Марк Берколайко - Фарватер
Кун. У Советской власти будет все необходимое для победы коммунизма, гражданин газзан, в том числе и флот. Так вы гарантируете лояльность караимского населения?
Эльяшевич. Это будет более чем лояльность, господин комиссар! Это будет честная работа и искренние молитвы Всевышнему во здравие руководителей РСФСР!
«Какое вздорное соединение, – думал Гунн, – молодого имени «РСФСР» с занафталиненным понятием «Всевышний»! На твоих глазах, трясущийся византиец, разворачивается Сотворение Мира – и ты хочешь уравнять его с бездарными ветхозаветными сказками?!»
В этом Сотворении Мира Гунн ощущал себя талантливейшим шахматистом! Жизни десяти пешек брошены им на доску, где борются властолюбия кремлевских демиургов, и пусть они играют жизнями десятков миллионов, а он – всего лишь десяти, но были в его прошлом и сотни тысяч! Кроме того, ему только тридцать пять, и он только-только допущен поучаствовать в играх демиургов!
Кун. Мне хотелось бы держать арестованных не в тюрьме, а в каком-нибудь менее приметном месте. Например, в ваших евпаторийских кенасах.
Эльяшевич. Помилосердствуйте, господин комиссар! В кенасах проходят богослужения, как можно держать там людей взаперти?!
Кун. Вы отказываетесь? А ведь от вашего «да» зависит судьба инженера Бобовича.
Эльяшевич. Тогда «да!», тысячу раз «да!». Но я умоляю, господин комиссар, хотя бы не в самих кенасах, а в мидраше, религиозной школе. Там очень удобно, а община с радостью будет снабжать едой и узников, и ваших уважаемых сотрудников, их стерегущих.
Тут газзан увидел, что выражение этого ашкеназского[26] лица немного изменилось, поскольку верхняя губа растянулась в попытке выразить благосклонность. И усы тоже словно бы растянулись, впрочем, оставшись такими же плотными… как будто эмблема несколько увеличилась в размерах, теперь достаточных для появления надписи чуть более человеколюбивой: «Погребаем круглосуточно, искренне скорбя».
Глава восьмая
– Зачем это?! – протестовал Павел, пытаясь отвертеться от ежеутренних физических упражнений. – Ведь не сегодня расстреляют, так завтра!
– Затем, что все равно убежим! – отвечал неумолимый Бучнев. – У меня уже план складывается… Наращивай силу, казачок, да поупорнее, чем в Одессе!
Шебутнов неизменно вклинивался:
– А скольких, по вашему плану, часовых следует передушить, господин непротивленец злу насилием? Или часовые в данном случае не зло, а помеха, коей не противятся, а просто убирают?
…Когда «миньян» перевозили из Феодосии в Евпаторию, Шебутнов сказал, отвлекшись от красот дороги, одышливо одолевающей перевал:
– Шлепнут нас не сразу, карты мы в чьей-то хитрой игре.
А попав в просторный учебный класс религиозной школы при евпаторийской кенасе, контрразведчик призадумался. Да и было отчего: плотно набитые тюфяки, упругие подушечки, теплые одеяла; несколько ведер для отправления надобностей притаились в укромном закутке, зато три умывальника сияли чистотой на самом видном месте; а еще и шкафчик с глиняными мисками, кружками и мельхиоровыми ложками… И хотя каждое из трех небольших окон охранялось снаружи двумя часовыми, а по двору встречными курсами расхаживали еще две пары… но все же не на тюрьму это походило, а на многоместный номер в опрятной гостиничке с отменным пансионом.
Если бы еще не вопли товарища Федора да прогуливаться бы подольше позволяли…
Поразмыслил над всем этим Шебутнов и обратился к Бобовичу:
– Не ради ли вас, случаем, еврейские власти Крыма так стараются?
– Но и ради остальных, получается, тоже, – тактично ответил инженер.
– Разумеется! Конечно же, и ради меня, правда в какую-нибудь седьмую очередь. После Абрама Спивака, к примеру.
– Что вы такое говорите, господин махновец-офицер? – запричитал Абраша. – Кто здесь станет заботиться о еврее, совсем недавно приковылявшем из-под Мозыря?
Шебутнов пожал плечами.
– Надо признать, Абрам Спивак, что вы прикидываетесь дураком в манере очень неглупого человека.
Но Абраша его уже не слушал, а негромко запел свою неизменную песенку. Радостную, а может, и грустную. Свадебную, но, может, и похоронную.
Подполковник, брезгливо втянув застойно-столетний дух сложенных в углу класса священных книг, бросил Бобовичу:
– Вы, надеюсь, не думаете, будто я – антисемит? Вы, надеюсь, в этом уверены?
Затем – попытавшемуся было его урезонить Георгию:
– Оттого-то мы Россию и просрали, что даже казаки, надежда и опора престола, сделались кротки, аки голубицы!.. Кстати, господа, чтобы раньше времени не раскиснуть, побольше злитесь, да так, чтобы скулы сводило!
Близкая смерть воспринималась поначалу как вызов мужеству – но если в очередной раз рассвело, то порадуемся солнцу; принесли воду – впитаем ее холодок еще живой, теплой кожей; подоспела еда – вот он и аппетит!
Однако даже солнце вскоре сделалось раздражителем – слишком ярким светом заливало оно убожество классной комнаты, слишком бросались в глаза морщины, бородавки и одутловатости на беспорядочно заросших лицах сокамерников, с которыми соединила общая доля, но не связывала общая судьба.
И они стали отчужденно отдельны: братья Покровские шептались, избегая глядеть на остальных смертников; Георгий и Павел заняты были воспоминаниями об Одессе, о любимых ими книгах, о… впрочем, вслух о Риночке вспоминали редко, слишком это было больно…
Крымчаки, богатые торговцы Хаим Борохов и Рафаил Измирли, с горестными вздохами делились подробностями о былых удачных операциях; Эзра Бобович молился и размышлял, Абраша пел негромко…
А капитан из слащовского штаба, Николай Алексеевич Комлев, молча страдал без кокаина и непроизвольно всхлипывал, когда затянувшаяся ломка становилась особенно мучительна.
Шебутнов же шутил все плоше и злее, словно наслаждаясь гнетущей атмосферой.
Это только в апологетических романах о ЧК и разноименных ее преемниках хитроумные планы исполнялись неукоснительно и во всех деталях, – на самом же деле работа частенько шла по традиционному пути через пень-колоду.
Так, Бела Кун велел включить в «миньян» любого крымского татарина, но Цвелев, уточняя, приказал своим сотрудникам схватить богатенького, что ж с любым-то возиться?
Те и схватили, введенные в заблуждение тюркским звучанием фамилии, торговца Измирли. Не взяли в толк, что крымчаки переселились на полуостров из Турции и потому, спустя столетия, закрепили в своих фамилиях названия прежних насиженных мест. Город Измир был одним из таких.
Можно было бы в этих тонкостях разобраться, но сильно спешили, – вот и получилось, что в евпаторийском «миньяне» оказались, вопреки разнарядке, два крымчака, но ни одного крымского татарина.
Однако Абраша Спивак, в ашкеназском еврействе которого ни фамилия, ни внешность сомнения не вызывали, попал в список обреченных не случайно. После разговора с Куном Цвелев пробурчал своему заместителю, которого сотрудники с почтительным ужасом называли меж собою «Горе Егор»:
– Ты давай, завтра поутру возьми одного из ваших. – И прибавил великодушно: – Кого не жалко.
Той же ночью тот отправился к феодосийскому раввину.
– Эх, Иегуда, – упрекнул раввин, – на этой гойской службе ты и сам стал гоем. Как еврею может быть не жалко еврея?
– Прекрати контрреволюционные разговоры, ребе! – сурово ответил Горе Егор. – Когда я был нищим слесарем с кучей голодных ребятишек и хворой женой, богатые евреи меня жалели? А ты сам, получая от них на содержание синагоги немалые деньги, меня хоть раз на рублик пожалел? А когда я с товарищем Цвелевым партизанил, вы молились о заживлении моих боевых ран? Не саботируй, ребе, и Ваньку не валяй! А то ведь возьму не кого-нибудь, а тебя! И прямо сейчас. Паршивого служителя культа совсем не жалко!
– Что ты, Иегуда! – заюлил раввин. – Пристало ли мне валять именно что Ваньку?! Ты пришел посоветоваться, так я и не саботирую, вот тебе мой совет: взять надо пришлого мишугене[27], Абрашу Спивака. Его смерть Всевышний тебе простит, но мою – никогда.
…Взять Абрашу было легко – он сиднем сидел в полутемном подвальчике и вязал сети, подобно тому, как в местечке под Мозырем делал это для тамошних, припятских, рыбаков.
Может, в одной из былых жизней он был жрецом в империи инков? Вряд ли его длинные, сильные пальцы, радостно хватающие любую ниточку или веревочку, чтобы навязать на них череду прочнейших узелков, могли бы обрести такую сноровистость всего за двадцать три года нынешнего земного существования. Нет-нет, в иной юдоли, когда-то очень давно, «записывали» они узелковыми письменами сказания о деяниях и пророчествах. Потому-то и песенка Абрашина не могла не быть свадебно-похоронной.
Ибо кому еще, как не жрецу инков, славить рассветные свадьбы отца-Солнце с богиней плодородия Парамамой?
