножницами ее записные книжки? Чтобы худосочное существо с нехарактерной горячностью умоляло ее оставить мужа и выйти за него, существо, замуж? Чтобы она своим глубоким великолепно поставленным голосом говорила непристойности, уместные лишь в румяных устах молоденькой раскованной шлюхи, любящей свою профессию? Чтобы существо поливало слезами ее полные, слегка тронутые артритом алебастровые колени? Да что она, в конце концов, могла ему такое особенное предложить, чтобы так уж. Нет, глупость, никто бы не поверил.
И когда внештатный сотрудник одного печатного органа ушел в запой, чего за ним никогда не водилось, никому бы и в голову не пришло, что виною этому простая фраза:
– Не звоните мне больше. Ближайшее время, лет так шесть, я буду страшно занята.
И уж тем более никто бы не мог представить, что В. сломала ногу, катаясь ночью по пустому стадиону на роликовых коньках – в ее-то возрасте – с последним любовником, тридцатилетним, но удивительно солидным господинчиком, ниже ее на полторы головы и почти таким же тучным, появляющимся на людях в шляпе-котелке фасончика девятнадцатого века.
Муж починил телефоны, нанял сиделку и пил с нею чай, трепетно передавая ложку, чтобы она могла сама положить себе брусничного варенья. О ее травме даже написали в какой-то газетке, но газетке малоизвестной и с небольшим тиражом. Редакторы сочувствовали, что она так неудачно оступилась на лестнице, хотя она и не объяснила, как все произошло, но вариантов-то не было, все и так ясно. Как раз в это время вышла очередная ее книга, и В. получила какую-то солидную, но не популярную премию. По телевизору показали серию интервью с нею, а одна школа боролась за то, чтобы называться ее именем. В этой школе В. довелось выступить лет пятнадцать назад, и руководство полагало, что ее уже нет в живых – таких масштабов достигла ее репутация классика, за что винить руководство не следует, а напротив, понять можно легко. И вообще, дело шло к тому, чтобы выдвинуть ее поэтом года, но нога заживала медленно. А может, и быстро, но под гипсом не видно.
Когда пришло время снимать гипс, обнаружилось, что она настолько сроднилась с ним, что отделить гипс от ноги не представлялось возможным, да и вообще непонятно было, где кончается гипс и начинается собственно плоть. Доктора удивились, но в больницу В. не забрали, она не захотела в больницу. Решили на следующий день созвать консилиум и уже договорились с машиной, которая заедет за ней завтра рано утром. Но рано утром муж обнаружил – а спальни у них, понятное дело, были раздельные, – что не только нога, а и вся она стала полностью гипсовой. Так что нельзя сказать, чтобы В. совершенно умерла. Она выглядела стройнее, чем была последнее время, и вместо махрового халата обнаружилось то самое шерстяное платье с фотографии советских времен, правда, некрашеный гипс не давал представления о его первоначальном синем цвете. Гипсовый вариант оставили семье, вероятно, он хранится на даче под навесом. А бронзовую, несколько уменьшенную отливку установили не на большой, конечно, но все же площади, неподалеку от дома, где она жила. Там еще сквер посередине, вот в сквере и установили. Рядом фонтанчик с низким бортиком, фонтанчик не работает уже лет семьдесят, но пока не развалился.
В лунные ночи у скульптуры собирается довольно многочисленная разношерстная и разновозрастная компания мужчин. Среди них можно разглядеть и худосочного с бородкой клинышком, и толстого невысокого в шляпе-котелке, и много всяких на любой вкус. В хорошую ясную погоду они усаживаются на бортик высохшего фонтанчика и скулят, но тихо-тихо, чтобы не привлекать внимание редких подгулявших прохожих.
Поэт
Даже лучший друг Стас, и тот – пошляк. Что уж говорить о прочих. Юрий не вдруг обнаружил круговую поруку всеобщей пошлости. Нет, почему же всеобщей, должно быть иное, есть Олимп, в конце концов. До третьего курса института друзья и знакомые не раздражали его, но после лета, проведенного в деревне, все резко поменялось.
В деревне было хорошо и спокойно. Жара, душистая малина, холодное, так что ломило зубы, молоко в кринке. Юрий с утра уходил на реку, долго бродил по отлогому песчаному берегу, подбирая "чертовы пальцы", окаменевшие аммониты. В детстве верилось, что они приносят счастье, и сейчас еще немного верилось тоже. На обратном пути выбрасывал "чертовы пальцы", неловко тащить их в дом, не ребенок. Когда зной придавливал кусты и траву на берегу за полосой песка, и сама река, казалось, переставала бежать, только слабо плескала мелкой волной, разомлевшая и выгоревшая на солнце, Юрий перебирался на поле и долго лежал под каким-нибудь разросшимся кустом лещины. Иногда незаметно засыпал, просыпался с лужицей слюны на кулаке, подсунутом под голову – как в детстве. Или шел в лес, где сосны звенели от жары, но комары скоро прогоняли его прочь. Ему не было скучно. Но приходилось возвращаться, и гнал по желтой дороге небольшое стадо пропыленный пастух, и кричали бабы, выкликая своих буренок, и матерились чумазые дети, беззлобно и бездумно. Взрослые тоже матерились, с обеда ходили под градусом, равно мужчины и женщины. По выходным пили серьезно, всей деревней, и не было хорошо и спокойно до понедельника, а были крики, изредка драки, пьяные измены и пьяные песни.
Юрий переспал с красивой поселянкой, но стоило ей на сеновале после торопливой близости разомкнуть уста – и красоты не стало. Только и радости было – запах нагретого сена, загорелых рук, пахнущих солнцем и солью. Поселянка искала другого случая оказаться с Юрием на сеновале или еще где, хотя боялась сердитого мужа и пронырливой свекрови, но Юрий избегал случайной любовницы до самого отъезда. А разминуться с человеком в маленькой деревне довольно непросто.
– Первый раз попробовала городского… – и уточнила, чего именно городского, уточнила, какой части тела, и засмеялась. Ничего страшного, всего-то формула речи, что, Юрий слов таких не слышал, что ли, или сам не употреблял, пусть изредка? Но зачем так пошло и сразу после любви, пусть условной. Зачем – в этом звонком сарае, насквозь прошитом косыми лучами со взвесью пылинок, с пестрой кошкой, лениво наблюдавшей их игры и тотчас засыпавшей, с яблоневой веткой, колотившей по крыше мелкими невызревшими яблоками, когда ее пригибал порыв ветра.
В институте обнаружилось: сокурсницы не слишком отличаются от поселянки. Сокурсники не отставали. Любовная горячка, охватившая курс, усиливала вульгарность еще недавно таких приятных людей. Любовная горячка имела объяснение, достаточно пошлое. Сокурсницы торопились устроить судьбу: выйти замуж, если получится, или так пристроиться. Юрий пережил пару романтических историй, закончившихся быстро, именно потому, что как раз романтическими они не были. Барышни оказались не столь непосредственны, как деревенская подруга, но все равно прокалывались. Пусть не сразу после акта любви, но довольно скоро. У пошлости оказалось одно лицо с множеством выражений. Совсем без романов обойтись не получалось: Юрий притягивал барышень, как цветок вазочки. Он был высок, хорошо сложен, хотя несколько тонок в кости; как ни стриг волосы, те все равно ложились опереточными темными кольцами. Особенно же хороши казались глаза с короткими, но удивительно густыми ресницами, темные блестящие и какие-то медленные. Рот подкачал – невыразительный и вялый, но как раз в деревне Юрий отпустил усы и сделался совершенно неотразим.
