Татьяна Алферова - Лестница Ламарка
Владимир Борисович принялся строить дачу. Не сам, нет. Пригнал рабочих со своего строительного участка, и буквально за одни летние каникулы дача созрела и упала в мамины руки всем своим технологичным пенобетоном, дефицитным ондулином и сайдингом. Владимир Борисович умел доставать материалы и рабочую силу, но квартиру своей новой семьи ему хватило ума не ремонтировать сразу же. А после стало не слишком актуально. Большую часть времени мать с отчимом проводили на новенькой даче, какая дача – получился настоящий зимний дом, с водопроводом и паровым отоплением. И камином – для представительности и антуража. Сергей ни разу не выбрался туда, но мать рассказывала довольно подробно и совала фотографии. Однажды она заговорила о размене квартиры и даже привела маклера. Но последний этаж, но вход через кухню, но шумная улица под окнами… Владимир Борисович качнул подбородком и благодушно пробасил: "Ничего, Ляля, наживем! Надо и Сергею жилье оставить. Я своих обеспечил и твоего не обижу". Где-то в хорошем районе в двухэтажной квартире жила предыдущая семья Владимира Борисовича. Семья была моложе матери на семь лет и держала трех персидских кошек. А мать, отец и Владимир Борисович в свое время учились в одной школе.
Вот так к началу четвертого курса, Сергей оказался владельцем отдельной квартиры до декабря. Ну и с середины марта – опять владельцем. Когда родственники съезжали в усадьбу.
Вот так выяснилось, зачем ему надо менять подружек. Сергей удивился сам себе: оказывается, он искал в барышнях правильной реакции на голубой огонь в замурованной печи. Но какой должна быть эта правильная реакция – не знал. Пусть сам он привык, пусть поглядывал на огонь равнодушно, еле отмечая свечение, но та, которая ему нужна, увидев огонь, скажет или сделает что-то важное и нужное. И все изменится.
Первая подруга заявила: "Ух ты!" и пошла осматривать квартиру. Относилось ли "ух ты!" к огню или чему другому, осталось неясно. Другая просто хмыкнула и закурила. Третья провела пальцем по холодной стене и попросила кофе. А в принципе все вели себя довольно однообразно. С ними было хорошо в постели, некоторые даже умели готовить и вытирать пыль. Только чудесное пламя никого не заворожило. Но ведь видели же, видели!
После очередных посиделок в кафе Сергей вернулся поздно, с очередной барышней и сильно нетрезвым. Должно быть, этим объяснялся нетипичный выбор. Девушка не носила модную прическу, у нее была маленькая грудь и маленький, пунцовый и круглый, как ягода калины, рот, что выяснилось утром; ночью же они просто легли в постель и уснули. Еще утром выяснилось, что девушка не торопится предаться любви или сварить кофе, а сидит на корточках и разглядывает огонь. Разгорелся он на славу, как по заказу.
– Здесь жили несколько поколений твоей семьи, – сказала девушка. Как ее звали, Сергей не помнил, а может, не знал. – Вот он и сохранился. Ты расскажешь мне о своей семье? С самого начала, с самого первого, кто жил здесь?
Но этого Сергей тоже не помнил. Или не знал. Она все хорошо и правильно спрашивала, новая девушка. Трогательно сидела у желтой, немного засаленной стены, и длинные русые пряди качались по сторонам ее детски-удивленного лица. Но Сергею совсем не хотелось снова оказаться с нею в постели, целоваться она не умела, вот это он вспомнил. И еще было ее жалко, в том числе за то, что разглядела в чужом огне чужую жизнь. Потому Сергей отвечал довольно грубо, чтобы она обиделась, быстрее ушла и не искала с ним встречи потом. И чтобы сама не жалела его и о нем. Голубой огонь – холодный огонь, к нему просто привыкнуть.
Довольно скоро он женился на барышне с модной прической и пышными формами. Теперь он знал, что выбора почти нет, и женился на первой, которая умела готовить и вытирать пыль. Владимир Борисович с матерью купили-таки себе квартиру, хоть и не в двух уровнях, но достаточно просторную. На свадьбу отчим сделал молодым хороший подарок: иномарку, пусть подержанную.
…
– Папа, – спросил ребенок, – а это настоящий огонь там, за стенкой?
– Ну что ты, это всего лишь голография!
– А что такое голография?
Сергей пустился нудно объяснять, и ребенок задремал. Подхватывая сына на руки, чтобы отнести в кроватку, он прижался плечом к стене и тотчас отпрянул, ожегшись.
Боги и превращения
Поэтесса
Как прихотливо формируется коллективная память! Какой-нибудь деятель в мемуарах разных авторов предстает подобием группы, собранной из недружных людей с резко отличными чертами и характерами, так что остается удивляться, как могло подобное сообщество существовать сколько-нибудь долго. Каждый припомнит случаи, когда иные современники, рассказывая на вечерах памяти о своем ушедшем по полям асфоделий друге, выдают откровенную ложь, обкатанную так гладко, что первые же верят ей. Не имеются в виду речи на панихиде, там лгут, исходя из печальных обстоятельств. Но бывают совсем уж поразительные примеры, и восприятие образа искажается еще при жизни его носителя, правда, в таких случаях образ не дробится, а напротив, обретает цельность, большей частью не свойственную оригиналу.
Поэтесса В. воспринималась монументальной фигурой, живым классиком, почти как Ахматова в конце жизни. Правда, В. была моложе и не столь полна. Первые публикации появились в журналах, едва ей исполнилось шестнадцать лет, признание пришло, когда не было и двадцати. Оттого казалось, что живет она очень долго и родилась давным-давно. Ее ровесницы, добившиеся успеха позже или не добившиеся вовсе, не были так статуарны, жили обычной жизнью и служили отличной мишенью для сплетен и пересудов. По общему мнению, ее жизнь проходила на виду: торжественные заседания, частые выступления, походы в издательства и редакции, интервью. Для сплетен пространства не находилось. Муж ее, видный научный работник, как нельзя лучше подходил для роли мужа классика. Никто бы не мог поверить, что он бешено, нечеловечески ревнив. Впрочем, к себе домой она редко кого приглашала, а если приглашала, то людей солидных и не слишком близких. Также, по общему мнению, она не употребляла спиртного, что странно, ведь на многочисленных фуршетах часто, и не скрываясь, прикладывалась к коньяку; но образ любительницы выпить вступал в противоречие с образом классика советских времен, и второй неизменно побеждал. Естественно, в личной жизни ей было решительно отказано тем же общим, вернее, общественным мнением. А ее жизнь с мужем представлялась бесконечным чаепитием с дебатами о роли русской литературы или экскурсами в антропологию без намека на более близкие контакты, нежели передача чайной ложки из рук в руки.
Ровесницы выходили замуж, разводились, ссорились с любовниками, порой попадали в скандальную хронику, вызывали насмешки, злопыхательство, зависть, короче, общество относилось к ее ровесницам по-человечески. Они же были моложе и доступней!
У нее были дети, двое, кажется, что весьма уместно, и, что еще уместнее, жили где-то за кольцевой дорогой, не показываясь на ее выступлениях и юбилеях.
Никто не мог представить, как она заводила любовников, разумеется, моложе себя, просто-напросто подходила к избранному и без уловок заявляла:
– Я тебя (или вас, если они были на вы) хочу.
Интимная близость не служила ей основанием перейти на ты. Избранный появлялся с нею на людях, водил, возил, подносил коньяк, развлекал, целовал руку и подавал пальто – никаких подозрений это не вызывало. Невозможно было представить это заслуженное тучное тело, известное в строгом синем шерстяном костюме по фотографиям советского периода, в исступленных объятиях, так же как невозможно представить румянец на ее бледных алебастровых щеках. Никогда ни один из ее бывших любовников не позволял себе намека на их отношения.
Она писала технически безукоризненные, очень скучные стихи в молодости и весьма рискованные, небезупречные, исключительные по эмоциональному воздействию – в зрелом возрасте. Но этих поздних стихов никто не читал, хотя журналы регулярно печатали ее подборки. Читать смысла не имело, ведь мнение об ее творчестве сложилось давным-давно. Собственные стихи она декламировала грудным, хорошо поставленным голосом с долгими паузами, почти без интонаций. Слушатели отключались на второй строке, воспринимая отдельные слова, голос имел дивную силу убаюкивать сознание, как многие излишне профессиональные голоса. Названия ее книг помнили библиотекари и редакторы, этого было достаточно. Но если просили назвать современную поэтессу, даже самый распоследний техник-смотритель уверенно произносил ее фамилию. Иногда она соглашалась выступить в школе, но не вела творческое объединение и с молодыми авторами не зналась. Первое, с чего начинал всякий молодой автор, ощутив достаточно амбиций, чтобы назваться таковым, – сбрасывал В. с парохода современности и отказывал ей в зачатках поэтических способностей. Повзрослев, многие молодые искали ее протекции, но сбрасывать с парохода продолжали, это стало общим местом. Обратно ее водружали те, кто достаточно созрел для административных либо литературоведческих игр. А поскольку взрослых зрелых людей – вечный дефицит, водружали нечасто. Авторы в возрасте, ругмя ругавшие ее ровесниц, устраивающие литературно-критические локальные и масштабные склоки, не трогали В. – это было бы слишком скучно.
