Татьяна Алферова - Лестница Ламарка
Машка согласно кивает вместе с трубкой, подбадривая подругу значительным "да уж", и терпеливо ждет паузы, чтобы вклиниться и пожаловаться, в свою очередь, на то, что не сможет поехать со всем классом в Пушкинские Горы. Очень не вовремя заболела мама. И заболела, похоже, тяжело.
– Ой, ну что ты там не видела, подумаешь, развлечение тоже. И в автобусе воняет. Я сама не хочу ехать, сколько можно с классом три притопа, два прихлопа, но мутер отправляет. Не грузи меня. У меня знаешь, какие неприятности. У меня на них депрессия начинается. И сплю все время. Вчера проснулась, еле до кухни добрела молочка попить, чтоб хоть силы были спать дальше, а мутер вставилась и говорит…
Сама Катька могла "грузить" подругу часами, это входило в ее представление о дружбе. Машка обижалась, но терпела. Каждый ведь имеет право на свое представление. В конце концов, что ей стоит предоставить слух в Катькино распоряжение, подруга всерьез переживает. А то, что причина представляется Машке незначительной, так от этого Катьке не легче.
– Ой, Машка! Я знаешь, что придумала! Точно! Ты же не едешь в Пушгоры, сама сказала? Тогда я возьму твой платок, ну тот, с разводами. Тебе здесь ни к чему. А нам велели платки захватить для храма, ты сама слышала. И у меня нету ни одного правильного. А мутер розовый шарфик не дает, слышишь. Прямо с утра заявила…
Машка молчит в трубку, ей кажется, что от гладкой пластмассы пахнет кипяченым молоком.Третье. Осязание
Так жарко, что в асфальте вязнут не то что тонкие каблучки, а весь тяжелый полдень. Белесый тополиный пух лезет в ноздри, в глаза. Улицы, лотки и люди – все выжжено-пыльное, все пахнет жаром и креозотом. У воздуха вкус асфальта. В жару в городе особенно шумно, люди разговаривают громче, почти кричат, как на южном базаре. Разве что море не то, не южное ласковое и синее, а строгое, суховатое и серо-зеленое.
– Ты никогда ничего не добьешься, – Катерина злится, и глаза ее красиво сужаются. – Вот сейчас, когда эта жопа в очереди тебя оттолкнула, почему ты промолчала? Тебе что, сказать нечего?
– Чего ты, Кать, нервничаешь. Мы же купили. Всем хватило, а очередь быстро идет. Зачем на свою голову связываться. Ну подумай, что я ей скажу, твоей жопе, чего она сама о себе не знает?
– Да ничего! На три буквы пошлешь и всех делов! А не хочешь связываться – отойди подальше и по тому же адресу посылай на безопасном расстоянии. Хоть удовольствие получишь!
Маша догадывается, что на самом деле Катерина злится из-за Олега. Появился Олег, и Катерина уже не главная – вторая. Того гляди, дружбе конец. Маша уделяет ей остатки, те крохи времени и внимания, не востребованные Олегом, что и двоюродной тетке малы, а тут – Катерина. Почему-то галерея Катькиных кавалеров не вредила дружбе, напротив, насыщала их разговоры новыми сюжетами и образами, то есть Катькины разговоры и Машино молчание. А стоило появиться у Маши одному-единственному Олегу, и все готово пойти прахом.
– И от него ты тоже ничего не добьешься. Будешь молчать в тряпочку и соглашаться с каждым его вздохом и пуком. А мужики такого не прощают, послушай меня, у меня опыт, в отличие от некоторых. Вот поглядишь, он еще изгадит нам поездку.
Но Маша, мягко улыбаясь, гладила подругу по плечу и рвалась туда, где ждал он. Некогда, некогда. Поговорят позже, у них с Катькой впереди целых три недели, целое море и белая пляжная галька. А Олег приехал всего неделю как. Расскажет, какая погода там, на море. Это же важно знать, какая там погода.
– Ты полная дура, Машка! Погоду можно узнать по телевизору. Тем более за две недели она успеет измениться, – но эту реплику повзрослевшая Катерина вслух не произносит. И даже, приложив нечеловеческие усилия, молчит о том, что если Олег после возвращения из отпуска выкроил время для Машки лишь спустя неделю, это означает только одно. То самое. И на юг он ездил ни с какой не с мамой, к бабке не ходи. И лишь такая дурища, как Машка, может развешивать ушки в ожидании китайской лапши да приговаривать: еще, еще. Настроение у Катерины меняется, растроганность от собственной сдержанности захлестывает ее, кто еще эту дуру поучит уму-разуму. Она крепко обнимает Машу за шею, прижимается пылающей щекой, теребит дешевенький платочек подруги и прочувствованно заявляет:
– Машка, я, знаешь, что про Олега думаю? Ты считаешь, что он с мамой на юге был?
Но подруга выскальзывает из-под руки, морщась, и наконец бежит:
– Кать, пожалуйста, потом, потом…
И наступает для Маши вечер, сотканный из одного осязания гладкой влажной кожи и спутанных волос, а после – горького привкуса сигареты, выкуренной на двоих, и терпкого крепкого чая, и свежего запаха солнца и загара, и звука колокольчиков из динамиков над креслом, и дрожащего желтого косого луча, пятнающего лоб, пальцы, колени.
А когда она полусонно мурлычет глупости, что повторяют все и всегда, прежде чем разомкнуть объятия и вернуться к той жизни, в которой осязание занимает важную, но не главенствующую роль, Олег говорит:
– Ты на юг с Катькой не едешь.
– Как же? – удивляется Маша. – У нас билеты куплены. Туда и обратно.
– Я не хочу, чтобы ты ехала. Или ты сюда ко мне никогда больше не придешь.
Потом, потом. Потом она плачет и рыдает. Упрашивает. Вроде бы даже ругается, но вскоре опять упрашивает, умоляет. Очень важно поехать на юг с Катькой, очень хочется. Ведь нечестно же, он же ездил.
– Ну ты сравнила, – сердится, – я же с мамой, я маму вывозил. А не с приятелем по бабам тереться.
– А я с Катькой, я тоже не это, не тереться.
Олег кричит на нее, загоняет в угол своей немыслимой логикой, где деревья растут кронами вниз, и довольно быстро доводит до состояния полного отупения. Маше все равно, что будет, лишь бы он замолчал. Но тут ее осеняет, прямо внутри прострации. Ей отчетливо представляется, как можно уговорить Олега. Маша встает.
– Ты куда? – но она не одевается, и Олег спокойно закуривает еще одну сигарету. Маша идет в ванную, закрывает за собой дверь, не на задвижку, а так, достает бритвенное лезвие, рассекает запястье, но не поперек, чтоб не подумали, что она вены режет, а вдоль, глубоко рассекает. Совсем не страшно. Быстро все происходит. И не больно. А потом кожа раздвигается и появляется кровь, но потом, не сразу. И уже тогда больно. И страшно. А крови делается много, она капает на пол, пачкает раковину, стекает струйкой.
Олег хлопочет вокруг, но сам не знает, что делать. Они сообща перевязывают Машину руку, засыпав рану сухими крупинками стрептоцида, он поит Машу крепким чаем и следом вином. Успокаивает. Кровь останавливается. А вопрос с югом больше не поднимается. Маша на юг не едет.Четвертое. Зрение
На старой веранде тепло, пахнет антоновкой, сухим деревом, поздними печальными флоксами. На солнце блестит паутинка, приставшая к яблоневой ветви, корявой и старой, блестит, струится под ветром, не может улететь – приклеилась. Небо, опустевшее без стрижей, кажется темнее, но мельче. Из комнат тянет остывшим печным духом, днем там холодней, чем на веранде, маленькие окна не вмещают света. Но здесь, за дощатым столом с забытым надкушенным глянцевым яблоком и парой стройных ос, сосущих ржавый разлом, здесь тепло и лето все продолжается. Так же стрекочут кузнечики, шуршат листья по ромбикам цветных стекол, так же кислит разросшийся щавель, заваренная в чашке мята холодит язык, а вишневая запекшаяся "смола", выступившая на коре еще весной, прилипает к зубам сладкой горечью, когда кладешь ее за щеку.
Мария Николаевна взяла отпуск в середине сентября, когда все возвращаются из отпусков. Она устала, хотя казалось, что ее сил хватит надолго, стоит только поспать как следует, принять душ, выпить кофе – и готова к дальнейшим свершениям. "Не видеть" выходило сложнее, чем она предполагала по молодости. Подчас это не составляло труда, не требовало всех ее сорокалетних женских сил. Допустим, грязные тарелки, оставленные сыном на столе после завтрака, или футболку, забытую мужем в кресле перед телевизором, вполне можно было не видеть и так, не видя и не портя себе настроения, помыть, выстирать, убрать на место и продолжать не видеть дальше и больше. Дальше и больше следовали не купленные на рынке восемь килограммов картошки, не заклеенное на зиму окно, проблемы с водопроводчиками и протекающими кранами в ванной и на кухне, сломанный дверной замок, потолок с подтеками и далее по списку, в соответствии с законами жанра семейной жизни.
– Маша, – интересовалась подруга, – почему бы тебе не отдохнуть годик без работы? Ведь Павел прилично зарабатывает.
– Не могу, – она легонько вздыхала. – Это будет его ранить, – и, думая о своем, спрашивала в свою очередь: – А что для тебя самое тяжелое в семейной жизни?
Подруга слегка удивлялась, но отвечала без запинки:
– Жрачку готовить. А что?
Марии Николаевне тяжелее всего было не видеть. Не видеть, как муж или сын съедают последний мандарин, оставшийся в вазочке. Как брезгливо ставят в мойку ее чашку, когда она мается простудой на диване в маленькой комнате. Как топчут кроссовками по мытому полу.
